Внутри квартиры мелодично затренькало. Он чутко прислушался к треньканью, помедлил с минуту и снова позвонил, но теперь уже настойчиво, требовательно. И опять в квартире не было никакого движения.
Снизу загудел, поднимаясь, лифт. Человек поспешно шагнул от двери на несколько ступенек вверх, переждал, пока лифт не прогромыхал выше, а затем снова вернулся на площадку. На всякий случай он ещё раз нажал звонок, одновременно придирчиво осматривая две другие двери и саму площадку, освещённую меркнущим дневным светом, скупо струившимся сквозь оконный переплёт. Внимание его привлекла электрическая лампочка под матовым плафоном, висевшая сбоку на стене. Он приподнялся на носках и, дотянувшись до плафона, потрогал его крепления. Несколько минут он постоял в нерешительности, потом быстро спустился вниз.
Выйдя из подъезда, человек снова огляделся по сторонам, не торопясь, достал сигарету, чиркнул спичкой, закурил, попыхивая дымком, и бросил обгоревшую спичку в урну. Проделав это, он сунул руки в карманы куртки и быстро пошёл к центру города.
…«Первый, я четвёртый, — досадливо сказал Поздняков. — Объект удаляется. Отбой». Он выключил микрофон, шёпотом ругнулся и опять вышел на связь: «Внимание, седьмой, я четвёртый, объект направляется в вашу сторону. Приём».
«Четвёртый, я седьмой, — забубнил микрофон. — Вас понял, наблюдение принято».
Подъехала «Волга» с подполковником Ковалёвым, одетым в штатское. Поздняков вылез из своей машины и пересел к нему.
— Не рискнул? — спросил Ковалёв, разочарованно вскинув брови. — Может, чего заподозрил?
— Кишка тонка… Брать его давно пора, — угрюмо отозвался Поздняков.
— А если это рекогносцировка? — возразил Ковалёв. — Уж больно заманчиво взять его с поличным… Как твоя рука, подживает?
— Подживает, — охотно соврал Поздняков. Он упорно не желал принимать того человека всерьёз.
— Пойдёшь завтра с Дудиным. В управлении про тебя легенды гуляют. Будто на охоте на тебя зверь сам бежит. Вдруг и здесь так же получится, а? — Ковалёв с хитрецой глянул на Позднякова и тоном приказа обронил. — Будем ждать ещё!
«Рекогносцировка!» — он тоже мысленно произнёс это слово, выходя из дома Мальцева. Обдумывая предстоящее, он всё больше утверждался во мнении, что лучше осуществить свой замысел ночью. В темноте, полагал он, риску меньше, а со временем для поисков будет повольготнее. Правда, придётся придумывать отговорки для жены: почему и куда он ночью уходит из дома. Перспектива объяснения тяготила его. Он безотчётно побаивался этой женщины, на которой имел глупость жениться пять лет назад, в ту пору своей жизни, когда в очередной раз бросил опостылевшую работу, оформлялся на другую и вновь пылал неукротимым желанием зачеркнуть прошлое и начать всё сначала.
Сперва казалось, что так оно и будет. Жена была из очень состоятельной семьи, привыкла жить на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая. Родители её усердно помогали им. Ему это импонировало — достаток, материальная независимость — и почти никаких усилий. Однако вскоре тесть скоропостижно умер, сохранять привычный уровень комфорта стало трудно: полагаться приходилось только на себя. Тут выяснилось, что они с женой, в сущности, чужды друг другу. Требовательная, хваткая, она работала переводчицей с итальянского и французского в одном солидном учреждении, диктовала ему свои условия и правила семейной игры, и он покорялся. Что его удерживало возле неё, он и сам уже не знал. Может быть, её твёрдая уверенность в том, что лишь она по-настоящему понимает жизнь и знает, как надо жить?
Но теперь её неистребимый апломб все чаще раздражал его. Он стоял над пропастью, и с этой ошеломительной для него точки видения многое уже казалось иным. Его все чаще тянуло позвонить Рите, своей первой жене, с которой он расстался давным-давно. За это время она вновь вышла замуж, у неё родился ребёнок, но раз в году он звонил ей и поздравлял с днём рождения. Он уже не помнил причину их развода. Они тогда были слишком молоды и горячились по-пустому, и кажется однажды, выходя из филармонии (концерты в филармонии! Неужели в его жизни когда-то было и такое?), она сказала ему фразу, которая его задела: «Я хочу, чтобы ты был похож на своих родителей». — «Всю жизнь считать каждую копейку? — насмешливо возразил он. — Нет, это не для меня». — «А как для тебя?» — «У меня должно быть все. Понимаешь?» — «Но для этого надо много работать, а ты этого не любишь», — осторожно вставила Рита. Он самонадеянно усмехнулся. «При моих-то способностях?» — Рита была для него слишком проста. Проста, бесхитростна и добра. А он в те годы, наверное, не нуждался в её доброте.
Он позвонил ей и произнёс севшим от волнения голосом:
— Рита, здравствуй, это я. Извини, что, может, не ко времени…
— Ты? — удивилась она. — Что-нибудь случилось?
— Почему ты так спрашиваешь?
— У тебя голос какой-то не такой… Говорят, ты опять поменял работу? На прежней тебя, конечно, не оценили?
— Конечно. А почему столько иронии?
— Нет, ничего, извини. Просто ты не меняешься.
— Ошиблась, — сказал он почти весело. — Я как раз на пороге больших перемен. Есть одна серьёзная проблема, и если я её одолею…
— То начнёшь новую жизнь? — подхватила она.
— Начну! — ответил он упрямо, по обычаю искренне веря в то, что обещает.
Прозвенели, как тогда, в молодые годы, колокольчики её заливистого смеха, и у него немного потеплело на душе. Но ненадолго. Время бежало, а он находился в цейтноте.
С женой разрешилось само собой. На второй день после «рекогносцировки» с утра лил дождь, похолодало, настроение у него было подавленное, казалось, что всё напрасно, ничего не выйдет… Вечером жена объявила ему, что намерена устроить какую-то грандиозную вечеринку с приглашением необыкновенно нужных людей; он мрачно попросил избавить его от участия в ней, а когда жена надменно осведомилась, когда он перестанет бить баклуши и займётся делом, он, не сдержавшись, наговорил ей колкостей. Слово за слово — разразился скандал, каких между ними ещё не было. Разгневанная жена ушла к матери, заявив, что не вернётся, пока не услышит мольбу о прощении.
Он был выбит из колеи, но. подумав, махнул рукой: нет худа без добра, теперь никто не мог помешать ему, и настал наконец решающий час. «Пора. Завтра ночью», — сказал он сам себе и ощутил, как учащённо и гулко заколотилось сердце.
4
Ночь выдалась студёной и звёздной. По асфальту, гонимые осенним ветром, ползли сухие, скрюченные листья. Их мертвенный шорох действовал на него угнетающе. «Как на панихиду плетутся, сволочи», — зло отметил он, наглухо застёгивая «молнию» куртки и закуривая, чтобы унять бивший его озноб. Сев в свои «Жигули», он развернулся и поехал по пустынным улицам к центру. В машине он немного согрелся и успокоился, лихорадка постепенно прошла. Не доезжая двух кварталов до дома Мальцевых, он остановился, отыскал телефонную будку и позвонил. Ответа не было. Он подождал минут десять и снова набрал номер. На этот раз тоже никто не ответил. Тогда он вышел из будки и поехал дальше.
Он поставил машину в узеньком, тускло освещённом переулке, достал из ящичка плоскую флягу с коньяком, сделал жадный глоток, чувствуя обжигающую влагу, и немного посидел, вслушиваясь в хрупкую ночную тишину. Потом стал быстро и умело собираться: натянул поверх кед капроновые чулки, надел перчатки из тонкой эластичной кожи, взял продолговатый электрический фонарь. Отмычки у него были на поясе, в небольшой сумке.
Около подъезда он посмотрел по сторонам и, убедившись, что на улице нет ни души, проскользнул внутрь. Здесь постоял, привыкая к полумраку — свет горел выше этажом, — опять напряжённо прислушался, вдыхая устоявшийся запах плесени и пыли, а затем стал быстро и беззвучно подниматься наверх. На площадке пятого этажа лампочка была вывернута — он позаботился об этом ещё днём. Переведя дух, он подошёл к наружной двери, прижался к ней ухом и, удостоверившись, что ничего не слышно, быстро достал отмычки, включил фонарь и приступил к работе. Довольно скоро ему удалось отпереть замок. Он с облегчением вздохнул, потушил фонарь, убрал в сумку инструмент и бесшумно шагнул в чёрную бездну прихожей. Но, затворив за собой дверь, он физически, всей кожей, по которой вдруг забегали омерзительные мурашки, ощутил присутствие другого человека. Он инстинктивно затаил дыхание, и в ту же секунду в прихожей вспыхнул свет.
— Спокойно, Ермолин, — сказал Поздняков, приблизившись к нему и держа руку на пистолете под пиджаком. Сзади его крепко обхватил за локти другой сотрудник уголовного розыска. Из глубины коридора с видом радушного хозяина шествовал Дудин.
«Как глупо, — почти безучастно подумал Ермолин, обречённо опустив плечи. — Боже мой, как бездарно глупо…» И вдруг, как тогда на пустыре, словно что-то всколыхнулось в нём, и разом в голове сделалось легко и пусто, и всё стало возможным.
— Берегись! — успел крикнуть Дудин.
Ермолин с придушенным воплем гибко присел и неудержимо рванулся вперёд. Правая его нога стремительно взметнулась и отбросила Позднякова к стене. Тот ахнул от боли: удар пришёлся по травмированной кисти. Второй сотрудник, потеряв равновесие, выпустил Ермолина из объятий, и он проворно прыгнул к двери. Но путь ему уже преградил Дудин. С гримасой отчаяния и гнева на побелевшем дёргающемся лице Ермолин взмахнул увесистым фонарём. Дудин отвёл удар, резко рванул тело Ермолина на себя, нанёс ему встречный.
Ермолин издал короткий стон, выронил фонарь и, согнувшись, начал медленно оседать на пол. Тотчас же на его запястьях щёлкнули наручники.
Как-то воскресным вечером к Дудину домой нагрянул Антошин. Снимая пальто, закричал с порога:
— Андрей, ты что с дедом Артюховым сделал? Ходит злой и, представляешь, трезвый! Чем всё кончилось? Выкладывай.
Сидели на кухне, чтобы не беспокоить Танюшку. Ирина хлопотала у плиты. На сковородке вкусно шкворчало мясо. Антошин, принюхиваясь, мотал головой, удивлялся, глядя в рот Дудину: «Да ну? Смотри, куда повернуло!»
— Однако тип этот Ермолин, — сказала Ирина, доставая тарелки.
Дудин затянулся сигаретой и продолжал:
— Мы у него потом обыск делали, нашли то, что он у Мальцева взял. Головачев с ним ещё долго беседовал. И говорит: в душе у него пустота. Вот в чём суть. Ни идеалов, ни устойчивых принципов. А это опасный вакуум. Чем его заполнить? Вот и взбесился в нём себялюбец и собственник. Чужую жизнь загубил, свою сломал.
— А в какой момент вы стали его подозревать? — поинтересовался Антошин.
— После того, как установили, что Артюхова возвращалась и стояла за кустом. Мы поняли, что она не могла добежать до домов в начале десятого, как показывал Ермолин первоначально. Это могло быть косвенным доказательством того, что он был на пустыре, но не заметил возвращения Артюховой. Тут как раз началась гроза, и он ушёл с улицы. И смотри, что получилось: стихия в одном случае ему помогла, затруднив нашу работу, а в другом фатально повлияла на точность его расчётов…
— Ладно, герой, соловья, как известно, баснями не кормят, — проговорила Ирина, подавая на стол вкусно пахнущее мясо. — Ешьте, ребята. А то у вас впереди знаете сколько работы!
— Это точно, — сказал Дудин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Снизу загудел, поднимаясь, лифт. Человек поспешно шагнул от двери на несколько ступенек вверх, переждал, пока лифт не прогромыхал выше, а затем снова вернулся на площадку. На всякий случай он ещё раз нажал звонок, одновременно придирчиво осматривая две другие двери и саму площадку, освещённую меркнущим дневным светом, скупо струившимся сквозь оконный переплёт. Внимание его привлекла электрическая лампочка под матовым плафоном, висевшая сбоку на стене. Он приподнялся на носках и, дотянувшись до плафона, потрогал его крепления. Несколько минут он постоял в нерешительности, потом быстро спустился вниз.
Выйдя из подъезда, человек снова огляделся по сторонам, не торопясь, достал сигарету, чиркнул спичкой, закурил, попыхивая дымком, и бросил обгоревшую спичку в урну. Проделав это, он сунул руки в карманы куртки и быстро пошёл к центру города.
…«Первый, я четвёртый, — досадливо сказал Поздняков. — Объект удаляется. Отбой». Он выключил микрофон, шёпотом ругнулся и опять вышел на связь: «Внимание, седьмой, я четвёртый, объект направляется в вашу сторону. Приём».
«Четвёртый, я седьмой, — забубнил микрофон. — Вас понял, наблюдение принято».
Подъехала «Волга» с подполковником Ковалёвым, одетым в штатское. Поздняков вылез из своей машины и пересел к нему.
— Не рискнул? — спросил Ковалёв, разочарованно вскинув брови. — Может, чего заподозрил?
— Кишка тонка… Брать его давно пора, — угрюмо отозвался Поздняков.
— А если это рекогносцировка? — возразил Ковалёв. — Уж больно заманчиво взять его с поличным… Как твоя рука, подживает?
— Подживает, — охотно соврал Поздняков. Он упорно не желал принимать того человека всерьёз.
— Пойдёшь завтра с Дудиным. В управлении про тебя легенды гуляют. Будто на охоте на тебя зверь сам бежит. Вдруг и здесь так же получится, а? — Ковалёв с хитрецой глянул на Позднякова и тоном приказа обронил. — Будем ждать ещё!
«Рекогносцировка!» — он тоже мысленно произнёс это слово, выходя из дома Мальцева. Обдумывая предстоящее, он всё больше утверждался во мнении, что лучше осуществить свой замысел ночью. В темноте, полагал он, риску меньше, а со временем для поисков будет повольготнее. Правда, придётся придумывать отговорки для жены: почему и куда он ночью уходит из дома. Перспектива объяснения тяготила его. Он безотчётно побаивался этой женщины, на которой имел глупость жениться пять лет назад, в ту пору своей жизни, когда в очередной раз бросил опостылевшую работу, оформлялся на другую и вновь пылал неукротимым желанием зачеркнуть прошлое и начать всё сначала.
Сперва казалось, что так оно и будет. Жена была из очень состоятельной семьи, привыкла жить на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая. Родители её усердно помогали им. Ему это импонировало — достаток, материальная независимость — и почти никаких усилий. Однако вскоре тесть скоропостижно умер, сохранять привычный уровень комфорта стало трудно: полагаться приходилось только на себя. Тут выяснилось, что они с женой, в сущности, чужды друг другу. Требовательная, хваткая, она работала переводчицей с итальянского и французского в одном солидном учреждении, диктовала ему свои условия и правила семейной игры, и он покорялся. Что его удерживало возле неё, он и сам уже не знал. Может быть, её твёрдая уверенность в том, что лишь она по-настоящему понимает жизнь и знает, как надо жить?
Но теперь её неистребимый апломб все чаще раздражал его. Он стоял над пропастью, и с этой ошеломительной для него точки видения многое уже казалось иным. Его все чаще тянуло позвонить Рите, своей первой жене, с которой он расстался давным-давно. За это время она вновь вышла замуж, у неё родился ребёнок, но раз в году он звонил ей и поздравлял с днём рождения. Он уже не помнил причину их развода. Они тогда были слишком молоды и горячились по-пустому, и кажется однажды, выходя из филармонии (концерты в филармонии! Неужели в его жизни когда-то было и такое?), она сказала ему фразу, которая его задела: «Я хочу, чтобы ты был похож на своих родителей». — «Всю жизнь считать каждую копейку? — насмешливо возразил он. — Нет, это не для меня». — «А как для тебя?» — «У меня должно быть все. Понимаешь?» — «Но для этого надо много работать, а ты этого не любишь», — осторожно вставила Рита. Он самонадеянно усмехнулся. «При моих-то способностях?» — Рита была для него слишком проста. Проста, бесхитростна и добра. А он в те годы, наверное, не нуждался в её доброте.
Он позвонил ей и произнёс севшим от волнения голосом:
— Рита, здравствуй, это я. Извини, что, может, не ко времени…
— Ты? — удивилась она. — Что-нибудь случилось?
— Почему ты так спрашиваешь?
— У тебя голос какой-то не такой… Говорят, ты опять поменял работу? На прежней тебя, конечно, не оценили?
— Конечно. А почему столько иронии?
— Нет, ничего, извини. Просто ты не меняешься.
— Ошиблась, — сказал он почти весело. — Я как раз на пороге больших перемен. Есть одна серьёзная проблема, и если я её одолею…
— То начнёшь новую жизнь? — подхватила она.
— Начну! — ответил он упрямо, по обычаю искренне веря в то, что обещает.
Прозвенели, как тогда, в молодые годы, колокольчики её заливистого смеха, и у него немного потеплело на душе. Но ненадолго. Время бежало, а он находился в цейтноте.
С женой разрешилось само собой. На второй день после «рекогносцировки» с утра лил дождь, похолодало, настроение у него было подавленное, казалось, что всё напрасно, ничего не выйдет… Вечером жена объявила ему, что намерена устроить какую-то грандиозную вечеринку с приглашением необыкновенно нужных людей; он мрачно попросил избавить его от участия в ней, а когда жена надменно осведомилась, когда он перестанет бить баклуши и займётся делом, он, не сдержавшись, наговорил ей колкостей. Слово за слово — разразился скандал, каких между ними ещё не было. Разгневанная жена ушла к матери, заявив, что не вернётся, пока не услышит мольбу о прощении.
Он был выбит из колеи, но. подумав, махнул рукой: нет худа без добра, теперь никто не мог помешать ему, и настал наконец решающий час. «Пора. Завтра ночью», — сказал он сам себе и ощутил, как учащённо и гулко заколотилось сердце.
4
Ночь выдалась студёной и звёздной. По асфальту, гонимые осенним ветром, ползли сухие, скрюченные листья. Их мертвенный шорох действовал на него угнетающе. «Как на панихиду плетутся, сволочи», — зло отметил он, наглухо застёгивая «молнию» куртки и закуривая, чтобы унять бивший его озноб. Сев в свои «Жигули», он развернулся и поехал по пустынным улицам к центру. В машине он немного согрелся и успокоился, лихорадка постепенно прошла. Не доезжая двух кварталов до дома Мальцевых, он остановился, отыскал телефонную будку и позвонил. Ответа не было. Он подождал минут десять и снова набрал номер. На этот раз тоже никто не ответил. Тогда он вышел из будки и поехал дальше.
Он поставил машину в узеньком, тускло освещённом переулке, достал из ящичка плоскую флягу с коньяком, сделал жадный глоток, чувствуя обжигающую влагу, и немного посидел, вслушиваясь в хрупкую ночную тишину. Потом стал быстро и умело собираться: натянул поверх кед капроновые чулки, надел перчатки из тонкой эластичной кожи, взял продолговатый электрический фонарь. Отмычки у него были на поясе, в небольшой сумке.
Около подъезда он посмотрел по сторонам и, убедившись, что на улице нет ни души, проскользнул внутрь. Здесь постоял, привыкая к полумраку — свет горел выше этажом, — опять напряжённо прислушался, вдыхая устоявшийся запах плесени и пыли, а затем стал быстро и беззвучно подниматься наверх. На площадке пятого этажа лампочка была вывернута — он позаботился об этом ещё днём. Переведя дух, он подошёл к наружной двери, прижался к ней ухом и, удостоверившись, что ничего не слышно, быстро достал отмычки, включил фонарь и приступил к работе. Довольно скоро ему удалось отпереть замок. Он с облегчением вздохнул, потушил фонарь, убрал в сумку инструмент и бесшумно шагнул в чёрную бездну прихожей. Но, затворив за собой дверь, он физически, всей кожей, по которой вдруг забегали омерзительные мурашки, ощутил присутствие другого человека. Он инстинктивно затаил дыхание, и в ту же секунду в прихожей вспыхнул свет.
— Спокойно, Ермолин, — сказал Поздняков, приблизившись к нему и держа руку на пистолете под пиджаком. Сзади его крепко обхватил за локти другой сотрудник уголовного розыска. Из глубины коридора с видом радушного хозяина шествовал Дудин.
«Как глупо, — почти безучастно подумал Ермолин, обречённо опустив плечи. — Боже мой, как бездарно глупо…» И вдруг, как тогда на пустыре, словно что-то всколыхнулось в нём, и разом в голове сделалось легко и пусто, и всё стало возможным.
— Берегись! — успел крикнуть Дудин.
Ермолин с придушенным воплем гибко присел и неудержимо рванулся вперёд. Правая его нога стремительно взметнулась и отбросила Позднякова к стене. Тот ахнул от боли: удар пришёлся по травмированной кисти. Второй сотрудник, потеряв равновесие, выпустил Ермолина из объятий, и он проворно прыгнул к двери. Но путь ему уже преградил Дудин. С гримасой отчаяния и гнева на побелевшем дёргающемся лице Ермолин взмахнул увесистым фонарём. Дудин отвёл удар, резко рванул тело Ермолина на себя, нанёс ему встречный.
Ермолин издал короткий стон, выронил фонарь и, согнувшись, начал медленно оседать на пол. Тотчас же на его запястьях щёлкнули наручники.
Как-то воскресным вечером к Дудину домой нагрянул Антошин. Снимая пальто, закричал с порога:
— Андрей, ты что с дедом Артюховым сделал? Ходит злой и, представляешь, трезвый! Чем всё кончилось? Выкладывай.
Сидели на кухне, чтобы не беспокоить Танюшку. Ирина хлопотала у плиты. На сковородке вкусно шкворчало мясо. Антошин, принюхиваясь, мотал головой, удивлялся, глядя в рот Дудину: «Да ну? Смотри, куда повернуло!»
— Однако тип этот Ермолин, — сказала Ирина, доставая тарелки.
Дудин затянулся сигаретой и продолжал:
— Мы у него потом обыск делали, нашли то, что он у Мальцева взял. Головачев с ним ещё долго беседовал. И говорит: в душе у него пустота. Вот в чём суть. Ни идеалов, ни устойчивых принципов. А это опасный вакуум. Чем его заполнить? Вот и взбесился в нём себялюбец и собственник. Чужую жизнь загубил, свою сломал.
— А в какой момент вы стали его подозревать? — поинтересовался Антошин.
— После того, как установили, что Артюхова возвращалась и стояла за кустом. Мы поняли, что она не могла добежать до домов в начале десятого, как показывал Ермолин первоначально. Это могло быть косвенным доказательством того, что он был на пустыре, но не заметил возвращения Артюховой. Тут как раз началась гроза, и он ушёл с улицы. И смотри, что получилось: стихия в одном случае ему помогла, затруднив нашу работу, а в другом фатально повлияла на точность его расчётов…
— Ладно, герой, соловья, как известно, баснями не кормят, — проговорила Ирина, подавая на стол вкусно пахнущее мясо. — Ешьте, ребята. А то у вас впереди знаете сколько работы!
— Это точно, — сказал Дудин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12