- А в чем причина такой любви Вихоть к этой девице?
- Да не к девице! Она подруга ее матери. Клавдия Салтыкова - человек влиятельный, директор Дома торговли. Дружат они с Вихоть много лет. И, конечно, Вихоть заинтересована, во - первых, в том, чтобы дочка ее подруги получила аттестат зрелости, а во - вторых, чтобы не был зафиксирован грубый брак в работе - это ведь неслыханное дело, чтобы десятиклассницу не выпустили на экзамены…
- А почему Коростылев так возражал против нее?
- Потому, что девочка совсем ничего не знает. Девочка совершенно не хочет учиться, она уверена, что ей место в жизни и так обеспечено. Я боюсь утверждать, я этого не знаю наверняка, но мне кажется, что у Коростылева были принципиальные возражения против того, чтобы выпускать с аттестатом зрелости Настю…
- А у матери Салтыковой были столкновения с Коростылевым?
- Я знаю, что когда-то давно она оскорбила Николая Ивановича, и он просто не разговаривал с ней. Я подробностей точно не знаю, но я и сейчас не уверена, имеет ли это отношение к случившейся печальной истории.
- Скажите, Надя, а вы знаете Салтыкову? что она за человек-то?
Надя задумалась, и по мелькнувшей по лицу тени я видел, что ей не хочется говорить об этом. Она сделала над собой усилие и сказала:
- Я затрудняюсь вам сказать, что-нибудь определенное. Я таких людей боюсь - то, что называется «бой - баба», она кого хочешь в бараний рог скрутит…
- А если не скрутит?
- Тогда обманет, задарит, заласкает! Не люблю таких. Она да Вихоть - два сапога пара…
Я поставил чашку на блюдце и попросил разрешения позвонить по телефону.
- Да, конечно, пожалуйста…
Я набрал 07 и услышал чуть санный голос Ани Веретенниковой:
- Междугородная слушает…
- Добрый вечер, Анечка. Это Тихонов вас беспокоит…
- Да - да, я ждала вашего звонка. Вам звонили из Москвы. Я обещала, как только вы появитесь, сразу вас соединить.
- Спасибо, Анечка, окажите любезность.
Ее голос исчез из трубки, слышались какие-то шорохи, электрические толчки, затем раздался протяжный гудок, и в телефоне возник голос Коновалова:
- Дежурная часть Главного управления внутренних дел.
- Коновалов, Серега, это я - Тихонов.
- А, привет. Я тут хотел тебя поставить в курс дела. Я связался с Мамоновом. Дежурные послали опергруппу на почту, опросили всех, кого возможно. Они, как ты и предполагал, сделали вилку из тех, кто посылал телеграмму до и после той, что отправили в Рузаево. Люди более - менее одинаково описывают молодого человека: блондин, выше среднего роста, одет в серый летний костюм. Никаких конкретных сведений о нем нет.
- Ты не узнавал - они опрашивали местных жителей? Может быть, кто- нибудь его знает?
- Конечно, узнавал. Никто его не опознает. Это микрорайон. Там все друг друга знают, и судя по тому, что ни телеграфисты, ни опрошенные клиенты его не могут назвать,
- это явно чужой, приезжий, а может, проезжий. В Мамонове никто его раньше не видел…
Голос у Коновалова был огорченный и усталый.
- Серега, завтра передай по смене мою просьбу. У меня могут возникнуть новые вопросы, я буду звонить с утра…
- Хорошо, - сказал он. - До десяти я на месте, а меняет меня Петренко. Я проинформирую подробно и попрошу все возможное сделать.
- Обнимаю. Привет. Пока.
В телефоне, что-то щелкнуло, голос Коновалова пропал, и из мгновенной тишины возникла Аня:
- Поговорили?
- Да, Анечка, спасибо. К сожалению, ничего нужного мне не рассказали. Я, видимо, снова буду просить вас о помощи…
- Хорошо, я дежурю до утра. Если, что понадобится, вы звоните к моей сменщице, Гавриловой Рае, она все сделает, я предупрежу. Будьте здоровы…
Я положил трубку. Надя настороженно смотрела на меня, дожидаясь результатов разговора. Я покачал головой:
- Пока вестей никаких… Все откладывается до завтра. Надеюсь, мне удастся решить эту задачку.
Она спросила:
- Вы думаете о ней всегда?
- Да, всегда. Я буду думать о ней всегда. - Помолчал и добавил: - Николай Иванович любил повторять, что ничего путного нельзя узнать без ньютоновского терпения думать об одном и том же…
На улице было тепло и тихо. В небе плыла мутная, слабея луна. Небо расчертили слоистые волокна облаков, похожие на дымные полосы. Отсюда, со взгорка, было видно, как над центром Рузаева, освещенного газосветными сильными лампами, вздымается оранжевый отсвет, похожий на йодистый пар.
Пахло сиренью и горьковатым ароматом цветущих тополей. Прибитая росой пыль на дороге всасывала звук моих шагов. У калитки стоял в сторожкой напряженной позе Барс. Тоненьким горловым подвизгом он дал мне знать издали: «Слышу, дожидаюсь!»
Я отворил дверь в дом и позвал его:
- Пошли со мной… Нам тоже спать пора…
- Припозднился ты, брат, Припозднился, - благодушно сказал Владилен, оторвавшись от маленького транзисторного приемника, вещавшего спортивные новости. Владилен удобно устроился в старом глубоком кресле, верхняя пуговица на брюках расстегнута, подтяжки сброшены с плеч, он весь был замкнут на процессе спокойного вечернего пищеварения.
Женщины перетирали за столом вымытую посуду. Лара обессиленно кивнула мне, а Галя сосредоточенно не смотрела на меня. Она выражала мне свое неудовольствие тем, что я напрочь забыл о ней в такой тяжелый, волнительный день, не оказал должного внимания, отказался от столь необходимого мне сопереживания. И тем самым лишил ее дополнительного веса в глазах столь близких мне людей, переживающих горе, которому она сейчас сочувствовала, а я своим отсутствием снижал тяжесть понесенного удара и гасил накал ее сострадания.
Барс робко потыкался мне в ноги, потом понял, что его не выгонят, отошел в угол и свернулся в лохматый ком.
- Ты есть не хочешь? - спросила Лариса.
Я отказался. Уселся за стол, откинулся на спинку стула, вытянул ноги, и огромная усталость навалилась на меня. Мне не хотелось говорить, думать, не хотелось никого видеть. Одно огромное желание владело мной - лечь, закрыть глаза, свернуться, как Барс, клубком, забыть все, забыть этот долгий ужасный день.
- Тебе удалось, что-нибудь узнать? - спросил Владилен, не отрываясь от своего приемника. В транзисторе, что-то пищало, скрипело, билось, скороговоркой суетливо бормотало. Казалось, что он держит в руке маленькую клетку с напуганным беснующимся зверьком, но зверек матусился напрасно - его пищащий страстный шепот мало волновал Владилена. Приблизительно так же, как и мои сведения, которые я должен был добыть. Владилен - безмятежно счастливый, спокойный человек. Равнодушный ко всему на свете.
- Нет, ничего не узнал я покамест, - нехотя ответил я и спросил у Лары: - Тебе не доводилось слышать от отца о каких-нибудь конфликтах с завучем?
- С Вихоть? - удивилась Лара. - С Екатериной Сергеевной? Не-ет! Вроде нет, не слышала. Ничего особенного не припоминаю. Вообще-то он о ней отзывался не очень уважительно, но ничего особенного не говорил, а почему ты об этом спрашиваешь?
- Да так, просто хочется знать, - лениво ответил я и пояснил: - Мне нужно знать все, что здесь происходило. Я хочу точно выяснить отношения отца с этими людьми.
- Ты все - таки надеешься восстановить справедливость? - спросила Галя.
Галя - удивительный человек. Она никогда не оперирует бытовыми понятиями. Для нее существуют только всеобщие категории: Справедливость, Любовь, Верность. Для нее мир выстроен из крупных блоков глобальных отношений.
Я пожал плечами:
- Моя задача - искать не справедливость, а правду.
- Какая разница? - хмыкнула Галя.
- Большая. Я думаю, что у людей очень разные представления о справедливости. Бывает, что справедливость одного человека становится злодейством для другого. Мне нужна правда, она универсальна для всех.
- Тогда непонятно, почему тебя заинтересовали отношения Николая Ивановича с завучем, - сказала Галя. - По - моему, она очень симпатичная женщина. Мне нравятся такие люди - пусть резкие, прямые, но они знают, чего хотят в жизни.
- Да? - усомнился я. - Возможно… Во всяком случае, мне показалось, что она не очень хорошо относилась к нашему деду. И мне она точно не нравится…
Галя обиженно промолчала, а Владилен выключил приемник, встал, потянулся - крупный, рослый, хорошо кормленный, в красивой заграничной рубашке и с расстегнутой верхней пуговицей на брюках. Ничто не могло порушить его взаимной влюбленности с жизнью. И вальяжную его представительность нисколько не портила розовая плешь, которую он закрывал поперек головы аккуратной волосяной попонкой. Владилен улыбнулся мне доброжелательно и сказал:
- Стас, может быть, ты слишком высокие требования предъявляешь к людям?
- А в чем они, эти высокие требования?
Владилен смотрел на меня снисходительно-ласково, как мудрые отцы взирают на своих шустрых, ершистых несмышленышей.
- Ведь тут вопрос совсем непростой, - глубокомысленно поведал он. - Надо подойти к нему достаточно широко, чтобы картина была и реалистичной, и объективной. Мой тесть Николай Иванович был человек замечательный во всех отношениях, но людям простым, незамечательным - тем, кто с ним жил и работал, - доставалось несладко…
Я опешил и немного растерялся:
- А чем же это несладко было тем, кто с ним жил и работал?
- Он предъявлял людям невыполнимое требование - быть не хуже его, - усмехнулся Владилен. - А это было весьма затруднительно, поскольку человеком он был во многих отношениях исключительным. Но, на мой взгляд, ему не хватало очень важного человеческого свойства - терпимости к чужим слабостям и недостаткам.
И снова было не ощущение горечи, или боли, или гнева, а воспоминание об удивительном сне заполнило меня.
Сон во сне. Сон за пределом сна, а внутри бесплотного шатра, под невидимым сводом - здесь была явь. Висящий в воздухе стакан. Предмет, опирающийся только на мою волю. Удерживаемый силой души…
Я внимательно смотрел на Владилена и думал о том, что Кольяныч никогда не жаловался мне на зятя, никогда не хвалил его, не упоминал его. Я знал, что он зятя недолюбливает. Только однажды он сказал:
- У нас нормальный литературный конфликт отцов и детей. Только в жизни конфликт наш развернут наоборот: мой зять - очень серьезный, сытый, пожилой человек, немного утомленный людской глупостью, а я… - Он задумался
- А вы? - спросил я.
Он тихонько засмеялся, яростно блеснул стеклянным глазом и сообщил шепотом:
- Я - мальчишка, убежавший с уроков…
- Вот видишь, как все по - разному воспринимают людей, - сказал я Владилену. - Мне-то всегда казалось, что Кольяныч
- единственный человек, который прощал людям все. Он мог войти в положение любого человека…
Да, он входил в положение любого встречного, с азартом входил, энергично, с искренним интересом. По-моему, иногда забывал выйти, так и жил подолгу с чужой бедой, с соседской радостью.
- А я разве возражаю? - воздел руки Владилен. - Мог войти, помочь, посочувствовать, простить и промолчать, но внутри осуждал, и это было видно, а людям неприятно, когда их осуждают за их слабости. Люди любят нравиться, им хочется, чтобы их уважали, ценили и чтобы ими восхищались.
- Это точно, - заметил я. - Вот такой человек, как ты, заслуживает непрерывного восхищения. Я сам всю жизнь мечтал быть таким, как ты, но у меня это, к сожалению, не получилось.
Владилен легко засмеялся, он не желал замечать моего недоброжелательства, он просто махнул на меня рукой:
- Ладно, брось подначивать. Дед прожил долгую, хорошую жизнь. Знаешь, как Монтень сказал: «Кто научил бы людей умирать, научил бы их жить».
Я помолчал и сказал:
- Мне кажется, что, если бы люди научились жить так, как Кольяныч, для них утратил бы свой страшный смысл вопрос о том, как умирать.
Владилен помотал головой:
- Ну, с этим я не согласен! Ведь ты же сам больше всех хочешь выяснить, почему и как, при каких обстоятельствах умер старик? Ведь тебя же это волнует?
- Да, это меня волнует, - твердо ответил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24