Чуть-чуть приятнее.
И еще я подумала, прежде чем войти внутрь, что мне жутко везло, когда я занималась этим расследованием, — а когда решила, что оно закончилось, тут же кончилось и мое везение. И все, что мне остается сейчас, — это верить, что эта встреча тоже будет для меня удачной. Потому что в этом расследовании это последняя встреча, кульминация, так сказать, — а значит, мне должно повезти больше, чем во всех предыдущих эпизодах. Этак кудьминационно повезти.
Звучало не слишком — но я усмехнулась. И шагнула к предусмотрительно открытой водителем двери — за которой меня ждало то самое кульминационное везение…
Глава 22
— Ну здравствуй, Юля. — Мужик, сидевший во главе стола в этой комнате, оказавшейся не чем иным, как ресторанным кабинетом, не встал, игнорируя, как принято сейчас, правила хорошего тона. И слова его звучали не слишком приветливо и вежливо — скорее устало и безрадостно. — Чего ж ты — вопросы задаешь, любопытство проявляешь, людей тревожишь, а сама бегаешь так, что не найти? Несерьезно…
В этом было нечто угрожающее — в равнодушно произнесенной фразе.
Слишком подчеркнутым было равнодушие, слишком медленно произносились слова, и паузы между ними были намеренно затянуты. Хорошо знакомая мне манера — потому что мне не раз доводилось общаться с такими, как он, с представителями того же мира. Говорить с которыми, не имея опыта, всегда очень тяжело — потому что они навязывают свой темп беседы и, кажется, полностью игнорируют то, что ты говоришь, и перебивают в тот момент, когда сочтут нужным, и твердят свое, даже если ты приводишь им доказательства своей правоты, даже вопреки логике. И усталое равнодушие очень обманчиво — потому что под ним всегда кроется угроза, даже если собеседник улыбается, и надо четко вычислить тот момент, когда ситуация становится по-настоящему опасной.
— Я не бегаю — а работаю. — Ответила негромко, делая шаг и другой к столу. Садясь на ближайший ко мне стул, но не напротив того, кто меня, так сказать, приветствовал — ненавижу сидеть спиной к двери,. — а с краю. — А раз найти не могут — значит, плохо ищут.
Я улыбнулась, смягчая резкость слов. Именно ему улыбнулась, главному — наверное, он был главным, раз начал разговор, — смотревшему на меня как бы без интереса. Здоровому мужику лет сорока, в черном пиджаке и черной водолазке, со здоровым золотым браслетом на одном запястье и массивными золотыми часами на другом. Кстати, весьма приятному внешне. Лицо, правда, было чересчур круглым, показывающим, что у его хозяина есть проблемы с лишним весом, — но я сказала себе, что он скорей всего бывший спортсмен, набравший вес после того, как бросил регулярные тренировки.
А вот второй, сидевший сбоку от главного, показался мне куда более стремным — худой, лет сорок пять, наверное, хотя, может, просто поизносился сильно, и глаза пустые, как у наркомана, и лицо такое стертое и размытое, без определенных черт. И костюм на нем был жутко старомодный и однотонный к тому же — создающий впечатление, что он только сегодня утром вышел из зоны и в ближайшем сельском магазине прибрел себе висевший там лет десять костюмчик. А белая рубашка с совсем не подходящим под светло-голубой пиджак черно-белым галстуком только дополняла эту картинку. Как и переброшенный через спинку соседнего стула плащ из весьма невзрачной кожи, словно с оптового рынка.
— Пепельницу можно? — поинтересовалась, выкладывая из сумки сигареты с зажигалкой. Не то чтобы я намеренно наглела — но мне всегда казалось, что с такими так и надо себя вести. Уверенно, но одновременно приветливо — и желательно кося под дуру. Совершенно не видящую угрозы там, где должна ее видеть, — и потому не пугающуюся, хотя по замыслу ее собеседников следовало бы.
Пепельница была одна — и стояла между ними. И главный покосился на нее задумчиво, а потом поднял глаза на второго.
— Миш, Кольку скажи, чтоб у халдея пепельницу взял, — произнес тихо, показывая, что я не ошиблась насчет того, кто тут старший. — И кофе пусть притащит. Ты, Юля, кушать хочешь? Торт, может, к кофе — тут торты свои, сами делают…
Я понимала, что под словом «торт» он имеет в виду пирожное, — и отказываться не собиралась, хотя сильно сомневалась в кулинарных способностях местного персонала.
Наверное, есть сладкое было немного неуместно в этой ситуации, но я кивнула — и бесцветный, оказывается, откликавшийся на имя Миша, пошел к двери, выйдя за нее и что-то там бормоча неразборчиво. И тут же вернулся.
Мы молчали — сидели и молчали в ожидании кофе, словно без этого разговор был невозможен. Не скажу, чтобы меня изучали все это время, пытаясь определить, кто я такая, — но я чувствовала на себе Мишин взгляд. Пустой взгляд бледно-голубых глаз — не сверлящий, но давящий тупо. И закурила, сильно затянувшись и выдохнув белое облако густого дыма — не рассчитывая, впрочем, укутать себя этим дымом и укрыться от адресованных мне взглядов.
В дверь стукнули буквально через пять минут — и вошедший с подносом водитель сгрузил в центр стола чашки с кофе и блюдечки с внушительных размеров пирожными непонятного свойства, напоследок плюхнув перед мной простенькую черную пепельницу. И удалился, предварительно уронив не оцененную никем фразу про двадцать баксов на чай и не получив ни денег, ни ответа.
— Так чего ты. Юля, Улитке спать спокойно не даешь? — Главный подождал, пока я глотну кофе, и только потом задал свой вопрос. — Помер и помер — а ты стараешься, землю роешь, пыль во все стороны. Ты не на ментов трудишься, часом?
— Милиция, между прочим, никакого дела не открывала — насколько я знаю.
И версия насчет смерти по естественным причинам ей куда удобней. — Я продолжала улыбаться — тема была не слишком веселой, но улыбка должна была подчеркнуть мое спокойствие. Именно такая улыбка — неширокая, не слишком явная. — А тружусь я на саму себя. И иногда помогаю тем, кто просит, — и они мне иногда помогают в ответ. Как вам, наверное, уже рассказали.
— Да рассказали, рассказали. — Главный покивал, как бы затыкая мне рот этими словами. — Слышали, что братве помогала и братва тебе, — все слышали.
Только тут, Юля, другой вариант — и вопросы ты задаешь другие. Нехорошие вопросы. И мысли у тебя нехорошие. Вот скажи мы тебе сейчас — Улитка близкий наш был, бабки зарабатывать помогал, а больше ничего не знаем, езжай ты, Юля, обратно в свою газету — ты ж приедешь и напишешь, что Улитку братва кончила.
Потому как подумаешь: на кой встречались со мной? Оправдаться, подумаешь, хотят, чтоб в газете их не засветила. А коли так — считай, их работа…
— Ну почему? — Я пожала плечами, убирая с лица полуулыбку. — Почему же так?
— А потом приедут к тебе люди и начнут тебя трясти. — Главный продолжал говорить, словно не услышав меня, словно я даже рта не раскрывала. — Узнать захотят, с чего ты это взяла. А ты им и выложишь все мысли свои. И про нас скажешь — на кого похожи и где беседовали. Скажешь — выдернули посреди бела дня, отвезли куда-то, вопросы задавали неконкретные, а я им ответы неконкретные давала, а потом отпустили. А раз так — считай, точно они, пробить хотели, много ли я знаю, и прикинули, что немного. Так?
Получалась какая-то ерунда. Они сами вытащили меня на эту встречу — а теперь сами признавали, что эта встреча приведет меня к мысли, что именно они убили Улитина. Ну не эти двое конкретно, может, даже не человек из их группировки — бригады, команды, не знаю, от перемены названия смысл не меняется, — но заказали именно они. И выходило, что они сами загнали себя в тупик — и меня тоже.
И то, что они опасаются, что я напишу, что Улитина убили бандиты, с которыми тот работал, — это тоже была какая-то ерунда. Даже если все, кому надо, знали, с кем именно он работал. Потому что, во-первых, я не располагала доказательствами и высказала в материале свое личное мнение — даже приведенная в статье история, рассказанная мне Ирой Соболевой, была преподнесена как слух, потому что я не назвала ее имени, как и обещала. А во-вторых, я не могла понять, почему их это напрягает, коль скоро дела никто не заводил и официально считалось, что Улитин умер от сердечного приступа.
Да даже и завел бы кто это дело — один черт не докажешь ничего. Что, мало было случаев, когда какого-нибудь преступного авторитета считали причастным к убийству такого-то бизнесмена? Да навалом — и имя называли, и в газетах, и по тэвэ, и фото печатали, а толку нуль. Считай что хочешь — а хрен докажешь. А будут газеты надоедать, тиражируя эту причастность, — вызовет авторитет своего адвоката и тот подаст в суд и потребует опровержений. И выиграет ведь дело — потому как бездоказательно его клиента обвиняют, честного, законопослушного гражданина с тремя судимостями, подозревающегося в совершении целого ряда тяжких преступлений.
В общем, это была ерунда — то, что он говорил, та проблема, которую он придумал. Если только — если только они опасались не милиции, но кого-то, кто мог предъявить им за смерть Улитина. Кого-то, кому не нужны были вещественные доказательства и вполне хватило бы моей статьи, слухов и собственных догадок.
Только вот кто это мог быть, я не могла себе представить. «Нефтабанк»? Смешно.
Те, кто стоял за «Бетта-банком»? Вероятно. Кто-то не менее, а то и более авторитетный, для кого Улитин был ценным партнером? Может быть, очень даже может быть…
— Так? — повторил главный, и я только сейчас поняла, что вопрос был вовсе не риторический. — Ты говори — так?
— Нет, не так. — Я медленно качнула головой вправо-влево для пущей убедительности. — Совсем не так. А что касается статьи — то я ее уже написала и как раз сегодня сдала, за этим на работе и появилась. И там и так сказано, что Улитин был тесно связан с преступным миром и отмывал через свой банк криминальные деньги, и, по-видимому, в связи с вынужденным уходом из банка владельцы этих денег предъявили ему серьезные претензии. И по этой причине Улитин одно время скрывался за границей — и в течение этого времени, видимо, пытался так или иначе уладить этот вопрос. Однако через три месяца после возвращения из-за границы скончался при странных обстоятельствах — а имеющиеся факты позволяют предположить, что смерть не была естественной…
Главный хмыкнул, переводя взгляд на второго.
— Что скажешь, Миш? Искала с братвой встречи — а сама братву втемную слила. И че теперь?
Тот буркнул что-то неразборчивое — видно, понимая, что этот вопрос есть не что иное, как чистой воды риторика. Да и главный, похоже, ответа не ждал.
— Че делать будем, Юля? — произнес тем же тоном, каким обращался к своему корешу, — судя по всему, тоже не нуждаясь в ответе. — Вот че делать — ты скажи? Напрягать тебя, чтоб забрала обратно то, что написала, и убрала там все насчет братвы, — так ты, говорят, упертая, ничего не боишься, а за что берешься, до конца доводишь. И к Коту за помощью побежишь, когда приедет, — а Вадька близкий наш, нам его обижать не с руки. Дать тебе денег, чтоб по-другому написала, — так ты, говорят, в такие игры не играешь, принципы, говорят, у тебя, по понятиям по своим живешь. И вот че делать? Ты напишешь, народ просечет с ходу, о ком речь, — а нам на кой? Ну не нам — мы тут не при делах, это близкие наши с Улиткой работали, о них печемся…
Он так поспешно поправился, показывая, что говорит именно о себе, что я еле удержалась от понимающего кивка. И фразы «Я так и поняла». Хотя — хотя, может, этого он и хотел, такого вот спектакля?
— Не знаю, к сожалению, как вас зовут, — произнесла, видя, что он не собирается пока говорить. — Но выход найти всегда можно. Можно изменить статью, можно еще что-ьнибудь сделать, коль скоро ваших близких людей это так беспокоит. Если вы мне скажете, в чем проблема и почему они так опасаются слов о том, что Улитина убрала работавшая с ним криминальная группировка, мы можем вместе подумать и прийти к компромиссу…
— Тут один компромисс — не пишешь ничего, и все дела!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
И еще я подумала, прежде чем войти внутрь, что мне жутко везло, когда я занималась этим расследованием, — а когда решила, что оно закончилось, тут же кончилось и мое везение. И все, что мне остается сейчас, — это верить, что эта встреча тоже будет для меня удачной. Потому что в этом расследовании это последняя встреча, кульминация, так сказать, — а значит, мне должно повезти больше, чем во всех предыдущих эпизодах. Этак кудьминационно повезти.
Звучало не слишком — но я усмехнулась. И шагнула к предусмотрительно открытой водителем двери — за которой меня ждало то самое кульминационное везение…
Глава 22
— Ну здравствуй, Юля. — Мужик, сидевший во главе стола в этой комнате, оказавшейся не чем иным, как ресторанным кабинетом, не встал, игнорируя, как принято сейчас, правила хорошего тона. И слова его звучали не слишком приветливо и вежливо — скорее устало и безрадостно. — Чего ж ты — вопросы задаешь, любопытство проявляешь, людей тревожишь, а сама бегаешь так, что не найти? Несерьезно…
В этом было нечто угрожающее — в равнодушно произнесенной фразе.
Слишком подчеркнутым было равнодушие, слишком медленно произносились слова, и паузы между ними были намеренно затянуты. Хорошо знакомая мне манера — потому что мне не раз доводилось общаться с такими, как он, с представителями того же мира. Говорить с которыми, не имея опыта, всегда очень тяжело — потому что они навязывают свой темп беседы и, кажется, полностью игнорируют то, что ты говоришь, и перебивают в тот момент, когда сочтут нужным, и твердят свое, даже если ты приводишь им доказательства своей правоты, даже вопреки логике. И усталое равнодушие очень обманчиво — потому что под ним всегда кроется угроза, даже если собеседник улыбается, и надо четко вычислить тот момент, когда ситуация становится по-настоящему опасной.
— Я не бегаю — а работаю. — Ответила негромко, делая шаг и другой к столу. Садясь на ближайший ко мне стул, но не напротив того, кто меня, так сказать, приветствовал — ненавижу сидеть спиной к двери,. — а с краю. — А раз найти не могут — значит, плохо ищут.
Я улыбнулась, смягчая резкость слов. Именно ему улыбнулась, главному — наверное, он был главным, раз начал разговор, — смотревшему на меня как бы без интереса. Здоровому мужику лет сорока, в черном пиджаке и черной водолазке, со здоровым золотым браслетом на одном запястье и массивными золотыми часами на другом. Кстати, весьма приятному внешне. Лицо, правда, было чересчур круглым, показывающим, что у его хозяина есть проблемы с лишним весом, — но я сказала себе, что он скорей всего бывший спортсмен, набравший вес после того, как бросил регулярные тренировки.
А вот второй, сидевший сбоку от главного, показался мне куда более стремным — худой, лет сорок пять, наверное, хотя, может, просто поизносился сильно, и глаза пустые, как у наркомана, и лицо такое стертое и размытое, без определенных черт. И костюм на нем был жутко старомодный и однотонный к тому же — создающий впечатление, что он только сегодня утром вышел из зоны и в ближайшем сельском магазине прибрел себе висевший там лет десять костюмчик. А белая рубашка с совсем не подходящим под светло-голубой пиджак черно-белым галстуком только дополняла эту картинку. Как и переброшенный через спинку соседнего стула плащ из весьма невзрачной кожи, словно с оптового рынка.
— Пепельницу можно? — поинтересовалась, выкладывая из сумки сигареты с зажигалкой. Не то чтобы я намеренно наглела — но мне всегда казалось, что с такими так и надо себя вести. Уверенно, но одновременно приветливо — и желательно кося под дуру. Совершенно не видящую угрозы там, где должна ее видеть, — и потому не пугающуюся, хотя по замыслу ее собеседников следовало бы.
Пепельница была одна — и стояла между ними. И главный покосился на нее задумчиво, а потом поднял глаза на второго.
— Миш, Кольку скажи, чтоб у халдея пепельницу взял, — произнес тихо, показывая, что я не ошиблась насчет того, кто тут старший. — И кофе пусть притащит. Ты, Юля, кушать хочешь? Торт, может, к кофе — тут торты свои, сами делают…
Я понимала, что под словом «торт» он имеет в виду пирожное, — и отказываться не собиралась, хотя сильно сомневалась в кулинарных способностях местного персонала.
Наверное, есть сладкое было немного неуместно в этой ситуации, но я кивнула — и бесцветный, оказывается, откликавшийся на имя Миша, пошел к двери, выйдя за нее и что-то там бормоча неразборчиво. И тут же вернулся.
Мы молчали — сидели и молчали в ожидании кофе, словно без этого разговор был невозможен. Не скажу, чтобы меня изучали все это время, пытаясь определить, кто я такая, — но я чувствовала на себе Мишин взгляд. Пустой взгляд бледно-голубых глаз — не сверлящий, но давящий тупо. И закурила, сильно затянувшись и выдохнув белое облако густого дыма — не рассчитывая, впрочем, укутать себя этим дымом и укрыться от адресованных мне взглядов.
В дверь стукнули буквально через пять минут — и вошедший с подносом водитель сгрузил в центр стола чашки с кофе и блюдечки с внушительных размеров пирожными непонятного свойства, напоследок плюхнув перед мной простенькую черную пепельницу. И удалился, предварительно уронив не оцененную никем фразу про двадцать баксов на чай и не получив ни денег, ни ответа.
— Так чего ты. Юля, Улитке спать спокойно не даешь? — Главный подождал, пока я глотну кофе, и только потом задал свой вопрос. — Помер и помер — а ты стараешься, землю роешь, пыль во все стороны. Ты не на ментов трудишься, часом?
— Милиция, между прочим, никакого дела не открывала — насколько я знаю.
И версия насчет смерти по естественным причинам ей куда удобней. — Я продолжала улыбаться — тема была не слишком веселой, но улыбка должна была подчеркнуть мое спокойствие. Именно такая улыбка — неширокая, не слишком явная. — А тружусь я на саму себя. И иногда помогаю тем, кто просит, — и они мне иногда помогают в ответ. Как вам, наверное, уже рассказали.
— Да рассказали, рассказали. — Главный покивал, как бы затыкая мне рот этими словами. — Слышали, что братве помогала и братва тебе, — все слышали.
Только тут, Юля, другой вариант — и вопросы ты задаешь другие. Нехорошие вопросы. И мысли у тебя нехорошие. Вот скажи мы тебе сейчас — Улитка близкий наш был, бабки зарабатывать помогал, а больше ничего не знаем, езжай ты, Юля, обратно в свою газету — ты ж приедешь и напишешь, что Улитку братва кончила.
Потому как подумаешь: на кой встречались со мной? Оправдаться, подумаешь, хотят, чтоб в газете их не засветила. А коли так — считай, их работа…
— Ну почему? — Я пожала плечами, убирая с лица полуулыбку. — Почему же так?
— А потом приедут к тебе люди и начнут тебя трясти. — Главный продолжал говорить, словно не услышав меня, словно я даже рта не раскрывала. — Узнать захотят, с чего ты это взяла. А ты им и выложишь все мысли свои. И про нас скажешь — на кого похожи и где беседовали. Скажешь — выдернули посреди бела дня, отвезли куда-то, вопросы задавали неконкретные, а я им ответы неконкретные давала, а потом отпустили. А раз так — считай, точно они, пробить хотели, много ли я знаю, и прикинули, что немного. Так?
Получалась какая-то ерунда. Они сами вытащили меня на эту встречу — а теперь сами признавали, что эта встреча приведет меня к мысли, что именно они убили Улитина. Ну не эти двое конкретно, может, даже не человек из их группировки — бригады, команды, не знаю, от перемены названия смысл не меняется, — но заказали именно они. И выходило, что они сами загнали себя в тупик — и меня тоже.
И то, что они опасаются, что я напишу, что Улитина убили бандиты, с которыми тот работал, — это тоже была какая-то ерунда. Даже если все, кому надо, знали, с кем именно он работал. Потому что, во-первых, я не располагала доказательствами и высказала в материале свое личное мнение — даже приведенная в статье история, рассказанная мне Ирой Соболевой, была преподнесена как слух, потому что я не назвала ее имени, как и обещала. А во-вторых, я не могла понять, почему их это напрягает, коль скоро дела никто не заводил и официально считалось, что Улитин умер от сердечного приступа.
Да даже и завел бы кто это дело — один черт не докажешь ничего. Что, мало было случаев, когда какого-нибудь преступного авторитета считали причастным к убийству такого-то бизнесмена? Да навалом — и имя называли, и в газетах, и по тэвэ, и фото печатали, а толку нуль. Считай что хочешь — а хрен докажешь. А будут газеты надоедать, тиражируя эту причастность, — вызовет авторитет своего адвоката и тот подаст в суд и потребует опровержений. И выиграет ведь дело — потому как бездоказательно его клиента обвиняют, честного, законопослушного гражданина с тремя судимостями, подозревающегося в совершении целого ряда тяжких преступлений.
В общем, это была ерунда — то, что он говорил, та проблема, которую он придумал. Если только — если только они опасались не милиции, но кого-то, кто мог предъявить им за смерть Улитина. Кого-то, кому не нужны были вещественные доказательства и вполне хватило бы моей статьи, слухов и собственных догадок.
Только вот кто это мог быть, я не могла себе представить. «Нефтабанк»? Смешно.
Те, кто стоял за «Бетта-банком»? Вероятно. Кто-то не менее, а то и более авторитетный, для кого Улитин был ценным партнером? Может быть, очень даже может быть…
— Так? — повторил главный, и я только сейчас поняла, что вопрос был вовсе не риторический. — Ты говори — так?
— Нет, не так. — Я медленно качнула головой вправо-влево для пущей убедительности. — Совсем не так. А что касается статьи — то я ее уже написала и как раз сегодня сдала, за этим на работе и появилась. И там и так сказано, что Улитин был тесно связан с преступным миром и отмывал через свой банк криминальные деньги, и, по-видимому, в связи с вынужденным уходом из банка владельцы этих денег предъявили ему серьезные претензии. И по этой причине Улитин одно время скрывался за границей — и в течение этого времени, видимо, пытался так или иначе уладить этот вопрос. Однако через три месяца после возвращения из-за границы скончался при странных обстоятельствах — а имеющиеся факты позволяют предположить, что смерть не была естественной…
Главный хмыкнул, переводя взгляд на второго.
— Что скажешь, Миш? Искала с братвой встречи — а сама братву втемную слила. И че теперь?
Тот буркнул что-то неразборчивое — видно, понимая, что этот вопрос есть не что иное, как чистой воды риторика. Да и главный, похоже, ответа не ждал.
— Че делать будем, Юля? — произнес тем же тоном, каким обращался к своему корешу, — судя по всему, тоже не нуждаясь в ответе. — Вот че делать — ты скажи? Напрягать тебя, чтоб забрала обратно то, что написала, и убрала там все насчет братвы, — так ты, говорят, упертая, ничего не боишься, а за что берешься, до конца доводишь. И к Коту за помощью побежишь, когда приедет, — а Вадька близкий наш, нам его обижать не с руки. Дать тебе денег, чтоб по-другому написала, — так ты, говорят, в такие игры не играешь, принципы, говорят, у тебя, по понятиям по своим живешь. И вот че делать? Ты напишешь, народ просечет с ходу, о ком речь, — а нам на кой? Ну не нам — мы тут не при делах, это близкие наши с Улиткой работали, о них печемся…
Он так поспешно поправился, показывая, что говорит именно о себе, что я еле удержалась от понимающего кивка. И фразы «Я так и поняла». Хотя — хотя, может, этого он и хотел, такого вот спектакля?
— Не знаю, к сожалению, как вас зовут, — произнесла, видя, что он не собирается пока говорить. — Но выход найти всегда можно. Можно изменить статью, можно еще что-ьнибудь сделать, коль скоро ваших близких людей это так беспокоит. Если вы мне скажете, в чем проблема и почему они так опасаются слов о том, что Улитина убрала работавшая с ним криминальная группировка, мы можем вместе подумать и прийти к компромиссу…
— Тут один компромисс — не пишешь ничего, и все дела!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73