– Отец Амвросий, вы нас звали? – спросил один.
– Да, братья мои, спасибо, что пришли. – Иеромонах повернулся к Пановскому: – Мы можем продолжить наш разговор. Спрашивайте.
Пановский с сомнением осмотрел монаха Иакова и монаха Анемподиста. Не совсем чтоб уж дряхлые, но все-таки довольно слабые на вид старички, сухонькие, бледные, седые поредевшие бородки, один – совсем лысый, другой – с жидкими седыми патлами, торчащими над оттопыренными ушами.
– Присматриваете ли вы, друзья мои, за безымянными захоронениями?
– Да, если такова бывает воля отца Амвросия.
– На каких кладбищах?
– И на Смоленском, и на Волковом...
– Куда отправлял вас отец Амвросий в последний раз?
– На Волкове кладбище, там есть несколько захоронений, которые никем не призреваются. Вот мы и обихаживаем их. Особенно весной и осенью. После Покрова там делать нечего. Бог их обихаживает светлым своим снежком, чтоб земля была пухом несчастным. – Монах перекрестился и замолчал.
– Хорошо, хорошо, больше у меня вопросов к вам нет, – поспешно сказал Пановский, убедившийся в том, что оба никак не подходят под описание, данное кладбищенским смотрителем.
– Идите, братья, с миром, – отпустил их Амвросий, они поклонились и вышли из кельи иеромонаха.
– Отец Амвросий, – вновь обратился к несимпатичному иеромонаху Пановский после паузы, – как часто ваши подопечные покидают территорию подворья?
– Без крайней необходимости не покидают.
– Бывают ли случаи самовольных отлучек с подворья?
– Нет, Бог миловал, братия у нас подобралась добронравная, усердная в служении, без всякого баловства и дерзости. Да и жизнь у нас весьма трудная, каждый кусок хлеба потом достается, баловаться некогда.
Пановский, обводя взглядом стены и почти уже не слушая отца Амвросия, вдруг подумал, что пропавшая икона из особняка князя Ордынского могла бы оказаться и в каком-нибудь храме или хоть вот на подворье. В келье иеромонаха икон вон какое множество. Пановский приблизился к одной из них – постоял с минуту, качаясь на каблуках сапог, потом подошел ко второй – она была темная, ее Пановский не стал рассматривать.
– Скажите, отец Амвросий, – поинтересовался Пановский как бы вскользь, возвращаясь к большому столу, – а принимаете ли вы в дар иконы?
– Принимаем, если кто-то приносит в дар. Вот, как, например, образ святого Николая в дорогой ризе, – он указал перстом в правый угол, – его пожертвовал еще к освящению нашей часовни купец Полежаев.
– Имеются ли и другие?
– Да, в часовне есть несколько, правда, все они очень скромные, от небогатых людей в дар получены.
Пановский с сомнением искоса глянул на иеромонаха, опершегося ладонью о столешницу, – неужели устал? А с виду очень, очень крепкий. Может, недуг какой точит, ведь и святые отцы земным испытаниям подвержены и болезням. Или не случайно побледнел Амвросий?
– Отец Амвросий, – голос Пановского стал вкрадчивым, – а каким образом вы проверяете, не краденая ли подаренная икона?
Иеромонах закашлялся, согнувшись и почти отвернувшись от гостей. Потом справился с приступом, выпрямился и ответил, глядя «Эрямо в глаза Пановскому: ,, – Каждая икона сама о себе все говорит До последнего слова, скрыть ничего не может.
Перед краденой иконой и свечи гаснут. Ее долго отмаливать надо.
– Простите, отец, если я вас невольно обидел, – Пановский пытался говорить как можно дружелюбнее. – Мы отняли у вас много времени. Благословите нас, грешных.
Иеромонах перекрестил Пановского и его агента:
– Ступайте с миром, да хранит вас Бог.
Пановский и агент поклонились иеромонаху и вышли за дверь. Там их уже поджидал монах, который и привел их сюда. Он проводил гостей во двор, где подручный шефа сверхсекретного бюро давно все выяснил у послушника и теперь стоял у ворот, поглядывая с нетерпением на улицу.
Выйдя из подворья, Пановский остановился и с удовольствием втянул в себя свежий морозный воздух. Только здесь, на улице, Пановский понял, как тревожил его во время беседы устоявшийся густой запах ладана, елея, воска в келье иеромонаха. Оба его агента закурили.
– Заходил ли кто-нибудь на подворье? – взглянул острыми серыми глазками Пановский на промерзнувшего агента.
– Никак нет, – ответил тот и просительно добавил: – Не заглянуть ли нам в трактирчик – страсть как согреться изнутри хочется, околел от холода.
– А что этот детина с колуном тебе интересного рассказал? – не обращая внимания на просьбу своего подчиненного, продолжал допрашивать Пановский.
– Ничего не знает, говорит, никого не помнит. Дурачком прикидывается. А может, и впрямь не до подворья ему еще. Все норовил мне про свою зазнобу рассказывать, за другого пошла, а он с горя сюда подался.
– Ладно, хватит брехать, – оборвал его шеф. – Идите загляните в трактир. Но не надолго. Потом один останется здесь – приглядывать за посетителями подворья, другой отправится на извозный двор Макарова, на Васильевском. Надо побеседовать с извозчиком номер 2126. Выяснить, где живет барышня, которую он вчера от особняка князя Ордынского отвозил домой. Все.
Он кликнул проезжавшего извозчика, вскочил в коляску и вскоре уже ехал по Невскому проспекту, шумному, многолюдному, живущему своей обычной жизнью, не знающему, какая катастрофа ждет его и все государство российское, если он, Пановский, не найдет того, что ищет. А ведь сегодня он должен послать шифрованный доклад Государю в Крым. Как ему доложить, что дело, сначала так удачно двигавшееся, давшее блестящие результаты за несколько месяцев работы, вдруг застопорилось, завертелось на месте – не сдвинуть, не прихлопнуть?
Все, буквально все ниточки ускользают из рук, как только пытаешься за них ухватиться. Вот и этот иеромонах Амвросий с подворья Благозерского монастыря. Не то странно, что он явно что-то недоговаривал, был явно настороже. А странно, что он даже не поинтересовался полномочиями гостя, не спросил его, Пановского, имени. Что это – монашеское смирение или слишком хорошая осведомленность?
Глава 14
– Итак, мои милые барышни, – профессор Муромцев закончил завтрак, – надеюсь, ваша поездка в Академию художеств будет приятной. Брунгильда, доченька, мне нравится твоя настойчивость в овладении музыкальной техникой, но, пожалуй, сегодня тебе стоит уделить внимание выезду. Художники – люди зоркие, чувствительные. Вдруг кто-нибудь захочет написать твой портрет?
Брунгильда покраснела, уловив иронию в голосе отца.
– Николай Николаевич, не смущай девочку, – защитила дочь Елизавета Викентьевна, она и сама бы не возражала иметь хорошие живописные портреты дочерей.
– Барышни, – добродушно поддразнивал их профессор, – там будет самая разношерстная публика. Аккуратнее с любезниками, не вздумайте принимать в подарок новых говорящих попугаев, а если не сможете устоять, проверьте, пожалуйста, его лингвистические способности заранее. – И уже серьезно продолжил: – Вечером, друзья мои, поедем в гости. Дмитрий Иванович Менделеев пригласил. Давно я не был у него дома – с тех пор, как он ушел из университета и поселился на Кадетской линии. Но теперь он уже там не квартирует.
– Дмитрий Иванович возглавляет сейчас Палату мер и весов, – пояснила дочерям Елизавета Викентьевна, – и при ней же и живет, на Забалканском. Там мы еще и не были. Надеюсь, Менделеевы уютно устроились.
– Я помню Дмитрия Ивановича с детства, когда мне было лет пять-шесть, – Мура с удовольствием поддержала новую тему разговора. – Лохматый, седой, древний, даже странно думать, что он потом поднимался на аэростате во время солнечного затмения, собирался плыть к Северному полюсу. Теперь он, наверное, совсем старый, – задумчиво прибавила Мура.
– О полете на аэростате, да и о планах, связанных с Северным полюсом, много писали в газетах! А о многом и не писали. – Николай Николаевич отложил салфетку, слегка отодвинулся от стола, откинулся на спинку стула. – Например, о том, как наши чиновники из военного ведомства не смогли сохранить секрет изобретенного им бездымного пороха. Надеюсь, что не смогли благодаря своей глупости, а не продали умышленно иностранцам. Теперь мы, Россия, вынуждены покупать этот самый порох у них, на западе. Сколько гениальных русских изобретений бездарно пропадает! Дмитрий Иванович рассказывал, что калужский изобретатель Циолковский, конструктор дирижабля, работает над идеей полета в мировое космическое пространство. Сказка!
Профессор пересел в кресло и развернул «Санкт-Петербургские ведомости».
Девочки Муромцевы продолжали допивать чай, а Елизавета Викентьевна рассказывала о том, как Менделеев, защищая студентов, в знак протеста подал в отставку. На своей прощальной лекции он читал заключительную главу курса неорганической химии, но говорил и о роли науки в жизни общества, и о ее связи с промышленностью, и о значении техники для индустриализации страны...
– Ученики Дмитрия Ивановича, бывавшие потом в нашем доме, – воодушевленно продолжала Елизавета Викентьевна, – запомнили эту лекцию. Он говорил, что истина не спрятана от людей, она среди нас, во всем мире рассеяна. Ее везде искать можно: и в химии, и в математике, и в языкознании. Наука, говорил Менделеев, бесконечна...
– Ах ты, черт! – вдруг вскрикнул Николай Николаевич, тряхнув газетой. – Да что же это, в конце концов?
– Что, папочка? – Мура подбежала к отцу и присела на пол рядом с креслом. – Что там пишут?
– Ничего хорошего. – Профессор резко встал, сложил газету. Следом поднялась и Мура. – В полицейской хронике напечатано сообщение – из особняка князя Ордынского похищена икона.
– Богоматерь с младенцем? – испуганно выдохнула Мура.
– А ты откуда знаешь? – прищурился Николай Николаевич.
– Я просто наугад сказала, – смутилась Мура, – случайно...
Профессор пристально посмотрел на дочь, прятавшую глаза, но решил, что она все еще чувствует себя виноватой из-за противного попугая.
– Да, по поводу попугая, – вспомнил профессор. – Чем вы его кормите? Лучше всего попросить Глашу сходить на птичий рынок – пусть купит, что там требуется, да хорошенько разузнает, чем эту экзотику потчуют. Надеюсь, в моем присутствии он каркать не будет...
Николай Николаевич приобнял Муру за плечи, поцеловал ее в волосы, потом нежно поцеловал в щеку Брунгильду и Елизавету Викентьевну и вышел из гостиной.
Мура в задумчивости опустилась в кресло, в котором только что сидел отец. Она вспомнила таинственную икону, странный звук сползающего вниз изображения и открывшуюся за ним странную картину. Она не говорила об этом ни сестре, ни отцу – никому. Не сказала и о том, что, кажется, именно там, в кабинете князя, она обронила свою перчатку. Боже! Неужели полиция ее нашла?
Мура схватила газету и стала судорожно перебирать страницы, ища глазами сообщение.
Мать и сестра с удивлением смотрели на нее – наконец Мура прочитала заметку и, облегченно вздохнув, сложила газету.
– Мурочка, тебя что-то тревожит? – осторожно спросила Елизавета Викентьевна.
– Все в порядке, мама, все в порядке. Как ты думаешь, будут ли на ужине у Дмитрия Ивановича его дети? Сможем ли мы с ними познакомиться ?
Елизавета Викентьевна рассказывала о Любе, Иване и Володе, которые, конечно, выросли и должны быть при отце. Мура улыбалась, кивала головой, но думала о том, какие же перчатки ей сегодня надеть. Взять недостающую перчатку у сестры? Хорошо, что они с Брунгильдой покупали одинаковые вещи.
– Мамочка, я, пожалуй, пойду, полчасика полежу – у меня голова закружилась, – грустным голосом пожаловалась Елизавете Викентьевне Мура.
– Конечно, дорогая, полежи, – согласилась Елизавета Викентьевна, помнившая, что у нее в таком же юном возрасте были неожиданные приступы головокружения и мигрени.
Мура вышла из столовой, Брунгильда последовала за ней, но повернула в гостиную, к роялю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39