И без вести пропавшие.
– Эвакуацию детского дома помните?
– Помню. Имущество помогал грузить. С ними и в Нальск уехал.
– С первой партией?
– Да.
– В Нылку после этого возвращались?
– Нет. Повестка у меня была.
– Как вы оказались в Баку?
– После войны часть наша там стояла. Работал на промыслах. Специальность получил.
– Женились там?
– Там.
– Зачем вы выдумали историю с пожаром и самоубийством жены?
– Про самоубийство люди выдумали. Я только про пожар говорил.
– Зачем?
– Дочь у меня. Ну и…
– Да?…
– Не хотел, чтобы она про мать плохо думала.
– Где сейчас ваша бывшая жена? Вы разведены?
– Где, не знаю. Развод она не брала.
В бумаге, которую прислал Хусаинов, сообщалось, что Нифонтова Елена Петровна в шестьдесят третьем году была осуждена за спекуляцию дефицитным барахлом на одесском рынке. А двенадцатью годами раньше сам Нифонтов был причастен к делу о спекуляции валютой. Правда, прошел он «по краю», как выразился Хусаинов. Нифонтов был знаком (и довольно коротко) с одним из членов шайки. Сам же он был «чист». И его жена тогда была «чиста». Но вот сейчас, через четверть века после тех событий, стала вырисовываться несколько иная картина, во многом туманная, с неразличимыми еще деталями, но иная. Да, жизнь подбрасывает иногда такие сюрпризы, что даже привычные, казалось бы, ко всяким неожиданностям следователи только недоуменно руками разводят. Именно в таком положении оказался Кириллов, когда читал хусаиновскую ориентировку; вывалился на него оттуда черный мраморный памятник купца Рузаева, а над ухом тихонько дзенькнул тот самый звоночек, о котором следователь и думать забыл. По делу о валютчиках проходила в пятидесятом году пожилая дама – Рузаева Ивонна Ильинична. Подробностей Хусаинов не сообщал, но было ясно, что речь идет о той, которой в свое время умирающий старик купец доверил ответственное дежурство, а она не выдержала и дезертировала с поста.
И вот теперь каким-то странным образом та давняя, полулегендарная история оказывалась связанной какой-то незримой ниточкой с событиями, в которых Кириллов обязан был разобраться. Но как найти эту ниточку? Да и есть ли она?
Перед следователем сидел Нифонтов, который тоже проходил по делу о валютчиках.
Краем проходил…
– Почему вы уехали из Баку?
– Неприятности. Вы, я вижу, знаете…
– Я хочу услышать все от вас.
– Нечего мне рассказывать. Я о дочке думал. Не о себе.
– Кто ухаживал за дочерью?
– Здесь – мать моя, а там… Женщина была. Хорошая женщина.
– Знакомая?
– Нет, так, со стороны. Платил я ей.
– Фамилию помните? Где она жила?
– Теткой Дашей звали. Дарья Михайловна, кажется. Фамилией не интересовался. А жила вроде в старом городе, около крепости.
– А не путаете вы, Нифонтов?
– Не понимаю я, зачем это вам… И не путаю ничего.
– Как она выглядела тогда?
– Лет на сорок, может. На щеке шрам. Упала она, говорила, на горячий утюг.
– Спицыну Анну Тимофеевну помните?
– Вон вы куда… Помню, конечно. Тоже хорошая женщина была.
– Была?
– Так ведь годы. Не понимаю я, о чем вы…
– С Мямлиным об Анне Тимофеевне говорили?
– Говорили как-то. Не знаю, чего ему надо было. Тоже вот, ка «вы, все про эвакуацию спрашивал. Сколько машин, да сколько людей во дворе было, да почему сама Спицына с первой партией не поехала, да почему сына оставила… Не ответил я ему ничего, не сумел вспомнить…
Не сумел…
– Послушайте, Нифонтов. Вы показывали, что в ночь убийства Мямлина видели его два раза. Тогда, когда вы утверждали это, нам не было известно, что Мямлин убит. Теперь мы знаем – его убили на дороге между сушильным заводом и Мызой. Понимаете, что из этого следует?
– Я ошибся. Я видел его один раз. С девушкой.
– И с чемоданом?
– Нет.
– Откуда же взялся чемодан?
– Не… Не знаю. Может…
– Что?
– Может, я… Ночь ведь… Темно.
– Но Мямлина-то вы разглядели…
– Не знаю, не видал…
– Мямлина не видели?
– Никого не видал.
– Что же вы – спали?
– Нет, не спал… Никого не видал…
На его лице застыло мученическое выражение, пальцы подрагивали. Так кто же сидел перед следователем – запутавшийся в противоречивых показаниях мерзавец или обманутый кем-то человек. Может быть, даже запуганный. Темное прошлое было у Нифонтова, что бы там ни толковал Хусаинов. Всех ли валютчиков взяли тогда? И вообще… А что вообще? Чем можно запугать человека до такой степени, чтобы он ссудил наган для убийства? И почему наган? Кричащая улика… Почему не нож? Почему не железка какая-нибудь? Неужели убийца рассчитывал, что труп не найдут? Такое бывает. И в то же время… «Наган не сигаретка». Не так-то это просто – подойти к человеку и сказать: «Слушай, приятель, я тут убить одного должен, так ты мне наган на часок одолжи». Не только не просто, а пожалуй, и невозможно. В таком случае убийца Нифонтов. Но если он убийца, причем хладнокровный, почему он так легко запутался в показаниях, почему, как только услышал про чемодан, сразу стал отрицать все, что говорил раньше? Ему ничего не стоило соврать, сказать, что видел Мямлина с чемоданом. А он растерялся и заладил одно: «Никого не видал».
Почему же все-таки наган?
«И что делать сейчас? – думал Кириллов, наблюдая за Нифонтовым. – Выложить перед Нифонтовым заключение экспертизы? Арестовать? А если убийца не он? Ведь случаются же иногда невероятные, казалось бы, вещи. Не приберечь ли эту улику? О том, что Мямлин убит из нагана вахтера, в Нылке известно пока только троим – мне, Мише Вострикову и убийце. А знает ли убийца о том, что мне это известно? На экспертизе побывали четыре нагана. Все четыре возвращены. В конце концов Нифонтов от меня не уйдет. Есть, конечно, в этом определенный риск: я могу нарваться на неприятности, если с Нифонтовым что-нибудь приключится. Но можно ведь и подстраховаться. Существует же для чего-то наружное наблюдение».
Леснева-младшего разбудили голоса. В комнату вползал тусклый рассвет. Уже побледнел прямоугольник окна, но темнота еще не отступила, не рассеялась. Он взглянул на часы: половина пятого.
Голоса были знакомы. Один – бас – принадлежал соседу, второй – гундливый – Чурикову. Они скорее всего собирались за грибами и поджидали кого-то. И от нечего делать болтали.
Славка тихо злился, слушая, как сосед долго и нудно долдонил про корову, которая много жрет. Эту тему он может обсуждать часами, было бы только с кем. И пока он уныло басил, Славка успел снова задремать и увидеть сон, наверное, какой-то страшный сон, потому что вздрогнул и открыл глаза. И услышал голос Чурикова:
– Вот я и говорю. До Мямлина у него не жизнь была, а малиновый звон. Обставился Силыч, в прихожую я ему лосиные рога собственноручно повесил. Чтобы было куда Аньке-то верхнюю одежду помещать: шляпку там или плащик. Остальную площадь он тоже в ажур привел, ванну даже сгоношил. Вот смеху-то.
– Да уж куда уж, – откликнулся сосед.
– И я вот говорю, – сказал Чуриков. – Теперь, к примеру, убили Мямлина-то. Выходит, запонадобится ванна. Ты как рассуждаешь?
– Да ты что? – изумленно пробасил сосед. – Ты – Силыча?…
– А что – нет? Трубки-то я узнал…
– Какие трубки?
– Которые к телу были приспособлены, вот какие.
Он замолчал. У Леснева-младшего по спине пробежал холодок. Но это же невозможно… Отец спал в ту проклятую ночь.
Спал?
И Славка, в который уже раз, стал перебирать в памяти события той ночи.
Они тогда поцапались с Люськой. Он пришел домой до двенадцати. Дверь отцовой комнаты была закрыта.
Закрыта… Он поужинал и лег спать. И сразу заснул.
А утром? Утром он увидел…
В комнате запахло сигаретным дымом: собеседники под окном закурили. А Славка на кровати лежал навзничь, затаив дыхание и смотрел в потолок. Нет, не потолок он видел, а черные ботинки. Мокрые черные ботинки, висящие на колышках на крыльце… Так вот что все время его тревожило…
– Бормочешь ты зря, Чуриков, – сказал сосед. – Стреляли ведь в Мямлина.
– Вот и я говорю, – готовно откликнулся Чуриков. – Стреляли. А ты скажи: сподручно ли Силычу, допустим, финку в ход пустить? Он вон какой пиндитный. Брюки что твой топор – острые. На фронте небось не меньше чем взводом управлял. Привык пистолетом помахивать.
– Да брось ты…
– Чего бросать-то? Мишка – участковый, думаешь, для чего наганы по поселку собирал? Следователь, ясное дело, на Нифонтова грешил. Близко от сушильного, как же… Меня допрашивал… Да не туда он смотрит…
– Что ж ты про трубки-то? Сказал?
– А на хрена? Я свою фамилию люблю в ведомостях на зарплату проставлять, а не в протоколах… Не бойся, не заржавеет… Видал, как оперы эти трубки обряжали, упаковывали?
Чуриков сплюнул и круто переменил тему:
– Где же этот чертов обалдуй?
– Щи, наверное, хлебает. Он в лес на сытый желудок всегда ходит. Как корова моя…
– Да, жизнь, – вздохнул Чуриков. – Вот я и говорю: барахтается теперь Силыч, как муха в сметане. А почему? А потому, что глаз положил на молодую.
Голоса стали удаляться. Славка продолжал лежать неподвижно. В комнате постепенно светлело. Выступил из темноты угол стола. Как на фото в проявителе, стали прорисовываться контуры кресла, книжной полки, буфета. За окном вставал новый день. А за дверью, в соседней комнате спал отец. Как вчера… За той же дверью… Тот же самый человек… Он, как и вчера, встанет в восемь часов, выпьет жидкого чаю, съест бутерброд, произнесет несколько раз свое привычное «невозможно представить» и уйдет в контору. Как вчера… А сын будет лежать, притворяясь спящим, до тех пор, пока за отцом не закроется дверь.
Что же сын будет делать потом?
Леснев-младший встал в половине девятого, дождавшись щелчка замка на входной двери. На столе в кухне белела записка: «В холодильнике есть колбаса». Он решил в холодильник не заглядывать, поискал кофе и вскипятил в литровой кастрюльке. Потом пошел бриться. Прежде чем включить бритву, внимательно всмотрелся в свое отражение, чем-то оно ему не понравилось. Но чем, он так и не понял. Делать ничего не хотелось. Вообще не было никаких желаний, все валилось из рук.
«Не бойся, не заржавеет», – сказала эта скотина – Чуриков. Славка представил себе его опухшую ухмыляющуюся рожу, заплывшие свинячьи глазки… Сволочь… И он должен верить этой сволочи? Чуриков – пьяница, дубина и трепач… Но ботинки… Ботинки сушились на крыльце… Ночью шел дождь…
У Чурикова не заржавело.
«А почему? А потому, что глаз положил на молодую».
Совсем недавно Лесневу-младшему это казалось смешным. Трогательные стариковские ухаживания… Ванночка для Анечки… Теперь эта ванночка попадет в протоколы к Кириллову. Не к ней ли он подбирался, когда задавал свои странные вопросы? Этот его интерес к Нифонтову… Копание в прошлом их семей… Что же, неужели Кириллов думает, что Люськин отец дал его отцу наган? Какая-то чушь все это… Бред… Да, это бред… Но почему же он думает об отце, как об убийце? Почему?
Он рывком открыл дверь спальни. Что он хочет там увидеть, он и сам толком не знал. Увидел широкую кровать, которая стояла здесь всегда… Всегда посреди комнаты… И платяной шкаф, и высокое зеркало… На прикроватной тумбе лежала книжка в красно-черной бумажной обложке. Франсуа Мориак. «Клубок змей». Он бездумно полистал ее и бросил на место. Душещипательная книжка с завлекательным заголовком. Чтение для старцев с чистой совестью… «Клубок змей»…
«А почему? А потому, что глаз положил на молодую».
Почему же он, Славка, не хочет этому верить?
И почему ему неприятно находиться в этой комнате, смотреть на эту кровать, на которой когда-то спала его мать, а потом должна была бы спать Анечка?… И садиться по утрам к этому зеркалу… И мыться в ванночке… И открывать кран, и, может быть, догадываться, что бежит вода по той трубе, часть которой пошла на грузила для Сашки. Страшно думать об этом… Страшно.
Да, запоздалая отцовская любовь еще совсем недавно казалась ему только забавной… А теперь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
– Эвакуацию детского дома помните?
– Помню. Имущество помогал грузить. С ними и в Нальск уехал.
– С первой партией?
– Да.
– В Нылку после этого возвращались?
– Нет. Повестка у меня была.
– Как вы оказались в Баку?
– После войны часть наша там стояла. Работал на промыслах. Специальность получил.
– Женились там?
– Там.
– Зачем вы выдумали историю с пожаром и самоубийством жены?
– Про самоубийство люди выдумали. Я только про пожар говорил.
– Зачем?
– Дочь у меня. Ну и…
– Да?…
– Не хотел, чтобы она про мать плохо думала.
– Где сейчас ваша бывшая жена? Вы разведены?
– Где, не знаю. Развод она не брала.
В бумаге, которую прислал Хусаинов, сообщалось, что Нифонтова Елена Петровна в шестьдесят третьем году была осуждена за спекуляцию дефицитным барахлом на одесском рынке. А двенадцатью годами раньше сам Нифонтов был причастен к делу о спекуляции валютой. Правда, прошел он «по краю», как выразился Хусаинов. Нифонтов был знаком (и довольно коротко) с одним из членов шайки. Сам же он был «чист». И его жена тогда была «чиста». Но вот сейчас, через четверть века после тех событий, стала вырисовываться несколько иная картина, во многом туманная, с неразличимыми еще деталями, но иная. Да, жизнь подбрасывает иногда такие сюрпризы, что даже привычные, казалось бы, ко всяким неожиданностям следователи только недоуменно руками разводят. Именно в таком положении оказался Кириллов, когда читал хусаиновскую ориентировку; вывалился на него оттуда черный мраморный памятник купца Рузаева, а над ухом тихонько дзенькнул тот самый звоночек, о котором следователь и думать забыл. По делу о валютчиках проходила в пятидесятом году пожилая дама – Рузаева Ивонна Ильинична. Подробностей Хусаинов не сообщал, но было ясно, что речь идет о той, которой в свое время умирающий старик купец доверил ответственное дежурство, а она не выдержала и дезертировала с поста.
И вот теперь каким-то странным образом та давняя, полулегендарная история оказывалась связанной какой-то незримой ниточкой с событиями, в которых Кириллов обязан был разобраться. Но как найти эту ниточку? Да и есть ли она?
Перед следователем сидел Нифонтов, который тоже проходил по делу о валютчиках.
Краем проходил…
– Почему вы уехали из Баку?
– Неприятности. Вы, я вижу, знаете…
– Я хочу услышать все от вас.
– Нечего мне рассказывать. Я о дочке думал. Не о себе.
– Кто ухаживал за дочерью?
– Здесь – мать моя, а там… Женщина была. Хорошая женщина.
– Знакомая?
– Нет, так, со стороны. Платил я ей.
– Фамилию помните? Где она жила?
– Теткой Дашей звали. Дарья Михайловна, кажется. Фамилией не интересовался. А жила вроде в старом городе, около крепости.
– А не путаете вы, Нифонтов?
– Не понимаю я, зачем это вам… И не путаю ничего.
– Как она выглядела тогда?
– Лет на сорок, может. На щеке шрам. Упала она, говорила, на горячий утюг.
– Спицыну Анну Тимофеевну помните?
– Вон вы куда… Помню, конечно. Тоже хорошая женщина была.
– Была?
– Так ведь годы. Не понимаю я, о чем вы…
– С Мямлиным об Анне Тимофеевне говорили?
– Говорили как-то. Не знаю, чего ему надо было. Тоже вот, ка «вы, все про эвакуацию спрашивал. Сколько машин, да сколько людей во дворе было, да почему сама Спицына с первой партией не поехала, да почему сына оставила… Не ответил я ему ничего, не сумел вспомнить…
Не сумел…
– Послушайте, Нифонтов. Вы показывали, что в ночь убийства Мямлина видели его два раза. Тогда, когда вы утверждали это, нам не было известно, что Мямлин убит. Теперь мы знаем – его убили на дороге между сушильным заводом и Мызой. Понимаете, что из этого следует?
– Я ошибся. Я видел его один раз. С девушкой.
– И с чемоданом?
– Нет.
– Откуда же взялся чемодан?
– Не… Не знаю. Может…
– Что?
– Может, я… Ночь ведь… Темно.
– Но Мямлина-то вы разглядели…
– Не знаю, не видал…
– Мямлина не видели?
– Никого не видал.
– Что же вы – спали?
– Нет, не спал… Никого не видал…
На его лице застыло мученическое выражение, пальцы подрагивали. Так кто же сидел перед следователем – запутавшийся в противоречивых показаниях мерзавец или обманутый кем-то человек. Может быть, даже запуганный. Темное прошлое было у Нифонтова, что бы там ни толковал Хусаинов. Всех ли валютчиков взяли тогда? И вообще… А что вообще? Чем можно запугать человека до такой степени, чтобы он ссудил наган для убийства? И почему наган? Кричащая улика… Почему не нож? Почему не железка какая-нибудь? Неужели убийца рассчитывал, что труп не найдут? Такое бывает. И в то же время… «Наган не сигаретка». Не так-то это просто – подойти к человеку и сказать: «Слушай, приятель, я тут убить одного должен, так ты мне наган на часок одолжи». Не только не просто, а пожалуй, и невозможно. В таком случае убийца Нифонтов. Но если он убийца, причем хладнокровный, почему он так легко запутался в показаниях, почему, как только услышал про чемодан, сразу стал отрицать все, что говорил раньше? Ему ничего не стоило соврать, сказать, что видел Мямлина с чемоданом. А он растерялся и заладил одно: «Никого не видал».
Почему же все-таки наган?
«И что делать сейчас? – думал Кириллов, наблюдая за Нифонтовым. – Выложить перед Нифонтовым заключение экспертизы? Арестовать? А если убийца не он? Ведь случаются же иногда невероятные, казалось бы, вещи. Не приберечь ли эту улику? О том, что Мямлин убит из нагана вахтера, в Нылке известно пока только троим – мне, Мише Вострикову и убийце. А знает ли убийца о том, что мне это известно? На экспертизе побывали четыре нагана. Все четыре возвращены. В конце концов Нифонтов от меня не уйдет. Есть, конечно, в этом определенный риск: я могу нарваться на неприятности, если с Нифонтовым что-нибудь приключится. Но можно ведь и подстраховаться. Существует же для чего-то наружное наблюдение».
Леснева-младшего разбудили голоса. В комнату вползал тусклый рассвет. Уже побледнел прямоугольник окна, но темнота еще не отступила, не рассеялась. Он взглянул на часы: половина пятого.
Голоса были знакомы. Один – бас – принадлежал соседу, второй – гундливый – Чурикову. Они скорее всего собирались за грибами и поджидали кого-то. И от нечего делать болтали.
Славка тихо злился, слушая, как сосед долго и нудно долдонил про корову, которая много жрет. Эту тему он может обсуждать часами, было бы только с кем. И пока он уныло басил, Славка успел снова задремать и увидеть сон, наверное, какой-то страшный сон, потому что вздрогнул и открыл глаза. И услышал голос Чурикова:
– Вот я и говорю. До Мямлина у него не жизнь была, а малиновый звон. Обставился Силыч, в прихожую я ему лосиные рога собственноручно повесил. Чтобы было куда Аньке-то верхнюю одежду помещать: шляпку там или плащик. Остальную площадь он тоже в ажур привел, ванну даже сгоношил. Вот смеху-то.
– Да уж куда уж, – откликнулся сосед.
– И я вот говорю, – сказал Чуриков. – Теперь, к примеру, убили Мямлина-то. Выходит, запонадобится ванна. Ты как рассуждаешь?
– Да ты что? – изумленно пробасил сосед. – Ты – Силыча?…
– А что – нет? Трубки-то я узнал…
– Какие трубки?
– Которые к телу были приспособлены, вот какие.
Он замолчал. У Леснева-младшего по спине пробежал холодок. Но это же невозможно… Отец спал в ту проклятую ночь.
Спал?
И Славка, в который уже раз, стал перебирать в памяти события той ночи.
Они тогда поцапались с Люськой. Он пришел домой до двенадцати. Дверь отцовой комнаты была закрыта.
Закрыта… Он поужинал и лег спать. И сразу заснул.
А утром? Утром он увидел…
В комнате запахло сигаретным дымом: собеседники под окном закурили. А Славка на кровати лежал навзничь, затаив дыхание и смотрел в потолок. Нет, не потолок он видел, а черные ботинки. Мокрые черные ботинки, висящие на колышках на крыльце… Так вот что все время его тревожило…
– Бормочешь ты зря, Чуриков, – сказал сосед. – Стреляли ведь в Мямлина.
– Вот и я говорю, – готовно откликнулся Чуриков. – Стреляли. А ты скажи: сподручно ли Силычу, допустим, финку в ход пустить? Он вон какой пиндитный. Брюки что твой топор – острые. На фронте небось не меньше чем взводом управлял. Привык пистолетом помахивать.
– Да брось ты…
– Чего бросать-то? Мишка – участковый, думаешь, для чего наганы по поселку собирал? Следователь, ясное дело, на Нифонтова грешил. Близко от сушильного, как же… Меня допрашивал… Да не туда он смотрит…
– Что ж ты про трубки-то? Сказал?
– А на хрена? Я свою фамилию люблю в ведомостях на зарплату проставлять, а не в протоколах… Не бойся, не заржавеет… Видал, как оперы эти трубки обряжали, упаковывали?
Чуриков сплюнул и круто переменил тему:
– Где же этот чертов обалдуй?
– Щи, наверное, хлебает. Он в лес на сытый желудок всегда ходит. Как корова моя…
– Да, жизнь, – вздохнул Чуриков. – Вот я и говорю: барахтается теперь Силыч, как муха в сметане. А почему? А потому, что глаз положил на молодую.
Голоса стали удаляться. Славка продолжал лежать неподвижно. В комнате постепенно светлело. Выступил из темноты угол стола. Как на фото в проявителе, стали прорисовываться контуры кресла, книжной полки, буфета. За окном вставал новый день. А за дверью, в соседней комнате спал отец. Как вчера… За той же дверью… Тот же самый человек… Он, как и вчера, встанет в восемь часов, выпьет жидкого чаю, съест бутерброд, произнесет несколько раз свое привычное «невозможно представить» и уйдет в контору. Как вчера… А сын будет лежать, притворяясь спящим, до тех пор, пока за отцом не закроется дверь.
Что же сын будет делать потом?
Леснев-младший встал в половине девятого, дождавшись щелчка замка на входной двери. На столе в кухне белела записка: «В холодильнике есть колбаса». Он решил в холодильник не заглядывать, поискал кофе и вскипятил в литровой кастрюльке. Потом пошел бриться. Прежде чем включить бритву, внимательно всмотрелся в свое отражение, чем-то оно ему не понравилось. Но чем, он так и не понял. Делать ничего не хотелось. Вообще не было никаких желаний, все валилось из рук.
«Не бойся, не заржавеет», – сказала эта скотина – Чуриков. Славка представил себе его опухшую ухмыляющуюся рожу, заплывшие свинячьи глазки… Сволочь… И он должен верить этой сволочи? Чуриков – пьяница, дубина и трепач… Но ботинки… Ботинки сушились на крыльце… Ночью шел дождь…
У Чурикова не заржавело.
«А почему? А потому, что глаз положил на молодую».
Совсем недавно Лесневу-младшему это казалось смешным. Трогательные стариковские ухаживания… Ванночка для Анечки… Теперь эта ванночка попадет в протоколы к Кириллову. Не к ней ли он подбирался, когда задавал свои странные вопросы? Этот его интерес к Нифонтову… Копание в прошлом их семей… Что же, неужели Кириллов думает, что Люськин отец дал его отцу наган? Какая-то чушь все это… Бред… Да, это бред… Но почему же он думает об отце, как об убийце? Почему?
Он рывком открыл дверь спальни. Что он хочет там увидеть, он и сам толком не знал. Увидел широкую кровать, которая стояла здесь всегда… Всегда посреди комнаты… И платяной шкаф, и высокое зеркало… На прикроватной тумбе лежала книжка в красно-черной бумажной обложке. Франсуа Мориак. «Клубок змей». Он бездумно полистал ее и бросил на место. Душещипательная книжка с завлекательным заголовком. Чтение для старцев с чистой совестью… «Клубок змей»…
«А почему? А потому, что глаз положил на молодую».
Почему же он, Славка, не хочет этому верить?
И почему ему неприятно находиться в этой комнате, смотреть на эту кровать, на которой когда-то спала его мать, а потом должна была бы спать Анечка?… И садиться по утрам к этому зеркалу… И мыться в ванночке… И открывать кран, и, может быть, догадываться, что бежит вода по той трубе, часть которой пошла на грузила для Сашки. Страшно думать об этом… Страшно.
Да, запоздалая отцовская любовь еще совсем недавно казалась ему только забавной… А теперь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17