..
Размышления Муры прервал профессор, он взял ее за локоть и, подведя к столу, сказал:
– Учитель, вот девушка, о которой я вам говорил, ее сердце пылает любовью к ближнему, а ум жаждет света. Она знает и по-гречески и по-латыни.
Мистик поднял голову и глухо сказал по-французски:
– Чего вы желаете, дитя мое?
Язык Муры прирос к нёбу. Она и не предполагала, что ей придется выбирать – в какой род мистических знаний она хочет быть посвящена. Она не сомневалась, что человек, обладающий тайным знанием, сам решит, что именно он должен открыть ей. Она растерянно посмотрела на отца.
– Учитель, – сказал профессор, желая помочь дочери, – сия девушка желала бы узреть одно из тех видений, которые может вызвать исследователь сверхъестественных областей.
– Дитя мое, – вновь обратился старик к Муре голосом глухим и неприятным, – что вы желаете видеть: зверей апокалипсиса, умерших или отсутствующих близких?
При мысли о мертвых и зверях апокалипсиса Мура почувствовала холод во всем теле и ответила быстро и невнятно:
– Нет-нет, я желаю видеть живых, сестру, мать, господина... Ну все равно...
Учитель встал из-за стола и попросил Муру немного подождать за дверью, ему требовалось сосредоточиться. Мура вернулась в темную переднюю и оказалась в полном мраке и в полном одиночестве.
Она боялась пошевелиться, слышала свое колотящееся сердце, неизъяснимый страх не пропадал. Через несколько минут, показавшихся ей чудовищно длинными, она стала упрекать себя за ненужное любопытство, молила своего ангела-хранителя спасти ее, обещала самой себе, что никогда больше, никогда не свяжется со сверхъестественными силами.
Наконец дверь открылась, Муру пригласили войти.
– Дитя мое, – раздался глухой голос таинственного старика, – ваше желание будет исполнено, но предупреждаю вас: если вы сделаете хоть один шаг или произнесете хоть одно слово, все увиденное вами тут же исчезнет. Смотрите на занавесь, и вы сейчас увидите дорогих вам людей в том положении, в котором они находятся в настоящее время.
Мура собралась с силами. Старик хлопнул в ладоши, черная занавесь поднялась, снизу заклубился какой-то странный дым – и сквозь серо-голубое облако Мура увидела уютную театральную ложу, которую она так опрометчиво покинула, а в ней мать. Брунгильду и отцовского ассистента – Прынцаева. Неприятный старик творил подлинные чудеса. Он показал Муре истинную картину: колье на шее Брунгильды, бирюзу с серебром Мура сама сегодня застегивала на шее; ухмыляющийся Прынцаев все еще держал в руке красочную бонбоньерку с конфетами, ту, что была у него в руках, когда он шел к ложе Муромцевых навстречу покидающим театр Николаю Николаевичу и Муре.
Голова у Муры закружилась, она вскрикнула – и в ту же секунду занавесь упала вниз, закрыв чудесное видение.
Мура бросилась к отцу, обняла его за талию и крепко прижалась к нему. Профессор погладил дочь по щеке.
Старик в восточной одежде взял в руку череп, поднял его над головой и произнес торжественно и громко:
– Дитя мое, вы доказали мужество и поэтому вас можно посвятить и в другие таинства.
Профессор разомкнул объятия дочери, взял ее за руку и подвел к черной занавеси. Он дернул за шнурок с кисточкой на конце – и занавесь уже без всякого дыма раздвинулась на всю свою ширину. Перед изумленной Мурой открылась ярко освещенная зала, посреди которой стоял накрытый стол, а вокруг этого стола сидели мама, сестра Брунгильда, ухмыляющийся Прынцаев и еще несколько знакомых. Все они, улыбаясь, смотрели на несчастное лицо Муры, потом вскочили, бросились к ней, окружили ее и наперебой стали объяснять, что все, что она только что видела, – мистификация, устроенная с целью вылечить ее от излишней склонности к чудесному, мистическому, потустороннему...
Через минуту Мура облегченно смеялась вместе со всеми. Елизавета Викентьевна обняла дочь. Что-то нежно шептала Брунгильда. Мура совсем успокоилась, когда присоединившийся к компании таинственный мистик, учитель, владыка таинственных невидимых сил, отодрал со своего лица мохнатые зловещие черные брови, снял чалму с приклеенными к ней седыми космами, развязал тесемки восточного халата и оказался самым обычным человеком в черном сюртуке, белой рубашке со стоячим воротничком и элегантным галстуком
– Ты не обиделась, Машенька? – спросил шепотом профессор, подводя ее к столу и помогая усесться.
– Нет, – ответила Мура, – просто стало немного грустно. Я ждала приключения, а вышла святочная шутка.
– Ничего, Машенька. – Лицо отца было ласковым и серьезным. – В науке тоже так часто бывает – сложные и таинственные явления на поверку оказываются очень простыми. И могу тебе смело сказать, дорогая, не так интересно искать в простом таинственное, как добиваться, чтобы таинственное превратилось в простое, ясное. Так и в жизни. Обещаешь мне помнить это?
– Да, отец, – и Мура устало положила ему голову на плечо.
Глава 7
Господин Пановский, руководитель сверхсекретного бюро Департамента полиции, с недавних пор занимал особое место в российской сыскной иерархии: ни глава Департамента полиции, ни даже министр внутренних дел не входили в курс его дел, знали только, что Пановский подчиняется непосредственно самому Императору, от него получает указания, перед ним отчитывается. Но всех министерских чинов обязали выполнять требования Пановского по первому представлению, впрочем, у Пановского имелась своя агентура, которую он тщательно скрывал, к помощи министерских служб он прибегал редко, в основном – для финансирования своих операций, средства поступали по отдельной закрытой статье. Свои каналы связи были у него и с Императором.
Ранним декабрьским утром руководитель сверхсекретного бюро сидел в явочном кабинете ресторана «Семирамида» и напряженно размышлял. Сведения, полученные агентами Пановского за последние месяцы, позволяли предполагать, что дело близится к развязке. Этой развязки очень ждал Государь Император. Император находился вдали от столицы, но, тем не менее, Пановский знал, в Ливадийском дворце Николай Второй пребывает в волнении и беспокойстве, ожидая сообщений из Петербурга. А для того, чтобы успокоить Государя, не хватало одной малости, одного документа, который непременно следовало изъять у князя Ордынского. Но документа при обыске не обнаружили.
Трудность выполняемого Пановским государева поручения заключалась и в том, что доверять приходилось только самому себе, агенты выполняли отдельные поручения, не зная конечной цели своих изысканий. К таким агентам относился и Илья Холомков, которого полгода назад с превеликими сложностями, прибегнув через третьих лиц к рекомендациям престарелой княгини Свияжской, Пановский внедрил в окружение Ордынского. Старик был подозрителен, замкнут, недоверчив – Илья Холомков мог отслеживать его переписку и контакты, но пользы от него оказалось немного. Малый был себе на уме – Пановский знал это точно, – и сейчас, сидя в пунцовом кабинете «Семирамиды», он ждал бывшего княжеского секретаря, отправив с посыльным записку-приглашение срочно прибыть по указанному адресу. Как мог этот негодяй не выполнить его ясного указания – почему не явился вчера вечером в «Семирамиду»?
Разгневанный Пановский в ожидании беспутного малого завтракал яичницей с беконом, пирожками с севрюжиной и крепким чаем. Сказать, что у него было плохое настроение с утра, – значит, мало сказать. Оно испортилось еще вчера вечером и даже днем, когда ничего не нашли при обыске в особняке князя Ордынского, да и из упрямого Григория не удалось выбить чего-либо стоящего. «Придется, видимо, отпустить мерзавца, – подумал Пановский, – или подержать еще пару дней для острастки в кутузке?»
Мог ли камердинер князя Григорий ничего не знать о тайнике в доме? По сообщениям Холомкова выходило, что князь своему камердинеру, безусловно, доверял. Кроме того, прислуга такая ушлая, что всегда находит способ подглядеть за своими хозяевами и подслушать их разговоры. Впрочем, князь Ордынский – особая статья, он мог предпринимать экстраординарные меры, чтобы обезопасить себя от предательства слуг. «Князя понять можно, – думал Пановский, – для него на кону стояло очень много. Но это невозможно объяснить болвану Холомкову, который полгода мозолил глаза старику. А документ все-таки должен быть в доме князя. А что, если прохвост Холомков сам пронюхал про документ и сам его изъял из тайника? Могло и такое случиться», – черная мысль закралась в сознание шефа сверхсекретного бюро Департамента полиции. – «что ж, тогда понятно, почему агент не явился вчера вечером в „Семирамиду“. Возможно, он успел сбыть документ какому-нибудь скупщику краденого или коллекционеру. Да и сам мог скрыться. Тогда придется искать по белу свету негодяя Холомкова. Ничего, далеко не убежит. А что, если Холомков продался тем, кто тоже с нетерпением ждал смерти князя? Что, если он нашел заинтересованных наследников, о которых никто не знает? Нет! Невероятно!»
Пановский дернул шнурок колокольчика, и метрдотель появился в дверях.
– Вот что, братец, – обратился к нему Пановский, – нет ли у тебя студня? Очень хочется. Принеси, чтоб скрасить мне ожидание. Да и водочки графинчик добавь.
Шеф сверхсекретного бюро нервничал, он посматривал на часы – мальчишка уже давно должен был доставить записку по указанному адресу. Если Холомков дома, то сколько же ему надо времени для того, чтобы собраться, наглядеться на себя в зеркало и прибыть в « Семирамиду»?
«Вот послал Господь Бог работничков, – размышлял Пановский через пару минут над тарелкой с ароматным студнем – после обжигающего глотка „Смирновской“ прохладная закуска особенно успокаивала душу. – В этой стране все как-то расползается, все распластывается, растекается по пространству – и люди, и идеи, и предприятия, и само время... Казалось бы, при таких просторах и громадных расстояниях – ой как надо торопиться, чтобы успевать все вовремя! Так нет же, все происходит наоборот – все делается в тысячу раз медленнее необходимого. Никто никуда не торопится, никто никуда не опаздывает. Слава Богу, хоть кушанья подают без промедления...»
В этот момент дверь кабинета открылась, и на пороге показался Илья Михайлович Холомков. Мрачно взглянув на него долгим оценивающим взглядом, Пановский махнул рукой:
– Садись.
– Заснул вчера как убитый, господин Пановский, из-за всех переживаний последних дней...
Холомков говорил доверительным тоном, расстегивая пальто. Снял шапку и с нею в руках сел в кресло. Но тут же вскочил. Вид разгневанного Пановского не предвещал ничего хорошего – встав во весь рост и резко наклонив вперед туловище, оттягиваемое заметным брюшком, он грозно надвигался на Илью, с грохотом переставляя длинные кривоватые ноги.
– Ты забыл, братец, как я тебя из рук Фемиды вытащил. – Когда Пановский сердился, ярко-алые губы его маленького рта шумно втягивали воздух, и с каждым словом энергично, вместе со словами, вылетала слюна. Вот и сейчас он, извергая брызги, шипел на Илью. – Гнить бы тебе на каторге, в Сибири, или Кайене, – это уж как провидение бы распорядилось. Но неблагодарные от природы благодеяний не помнят. Не забывай, однако, что бумаги, черным по белому доказывающие твое участие в умерщвлении твоей собственной супружницы, все еще у меня. Надоела тебе постылая купеческая дочка, инсценировал ты ее гибель – да не очень умело. Помнишь?
– Господин Пановский, вы обещали мне не поминать этого несчастья... Илья побледнел.
– Несчастья? – Острые глазки Пановского вонзились в трепещущего Илью, изо рта продолжала брызгать слюна. – Преступления, братец, преступления. Ты мог искупить свою вину, сделав благое дело, я тебе говорил, что дело-то особой важности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Размышления Муры прервал профессор, он взял ее за локоть и, подведя к столу, сказал:
– Учитель, вот девушка, о которой я вам говорил, ее сердце пылает любовью к ближнему, а ум жаждет света. Она знает и по-гречески и по-латыни.
Мистик поднял голову и глухо сказал по-французски:
– Чего вы желаете, дитя мое?
Язык Муры прирос к нёбу. Она и не предполагала, что ей придется выбирать – в какой род мистических знаний она хочет быть посвящена. Она не сомневалась, что человек, обладающий тайным знанием, сам решит, что именно он должен открыть ей. Она растерянно посмотрела на отца.
– Учитель, – сказал профессор, желая помочь дочери, – сия девушка желала бы узреть одно из тех видений, которые может вызвать исследователь сверхъестественных областей.
– Дитя мое, – вновь обратился старик к Муре голосом глухим и неприятным, – что вы желаете видеть: зверей апокалипсиса, умерших или отсутствующих близких?
При мысли о мертвых и зверях апокалипсиса Мура почувствовала холод во всем теле и ответила быстро и невнятно:
– Нет-нет, я желаю видеть живых, сестру, мать, господина... Ну все равно...
Учитель встал из-за стола и попросил Муру немного подождать за дверью, ему требовалось сосредоточиться. Мура вернулась в темную переднюю и оказалась в полном мраке и в полном одиночестве.
Она боялась пошевелиться, слышала свое колотящееся сердце, неизъяснимый страх не пропадал. Через несколько минут, показавшихся ей чудовищно длинными, она стала упрекать себя за ненужное любопытство, молила своего ангела-хранителя спасти ее, обещала самой себе, что никогда больше, никогда не свяжется со сверхъестественными силами.
Наконец дверь открылась, Муру пригласили войти.
– Дитя мое, – раздался глухой голос таинственного старика, – ваше желание будет исполнено, но предупреждаю вас: если вы сделаете хоть один шаг или произнесете хоть одно слово, все увиденное вами тут же исчезнет. Смотрите на занавесь, и вы сейчас увидите дорогих вам людей в том положении, в котором они находятся в настоящее время.
Мура собралась с силами. Старик хлопнул в ладоши, черная занавесь поднялась, снизу заклубился какой-то странный дым – и сквозь серо-голубое облако Мура увидела уютную театральную ложу, которую она так опрометчиво покинула, а в ней мать. Брунгильду и отцовского ассистента – Прынцаева. Неприятный старик творил подлинные чудеса. Он показал Муре истинную картину: колье на шее Брунгильды, бирюзу с серебром Мура сама сегодня застегивала на шее; ухмыляющийся Прынцаев все еще держал в руке красочную бонбоньерку с конфетами, ту, что была у него в руках, когда он шел к ложе Муромцевых навстречу покидающим театр Николаю Николаевичу и Муре.
Голова у Муры закружилась, она вскрикнула – и в ту же секунду занавесь упала вниз, закрыв чудесное видение.
Мура бросилась к отцу, обняла его за талию и крепко прижалась к нему. Профессор погладил дочь по щеке.
Старик в восточной одежде взял в руку череп, поднял его над головой и произнес торжественно и громко:
– Дитя мое, вы доказали мужество и поэтому вас можно посвятить и в другие таинства.
Профессор разомкнул объятия дочери, взял ее за руку и подвел к черной занавеси. Он дернул за шнурок с кисточкой на конце – и занавесь уже без всякого дыма раздвинулась на всю свою ширину. Перед изумленной Мурой открылась ярко освещенная зала, посреди которой стоял накрытый стол, а вокруг этого стола сидели мама, сестра Брунгильда, ухмыляющийся Прынцаев и еще несколько знакомых. Все они, улыбаясь, смотрели на несчастное лицо Муры, потом вскочили, бросились к ней, окружили ее и наперебой стали объяснять, что все, что она только что видела, – мистификация, устроенная с целью вылечить ее от излишней склонности к чудесному, мистическому, потустороннему...
Через минуту Мура облегченно смеялась вместе со всеми. Елизавета Викентьевна обняла дочь. Что-то нежно шептала Брунгильда. Мура совсем успокоилась, когда присоединившийся к компании таинственный мистик, учитель, владыка таинственных невидимых сил, отодрал со своего лица мохнатые зловещие черные брови, снял чалму с приклеенными к ней седыми космами, развязал тесемки восточного халата и оказался самым обычным человеком в черном сюртуке, белой рубашке со стоячим воротничком и элегантным галстуком
– Ты не обиделась, Машенька? – спросил шепотом профессор, подводя ее к столу и помогая усесться.
– Нет, – ответила Мура, – просто стало немного грустно. Я ждала приключения, а вышла святочная шутка.
– Ничего, Машенька. – Лицо отца было ласковым и серьезным. – В науке тоже так часто бывает – сложные и таинственные явления на поверку оказываются очень простыми. И могу тебе смело сказать, дорогая, не так интересно искать в простом таинственное, как добиваться, чтобы таинственное превратилось в простое, ясное. Так и в жизни. Обещаешь мне помнить это?
– Да, отец, – и Мура устало положила ему голову на плечо.
Глава 7
Господин Пановский, руководитель сверхсекретного бюро Департамента полиции, с недавних пор занимал особое место в российской сыскной иерархии: ни глава Департамента полиции, ни даже министр внутренних дел не входили в курс его дел, знали только, что Пановский подчиняется непосредственно самому Императору, от него получает указания, перед ним отчитывается. Но всех министерских чинов обязали выполнять требования Пановского по первому представлению, впрочем, у Пановского имелась своя агентура, которую он тщательно скрывал, к помощи министерских служб он прибегал редко, в основном – для финансирования своих операций, средства поступали по отдельной закрытой статье. Свои каналы связи были у него и с Императором.
Ранним декабрьским утром руководитель сверхсекретного бюро сидел в явочном кабинете ресторана «Семирамида» и напряженно размышлял. Сведения, полученные агентами Пановского за последние месяцы, позволяли предполагать, что дело близится к развязке. Этой развязки очень ждал Государь Император. Император находился вдали от столицы, но, тем не менее, Пановский знал, в Ливадийском дворце Николай Второй пребывает в волнении и беспокойстве, ожидая сообщений из Петербурга. А для того, чтобы успокоить Государя, не хватало одной малости, одного документа, который непременно следовало изъять у князя Ордынского. Но документа при обыске не обнаружили.
Трудность выполняемого Пановским государева поручения заключалась и в том, что доверять приходилось только самому себе, агенты выполняли отдельные поручения, не зная конечной цели своих изысканий. К таким агентам относился и Илья Холомков, которого полгода назад с превеликими сложностями, прибегнув через третьих лиц к рекомендациям престарелой княгини Свияжской, Пановский внедрил в окружение Ордынского. Старик был подозрителен, замкнут, недоверчив – Илья Холомков мог отслеживать его переписку и контакты, но пользы от него оказалось немного. Малый был себе на уме – Пановский знал это точно, – и сейчас, сидя в пунцовом кабинете «Семирамиды», он ждал бывшего княжеского секретаря, отправив с посыльным записку-приглашение срочно прибыть по указанному адресу. Как мог этот негодяй не выполнить его ясного указания – почему не явился вчера вечером в «Семирамиду»?
Разгневанный Пановский в ожидании беспутного малого завтракал яичницей с беконом, пирожками с севрюжиной и крепким чаем. Сказать, что у него было плохое настроение с утра, – значит, мало сказать. Оно испортилось еще вчера вечером и даже днем, когда ничего не нашли при обыске в особняке князя Ордынского, да и из упрямого Григория не удалось выбить чего-либо стоящего. «Придется, видимо, отпустить мерзавца, – подумал Пановский, – или подержать еще пару дней для острастки в кутузке?»
Мог ли камердинер князя Григорий ничего не знать о тайнике в доме? По сообщениям Холомкова выходило, что князь своему камердинеру, безусловно, доверял. Кроме того, прислуга такая ушлая, что всегда находит способ подглядеть за своими хозяевами и подслушать их разговоры. Впрочем, князь Ордынский – особая статья, он мог предпринимать экстраординарные меры, чтобы обезопасить себя от предательства слуг. «Князя понять можно, – думал Пановский, – для него на кону стояло очень много. Но это невозможно объяснить болвану Холомкову, который полгода мозолил глаза старику. А документ все-таки должен быть в доме князя. А что, если прохвост Холомков сам пронюхал про документ и сам его изъял из тайника? Могло и такое случиться», – черная мысль закралась в сознание шефа сверхсекретного бюро Департамента полиции. – «что ж, тогда понятно, почему агент не явился вчера вечером в „Семирамиду“. Возможно, он успел сбыть документ какому-нибудь скупщику краденого или коллекционеру. Да и сам мог скрыться. Тогда придется искать по белу свету негодяя Холомкова. Ничего, далеко не убежит. А что, если Холомков продался тем, кто тоже с нетерпением ждал смерти князя? Что, если он нашел заинтересованных наследников, о которых никто не знает? Нет! Невероятно!»
Пановский дернул шнурок колокольчика, и метрдотель появился в дверях.
– Вот что, братец, – обратился к нему Пановский, – нет ли у тебя студня? Очень хочется. Принеси, чтоб скрасить мне ожидание. Да и водочки графинчик добавь.
Шеф сверхсекретного бюро нервничал, он посматривал на часы – мальчишка уже давно должен был доставить записку по указанному адресу. Если Холомков дома, то сколько же ему надо времени для того, чтобы собраться, наглядеться на себя в зеркало и прибыть в « Семирамиду»?
«Вот послал Господь Бог работничков, – размышлял Пановский через пару минут над тарелкой с ароматным студнем – после обжигающего глотка „Смирновской“ прохладная закуска особенно успокаивала душу. – В этой стране все как-то расползается, все распластывается, растекается по пространству – и люди, и идеи, и предприятия, и само время... Казалось бы, при таких просторах и громадных расстояниях – ой как надо торопиться, чтобы успевать все вовремя! Так нет же, все происходит наоборот – все делается в тысячу раз медленнее необходимого. Никто никуда не торопится, никто никуда не опаздывает. Слава Богу, хоть кушанья подают без промедления...»
В этот момент дверь кабинета открылась, и на пороге показался Илья Михайлович Холомков. Мрачно взглянув на него долгим оценивающим взглядом, Пановский махнул рукой:
– Садись.
– Заснул вчера как убитый, господин Пановский, из-за всех переживаний последних дней...
Холомков говорил доверительным тоном, расстегивая пальто. Снял шапку и с нею в руках сел в кресло. Но тут же вскочил. Вид разгневанного Пановского не предвещал ничего хорошего – встав во весь рост и резко наклонив вперед туловище, оттягиваемое заметным брюшком, он грозно надвигался на Илью, с грохотом переставляя длинные кривоватые ноги.
– Ты забыл, братец, как я тебя из рук Фемиды вытащил. – Когда Пановский сердился, ярко-алые губы его маленького рта шумно втягивали воздух, и с каждым словом энергично, вместе со словами, вылетала слюна. Вот и сейчас он, извергая брызги, шипел на Илью. – Гнить бы тебе на каторге, в Сибири, или Кайене, – это уж как провидение бы распорядилось. Но неблагодарные от природы благодеяний не помнят. Не забывай, однако, что бумаги, черным по белому доказывающие твое участие в умерщвлении твоей собственной супружницы, все еще у меня. Надоела тебе постылая купеческая дочка, инсценировал ты ее гибель – да не очень умело. Помнишь?
– Господин Пановский, вы обещали мне не поминать этого несчастья... Илья побледнел.
– Несчастья? – Острые глазки Пановского вонзились в трепещущего Илью, изо рта продолжала брызгать слюна. – Преступления, братец, преступления. Ты мог искупить свою вину, сделав благое дело, я тебе говорил, что дело-то особой важности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39