«Теперь можно будет посылать на консультацию». Она сказала, что отлично помнит эти слова. Вечером она и Леснев-младший сумели даже повздорить по этому поводу. Девушке не понравилось пренебрежительное отношение студента к Мямлину; Леснев что-то съязвил, она рассердилась и ушла домой одна. Со студентом, волею случая оказавшимся первым свидетелем по делу, следователь уже встречался несколько раз. Этот долговязый парень не вызывал у него особых симпатий. Вел он себя заносчиво, сидел развалясь, закуривал, не спрашивая разрешения. Вопросы Кириллова казались ему оскорбительными и, может быть, даже глуповатыми. Уж не вообразил ли он, что его подозревают в чем-то предосудительном. Впрочем, Степан Николаевич действительно подозревал. Подозревал, что парень этот может оказать неоценимую помощь в расследовании. Беда была только в том, что ни Леснев-младший, ни Кириллов пока не знали, в чем именно эта помощь должна выразиться. Один раз Славка уже оправдал надежды Кириллова, рассказав об играх Мямлина с Гришей-дурачком. Но может быть, даже наверняка, это было не все. Крепла у следователя непоколебимая уверенность, что этот парень знает и еще что-то: факт, намек – словом, что-то, имеющее самое прямое отношение к делу. Он был близок к семье Нифонтовых, он мог случайно узнать что-то такое, что ему казалось незначительным, не заслуживающим внимания пустячком, вроде собачьей цепочки. Впрочем, в те дни и самому Кириллову эта цепочка казалась пустячком в ряду других улик. Да и не становилась она в ряд, выпадала из него. В самом деле, предположение, что Гриша-дурачок, сговорившись с Нифонтовым, убил Мямлина, ни в какие ворота не лезло. Семен Спицын? Какие-то таинственные сообщники? Все это никуда не годилось. «Наган не сигаретка», – сказал Миша Востриков… Он повторил эти слова, когда они с Кирилловым садились в машину, чтобы отправиться к месту давней трагедии. Предложил эту поездку Кириллов, Миша же вообще был против нее. По его мнению, выходило, что смотреть там решительно не на что. От лесниковой избушки, сказал Миша, не осталось «ни рожек, ни ножек»; кордон вот уже скоро двадцать лет, как перенесен в другое место, да если бы он даже и не был перенесен, все равно эта поездка не даст никаких результатов. Словом, Миша явно не одобрял эту затею. Не одобрял он и медлительность Кириллова в отношении Нифонтова, которого следовало бы, как он считал, арестовать. В машине они детально обсудили этот вопрос, но к единому мнению так и не пришли. Каждый остался при своем. Родилась, правда, еще одна версия, подкупавшая своей простотой и исходившая из Мишиной посылки, трактовавшей о том, что «наган не сигаретка». Нифонтов мог совершить убийство в одиночку, без сообщников. Он подстерег Мямлина в пустынном лесу, застрелил его, оттащил труп в сторону, потом съездил за чемоданом. Проделать все это можно было часа за полтора. Кто мог заметить отлучку вахтера с поста? По ночам возле конторы, кроме него, никто и не бывает. Те, кто живет на Мызе, в Нылку по ночам почти никогда не ходят. Парни и девчата с Мызы, которых можно пересчитать по пальцам, бегают, конечно, в Нылку по вечерам, но это обычно бывает по субботам и воскресеньям. Нифонтову все это было, разумеется, прекрасно известно, и он воспользовался обстоятельствами.
– Вот только ключи, – сказал Миша. – Не лезут они никуда…
Ключи пока не находились. Мишины упражнения с миноискателем оставались лишь упражнениями…
Миша притормозил перед поваленным деревом и бросил машину вправо, в объезд. Дорога как-то незаметно сошла на нет, только по просвету между стволами можно было догадаться, что она когда-то тут проходила.
Наконец впереди показалась большая поляна, поросшая мелким осинником. Поляну окружали высоченные мачтовые сосны. От старого лесного кордона действительно не сохранилось «ни рожек, ни ножек». С трудом отыскали место, где стояла избушка.
– Почему перенесли кордон? – спросил Кириллов.
– Из-за воды, – лаконично ответил Миша.
– То есть как?
– Родничок тут был, – Миша махнул рукой куда-то в сторону леса. – Иссяк он, ну и все дела… Пробовали колодец рыть, ничего не вышло – ушла вода…
«И все дела», – грустно подумал Кириллов, разглядывая едва приметный красный бугорок – все, что осталось от русской печки, когда-то обогревавшей хату. Потом перевел взгляд на «газик», стоявший метрах в трехстах.
– А куда вела дорога?
– В Нальск можно было проехать.
– На восток?
– Да, – подтвердил Миша, рассеянно поглядывая по сторонам. – По шоссе покороче, но, говорят, ездили и так… Пока кордон стоял… Потом забросили дорожку…
– И сколько отсюда до Нальска?
– Километров тридцать пять набежит.
– А по шоссе?
– По шоссе от Нылки полсотня.
Разница равнялась пятнадцати километрам. Совсем небольшой крюк. Но почему та женщина выбрала более длинную дорогу? Неужели все делалось с умыслом? Неужели дети были заранее обречены? Каким же чудовищем надо быть, чтобы решиться на такое? И какой во всем этом был смысл?
– Да, загадочная история получается, – вздохнул Миша. – Как с той кошкой.
– С какой кошкой?
– С моей, – сказал Миша. – Мы тогда в Нальске жили.
Он затоптал окурок и стал неторопливо рассказывать про кошку. Это была, по его словам, во всех отношениях замечательная кошка. Но все ее достоинства смазывались, как считал Миша, одним существенным недостатком. Кошка излишне активно заботилась о продолжении рода. Сама она, конечно, придерживалась на этот счет другого мнения. И поэтому всегда удивлялась, когда замечала, что произведенные ею котята куда-то внезапно исчезали. Наконец ей надоело удивляться, и в один прекрасный день, ощутив, что пришла пора рожать, кошка покинула квартиру. Отсутствовала она месяца три.
– А потом нашлась, – сказал Миша.
– Что же тут загадочного?
– Будет и загадочное, – пообещал Миша.
Кошку нашли в подвале. Подвал был разбит на отсеки по числу квартир. Один отсек считался ничейным. Чтобы он не смущал ребятишек, которые любят такого рода таинственные места, на дверь ничейного отсека был повешен замок. Там и обнаружили кошку. Й не просто под замком, – а еще и в сундуке, под крышкой. Сколько времени она там провела и как там оказалась, установить не удалось. Но сидела, вероятно, давно, поскольку от кошки остались фактически шкура да кости. Впрочем, она еще была способна мяукать.
– А ключ от этого отсека у нас в кухне висел, – сказал Миша.
– Ну и как же? Распутали эту историю?
– Спросить было некого, – сказал Миша. – А кошка молчала.
– Н-да, – протянул Кириллов. – Спросить действительно некого. Это ты по какому случаю аллегорию сочинил?
– Почему аллегорию? Был факт.
Да, был факт. Был факт, который не поддавался объяснению. А кошка молчала. Но не сама же она полезла в сундук… Посадили ее туда…
Посадили…
Телефон заливисто зазвонил в четвертый раз. Кириллов дернул головой, отмахиваясь от звонка, как от назойливой мухи. Три раза на протяжении последних пяти минут он высовывал руку из-под одеяла, хватал трубку, произносил неизменное «да, да», но в ответ слышалась только бравурная музыка, под аккомпанемент которой бодрый баритон предлагал встать на коврик у окна и по счету «раз» приступить к выполнению упражнения из комплекса утренней гимнастики.
Коврика в номере не было. За окном хлестал дождь. В комнате было сумрачно. И Кириллов поплотнее натягивал одеяло.
Телефон заливисто зазвонил в четвертый раз. «Пошел к черту», – сказал Кириллов и нехотя высунул руку из-под одеяла. Радиобаритон куда-то исчез. Голос телефонистки деловито сообщил:
– Говорите, Баку на проводе.
И тут же в трубке зарокотало:
– Привет, Кириллов… Хусаинов говорит… Ты меня помнишь еще?
Вопрос был праздный. Знали они друг друга больше двадцати лет. Когда-то давно жили в одной комнате в общежитии. Потом, как это случается с людьми, которые остаются верными своей профессии на всю жизнь, встречались не раз на семинарах, совещаниях. А года полтора назад вот так же, по одному делу, пришлось вместе работать. После обмена обычными в таких случаях вопросами: как семья, как дети, Хусаинов сообщил:
– Запрос твой ко мне поступил.
– Поэтому и тянул? – осведомился Кириллов. – Для старого дружка…
– Ты в Баку бывал? – поинтересовался Хусаинов. Это был тоже праздный вопрос. Хусаинов отлично помнил их недавнюю встречу в Баку. Поэтому он, не дожидаясь ответа, спросил: – Строительство видел?
– Ну… – нетерпеливо подтолкнул его Кириллов.
– Того района, где твой подопечный жил, давно нет. Ясно?
– В принципе да.
– Ну если ты такой понятливый, то сообразишь и все остальное.
– Ничего не узнал?
– Ты плохо обо мне думаешь. Хусаинов – человек. Он все узнал и бумагу послал. Потом тебя искать стал. Погода у тебя какая? Хорошая?
– Дождь…
– Я вот и думаю, что тебе срочно плащ нужен. Торопился. С соседями бывшими толковал, дело одно листал. Проходил тот мужичок по скверному делу. Только краем прошел, не коснулось оно его. Понимаешь?
– Не так чтобы…
– Бумага придет – поймешь. Но там он чист, учти.
– Учел, – сказал Кириллов и подумал, что если Нифонтов и там был замешан в деле об убийстве, то все это, вместе взятое, начинает приобретать некую определенную окраску. Но ему не пришлось долго раздумывать, потому что Хусаинов немедленно выдал второй сюрприз.
– Теперь о жене, – сказал он. – Жена сбежала в пятьдесят первом.
– Постой, постой. Как это – сбежала?
– Не знаешь, как жены сбегают, да?
Он хохотал, но Кириллову было не до смеха.
– А пожар? – растерянно пробормотал он. – Она же сгорела…
– Ты ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов. – Ты все время обо мне думаешь плохо. С бывшими соседями я говорил? Говорил. Уважаемые люди. Знают – не было пожара, никто не горел. Мужик из-под следствия вышел, а она ему хвост показала. К девчонке нанял женщину. Приметная особа – со шрамом на щеке. Люди помнят, уважаемые люди. С полгода ходила, потом он уехал…
– Фамилия? – простонал Степан Николаевич в трубку, услышав про шрам.
– Чья фамилия?
– Ну этой, которая со шрамом. Кормилица или как…
– Фамилию не знаю, – сердито сказал Хусаинов. – Ходила – знаю, фамилию – нет.
– Узнать можешь?
– Нет, ты все-таки ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов со вздохом и положил трубку.
– Нифонтов Павел Сергеевич?
Острая, клином бородка. Веки полуопущены, кажется, что он все время щурится. Руки лежат на столе. Пальцы слегка подрагивают.
– Да, Нифонтов я.
Бумагу от Хусаинова Кириллов получил, но она его не обрадовала.
– Уточним кое-что. Вы родились 30 апреля 1917 года?
– Да, здесь, в Нылке.
Золотое детство следователя не интересовало. Хотя у Нифонтова оно вряд ли было золотым. Дед его и отец кустарями-одиночками были, клещи для хомутов гнули. Парнишку в школу долго не посылали, к своему ремеслу хотели приучить. Но у парнишки были свои интересы. Уехал он в Нальск, там и школу ФЗО кончил по слесарной части. К двадцати трем годам отслужил в армии и в Нылку вернулся. А вскоре и война началась.
– Где вы были в конце июля сорок первого?
– В Нальске, в военкомате.
Все правильно. Двадцать седьмого июля Нифонтов отправился на фронт. А детдом эвакуировали где-то между двадцатым и двадцать пятым, точнее установить эту дату не удалось.
Степан Николаевич бросил взгляд на листок бумаги, лежавший перед ним на столе. Это был список тех, кто во время эвакуации детдома в силу разных обстоятельств оставался в Нылке. В списке значились и Нифонтов, и пьяница Чуриков, и кассир Выходцев, и Семен Спицын; Семену, правда, тогда было всего десять лет. А Андрею Силычу Лесневу девятнадцать. Служил Андрей Силыч в том году в армии, а часть, в которой он служил, в Нальске стояла, в пятидесяти километрах от Нылки. Значились в этом списке и другие лица – мужчины и женщины, живые и мертвые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
– Вот только ключи, – сказал Миша. – Не лезут они никуда…
Ключи пока не находились. Мишины упражнения с миноискателем оставались лишь упражнениями…
Миша притормозил перед поваленным деревом и бросил машину вправо, в объезд. Дорога как-то незаметно сошла на нет, только по просвету между стволами можно было догадаться, что она когда-то тут проходила.
Наконец впереди показалась большая поляна, поросшая мелким осинником. Поляну окружали высоченные мачтовые сосны. От старого лесного кордона действительно не сохранилось «ни рожек, ни ножек». С трудом отыскали место, где стояла избушка.
– Почему перенесли кордон? – спросил Кириллов.
– Из-за воды, – лаконично ответил Миша.
– То есть как?
– Родничок тут был, – Миша махнул рукой куда-то в сторону леса. – Иссяк он, ну и все дела… Пробовали колодец рыть, ничего не вышло – ушла вода…
«И все дела», – грустно подумал Кириллов, разглядывая едва приметный красный бугорок – все, что осталось от русской печки, когда-то обогревавшей хату. Потом перевел взгляд на «газик», стоявший метрах в трехстах.
– А куда вела дорога?
– В Нальск можно было проехать.
– На восток?
– Да, – подтвердил Миша, рассеянно поглядывая по сторонам. – По шоссе покороче, но, говорят, ездили и так… Пока кордон стоял… Потом забросили дорожку…
– И сколько отсюда до Нальска?
– Километров тридцать пять набежит.
– А по шоссе?
– По шоссе от Нылки полсотня.
Разница равнялась пятнадцати километрам. Совсем небольшой крюк. Но почему та женщина выбрала более длинную дорогу? Неужели все делалось с умыслом? Неужели дети были заранее обречены? Каким же чудовищем надо быть, чтобы решиться на такое? И какой во всем этом был смысл?
– Да, загадочная история получается, – вздохнул Миша. – Как с той кошкой.
– С какой кошкой?
– С моей, – сказал Миша. – Мы тогда в Нальске жили.
Он затоптал окурок и стал неторопливо рассказывать про кошку. Это была, по его словам, во всех отношениях замечательная кошка. Но все ее достоинства смазывались, как считал Миша, одним существенным недостатком. Кошка излишне активно заботилась о продолжении рода. Сама она, конечно, придерживалась на этот счет другого мнения. И поэтому всегда удивлялась, когда замечала, что произведенные ею котята куда-то внезапно исчезали. Наконец ей надоело удивляться, и в один прекрасный день, ощутив, что пришла пора рожать, кошка покинула квартиру. Отсутствовала она месяца три.
– А потом нашлась, – сказал Миша.
– Что же тут загадочного?
– Будет и загадочное, – пообещал Миша.
Кошку нашли в подвале. Подвал был разбит на отсеки по числу квартир. Один отсек считался ничейным. Чтобы он не смущал ребятишек, которые любят такого рода таинственные места, на дверь ничейного отсека был повешен замок. Там и обнаружили кошку. Й не просто под замком, – а еще и в сундуке, под крышкой. Сколько времени она там провела и как там оказалась, установить не удалось. Но сидела, вероятно, давно, поскольку от кошки остались фактически шкура да кости. Впрочем, она еще была способна мяукать.
– А ключ от этого отсека у нас в кухне висел, – сказал Миша.
– Ну и как же? Распутали эту историю?
– Спросить было некого, – сказал Миша. – А кошка молчала.
– Н-да, – протянул Кириллов. – Спросить действительно некого. Это ты по какому случаю аллегорию сочинил?
– Почему аллегорию? Был факт.
Да, был факт. Был факт, который не поддавался объяснению. А кошка молчала. Но не сама же она полезла в сундук… Посадили ее туда…
Посадили…
Телефон заливисто зазвонил в четвертый раз. Кириллов дернул головой, отмахиваясь от звонка, как от назойливой мухи. Три раза на протяжении последних пяти минут он высовывал руку из-под одеяла, хватал трубку, произносил неизменное «да, да», но в ответ слышалась только бравурная музыка, под аккомпанемент которой бодрый баритон предлагал встать на коврик у окна и по счету «раз» приступить к выполнению упражнения из комплекса утренней гимнастики.
Коврика в номере не было. За окном хлестал дождь. В комнате было сумрачно. И Кириллов поплотнее натягивал одеяло.
Телефон заливисто зазвонил в четвертый раз. «Пошел к черту», – сказал Кириллов и нехотя высунул руку из-под одеяла. Радиобаритон куда-то исчез. Голос телефонистки деловито сообщил:
– Говорите, Баку на проводе.
И тут же в трубке зарокотало:
– Привет, Кириллов… Хусаинов говорит… Ты меня помнишь еще?
Вопрос был праздный. Знали они друг друга больше двадцати лет. Когда-то давно жили в одной комнате в общежитии. Потом, как это случается с людьми, которые остаются верными своей профессии на всю жизнь, встречались не раз на семинарах, совещаниях. А года полтора назад вот так же, по одному делу, пришлось вместе работать. После обмена обычными в таких случаях вопросами: как семья, как дети, Хусаинов сообщил:
– Запрос твой ко мне поступил.
– Поэтому и тянул? – осведомился Кириллов. – Для старого дружка…
– Ты в Баку бывал? – поинтересовался Хусаинов. Это был тоже праздный вопрос. Хусаинов отлично помнил их недавнюю встречу в Баку. Поэтому он, не дожидаясь ответа, спросил: – Строительство видел?
– Ну… – нетерпеливо подтолкнул его Кириллов.
– Того района, где твой подопечный жил, давно нет. Ясно?
– В принципе да.
– Ну если ты такой понятливый, то сообразишь и все остальное.
– Ничего не узнал?
– Ты плохо обо мне думаешь. Хусаинов – человек. Он все узнал и бумагу послал. Потом тебя искать стал. Погода у тебя какая? Хорошая?
– Дождь…
– Я вот и думаю, что тебе срочно плащ нужен. Торопился. С соседями бывшими толковал, дело одно листал. Проходил тот мужичок по скверному делу. Только краем прошел, не коснулось оно его. Понимаешь?
– Не так чтобы…
– Бумага придет – поймешь. Но там он чист, учти.
– Учел, – сказал Кириллов и подумал, что если Нифонтов и там был замешан в деле об убийстве, то все это, вместе взятое, начинает приобретать некую определенную окраску. Но ему не пришлось долго раздумывать, потому что Хусаинов немедленно выдал второй сюрприз.
– Теперь о жене, – сказал он. – Жена сбежала в пятьдесят первом.
– Постой, постой. Как это – сбежала?
– Не знаешь, как жены сбегают, да?
Он хохотал, но Кириллову было не до смеха.
– А пожар? – растерянно пробормотал он. – Она же сгорела…
– Ты ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов. – Ты все время обо мне думаешь плохо. С бывшими соседями я говорил? Говорил. Уважаемые люди. Знают – не было пожара, никто не горел. Мужик из-под следствия вышел, а она ему хвост показала. К девчонке нанял женщину. Приметная особа – со шрамом на щеке. Люди помнят, уважаемые люди. С полгода ходила, потом он уехал…
– Фамилия? – простонал Степан Николаевич в трубку, услышав про шрам.
– Чья фамилия?
– Ну этой, которая со шрамом. Кормилица или как…
– Фамилию не знаю, – сердито сказал Хусаинов. – Ходила – знаю, фамилию – нет.
– Узнать можешь?
– Нет, ты все-таки ужасный человек, Кириллов, – сказал Хусаинов со вздохом и положил трубку.
– Нифонтов Павел Сергеевич?
Острая, клином бородка. Веки полуопущены, кажется, что он все время щурится. Руки лежат на столе. Пальцы слегка подрагивают.
– Да, Нифонтов я.
Бумагу от Хусаинова Кириллов получил, но она его не обрадовала.
– Уточним кое-что. Вы родились 30 апреля 1917 года?
– Да, здесь, в Нылке.
Золотое детство следователя не интересовало. Хотя у Нифонтова оно вряд ли было золотым. Дед его и отец кустарями-одиночками были, клещи для хомутов гнули. Парнишку в школу долго не посылали, к своему ремеслу хотели приучить. Но у парнишки были свои интересы. Уехал он в Нальск, там и школу ФЗО кончил по слесарной части. К двадцати трем годам отслужил в армии и в Нылку вернулся. А вскоре и война началась.
– Где вы были в конце июля сорок первого?
– В Нальске, в военкомате.
Все правильно. Двадцать седьмого июля Нифонтов отправился на фронт. А детдом эвакуировали где-то между двадцатым и двадцать пятым, точнее установить эту дату не удалось.
Степан Николаевич бросил взгляд на листок бумаги, лежавший перед ним на столе. Это был список тех, кто во время эвакуации детдома в силу разных обстоятельств оставался в Нылке. В списке значились и Нифонтов, и пьяница Чуриков, и кассир Выходцев, и Семен Спицын; Семену, правда, тогда было всего десять лет. А Андрею Силычу Лесневу девятнадцать. Служил Андрей Силыч в том году в армии, а часть, в которой он служил, в Нальске стояла, в пятидесяти километрах от Нылки. Значились в этом списке и другие лица – мужчины и женщины, живые и мертвые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17