Кто именно? Он не назвался, сэр. Но он настаивает на встрече с вами и не хочет уходить. Келсо нехотя спустился и увидел Папу Рапаву. Тот сидел на диване под кожу, в выцветшем синем костюме, из рукавов которого торчали тощие, как палки от щетки, запястья, и смотрел прямо перед собой.
«Ты думаешь, ты все знаешь про товарища Сталина, парень?» С этой фразы они начали знакомство.
И в тот момент Келсо понял, что уже видел старика — на симпозиуме, в первом ряду для публики; он внимательно слушал в наушники синхронный перевод и что-то сердито бормотал при всяком враждебном высказывании об И. В. Сталине.
Кто ты? — думал Келсо, глядя в забрызганное грязью окно автобуса. Фантазер? Аферист? Исполнение моих желаний?
Симпозиум должен был продлиться еще только один день, что Келсо воспринял с облегчением и благодарностью. Заседания проходили в бывшем Институте марксизма-ленинизма — правоверном храме из серого бетона, воздвигнутом во времена Брежнева, с гигантским барельефом Маркса, Энгельса и Ленина над входом. Нижний этаж был сдан частному банку, который уже обанкротился, и это усиливало впечатление развала и упадка.
Напротив, через улицу, под бдительным оком двух скучающих милиционеров собралась демонстрация — человек сто, не больше, главным образом пожилые люди, но было там и несколько молодых — в черных беретах и кожаных куртках. Обычная смесь фанатиков и недовольных: марксисты, националисты, антисемиты. Красные флаги с серпом и молотом развевались рядом с черными, на которых была вышита царская эмблема — двуглавый орел. Одна старуха держала портрет Сталина, другая продавала кассеты с маршами СС. Пожилой мужчина, над которым держали зонтик, обращался к собравшимся через мегафон, голос звучал искаженно, словно металлический. Устроители митинга раздавали бесплатно газету «Аврора».
— Не обращайте внимания, — призывала Ольга Комарова, стоя рядом с водителем. И покрутила пальцем у виска. — Все это психи. Красные фашисты.
— Что этот человек говорит? — спросил Дуберстайн, считавшийся мировым авторитетом в советологии, хотя так и не удосужился выучить русский язык.
— Он говорит о том, что Институт Гувера пытался купить партийный архив за пять миллионов долларов, — сказал Эйдлмен. — Говорит, что мы пытаемся украсть их историю.
— Да кому нужно красть их чертову историю? — фыркнул Дуберстайн. И, постучав по окну кольцом с печаткой, заметил: — Это не телевизионщики там?
Вид телекамеры вызвал оживление среди ученых.
— По-моему, да.
— Как лестно…
— Как фамилия того, кто возглавляет «Аврору»? — спросил Эйдлмен. — Это все тот же? — И, повернувшись на сиденье, крикнул в хвост автобуса: — Господин Непредсказуемый… вы должны это знать. Как же его фамилия? Он еще бывший кагэбэшник…
— Мамонтов, — сказал Келсо. Водитель резко затормозил, и он сделал глубокий вдох, чтобы не вырвало. — Владимир Мамонтов.
— Психи, — повторила Ольга, схватившись за поручень, когда автобус резко остановился. — Я извиняюсь от имени Росархива. Эти люди никого и ничего не представляют. Прошу следовать за мной. Не обращайте на них внимания.
Все стали выходить из автобуса, и телевизионщики засняли, как они шли под улюлюканье митингующих по заасфальтированному подъезду к зданию, мимо обвисших серебристых елей.
Непредсказуемый Келсо осторожно шагал в хвосте колонны, держа очень прямо, точно кувшин с водой, болевшую с перепоя голову и стараясь не шевелить ею. Прыщавый парень в очках с металлической оправой сунул Келсо номер «Авроры», и Келсо, окинув быстрым взглядом первую полосу, на которой была карикатура на сионистов-заговорщиков и страшноватый каббалистический символ, что-то среднее между свастикой и красным крестом, ткнул газету обратно парню в грудь. Демонстранты заулюлюкали.
Термометр на стене у входа показывал минус один градус. Старую доску с названием сняли и на ее месте привинтили новую, немного меньше размером, так что сразу было видно: учреждение переименовано. Теперь оно называлось: Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории.
Келсо снова пропустил всех вперед, а сам тем временем пробежал взглядом по исполненным ненависти лицам людей, стоявших через улицу. Там было много стариков с ввалившимися щеками, посиневшими от холода, но Рапавы он не увидел. Келсо повернулся и вошел в сумрачный вестибюль, отдал плащ в раздевалку и проследовал под знакомой статуей Ленина в зал.
Начался новый день.
В симпозиуме принимал участие девяносто один делегат, и почти все они толпились сейчас в небольшом фойе, где подавали кофе. Келсо взял положенную чашку и закурил.
— Кто выступает первым? — раздался позади него голос. Это был Эйдлмен.
— По-моему, Аксенов. О проекте переснять документы на микропленку.
Эйдлмен тяжело вздохнул. Он был родом из Бостона, ему перевалило за семьдесят, и он находился в той предзакатной стадии своей карьеры, когда большая часть жизни проходит в самолетах и заграничных отелях — на симпозиумах, конференциях, на вручении почетных званий. Дуберстайн утверждал, что Эйдлмен прекратил заниматься историей и занялся подсчетом проделанных по воздуху миль. Но Келсо не завидовал его званиям. Эйдлмен был хороший ученый. И бесстрашный человек. У него хватило мужества тридцать лет тому назад написать о голоде и терроре, тогда как все другие ученые идиоты наперебой кричали о разрядке.
— Послушайте, Фрэнк, — сказал Келсо. — Прошу прощения, что так получилось за ужином.
— Да ладно. У вас было что-то поинтереснее?
— Вроде того.
Буфет находился в задней части института и окнами выходил во внутренний двор, в центре которого среди сорняков валялись статуи Маркса и Энгельса, двух джентльменов викторианской эпохи, решивших отдохнуть после долгого марша истории и подольше поспать утром.
— Этих двоих они сбросили, не раздумывая, — заметил Эйдлмен. — Чего легче: оба иностранцы. Один к тому же еврей. Вот когда сбросят Ленина, станет ясно, что произошли реальные перемены.
— Вчера вечером ко мне приходил один мужчина, — сказал Келсо, отхлебнув кофе.
— Мужчина? Я разочарован.
— Могу я посоветоваться с вами, Фрэнк? Эйдлмен пожал плечами.
— Валяйте.
— Только чтоб это осталось между нами.
Эйдлмен потер подбородок.
— А вы выяснили, как его зовут, этого человека?
— Конечно, выяснил.
— Его настоящее имя?
— Откуда мне знать, настоящее оно или нет?
— А его адрес? Вам известен его адрес?
— Нет, Фрэнк, у меня нет его адреса. Но он оставил вот это.
Эйдлмен снял очки и стал рассматривать коробок спичек.
— Это ловушка, — наконец произнес он, возвращая спички. — Я бы на это не пошел. Все это выглядит надуманно.
— Но если это ловушка, — сказал Келсо, взвешивая на ладони коробок, — зачем ему было убегать от меня?
— Явно затем, чтобы это не выглядело ловушкой. Он хочет зацепить вас — чтобы вы разыскали его, стали упрашивать помочь найти бумаги. Психологически на этом-то и строится хитро задуманная фальшивка: жертва прилагает столько усилий, чтобы заполучить желаемое, что начинает верить, будто это правда. Вспомните историю с дневниками Гитлера. Либо это такой же блеф, либо ваш собеседник — сумасшедший.
— То, что он говорил, звучало очень достоверно.
— Сумасшедшие часто говорят так, что это звучит достоверно. Или же это просто розыгрыш. Кто-то хочет выставить вас в глупом свете. Вы об этом не подумали? Вы ведь не самый популярный ученик в школе.
Келсо задумчиво посмотрел вдоль коридора в направлении зала. Такое предположение очень вероятно. Там полно людей, которые не любят его. В слишком многих телепрограммах он выступал, написал слишком много газетных статей, отрецензировал слишком много никому не нужных книг. В углу болтался Сондерс, делая вид, будто разговаривает с Мольденхауэром, а на самом деле оба явно старались подслушать, что он говорит Эйдлмену. (После выступления Келсо Сондерс нелицеприятно высказался, обвинив его в субъективизме: «Интересно знать, почему его вообще пригласили? Нам давали понять, что это симпозиум для серьезных ученых…»)
— Не хватает им ума, — сказал Келсо. Помахал Сондерсу с Мольденхауэром и обрадовался, увидев, что они исчезают. — Или воображения.
— Вы, безусловно, гениально умеете наживать врагов.
— Ну, вы же знаете поговорку: чем больше врагов, тем больше чести.
Эйдлмен улыбнулся и открыл было рот, намереваясь что-то сказать, потом, видимо, передумал.
— Могу я осведомиться, как поживает Маргарет?
— Кто? А-а, вы имеете в виду бедняжку Маргарет? Отлично, спасибо. Здорова и процветает, по словам ее адвокатов.
— А мальчики?
— Вступают в весеннюю пору отрочества.
— А как дела с книгой? Прошло ведь немало времени с тех пор, как вы ее начали. Сколько уже написали?
— Пишу.
— Двести страниц? Сто?
— Что это, Фрэнк, допрос?
— Сколько все-таки страниц готово?
— Не знаю точно. — Келсо облизнул сухие губы. Просто невероятно, но ему хочется выпить. — Наверное, с сотню. — А перед его мысленным взором возник пустой серый экран и слабо мелькающий курсор, точно показатель пульса на машине жизнеобеспечения, просящий отключить ее. Он ведь не написал ни слова. — Послушайте, Фрэнк, в этом все-таки что-то может быть, верно? Не забывайте: Сталин любил все сохранять. Разве Хрущев не нашел того письма в потайном отделении письменного стола после его смерти? — Он потер раскалывавшуюся голову. — Письма, в котором Ленин возмущался тем, как Сталин обходится с его женой? А потом этот список членов Политбюро, где против всех, кого он собирался вычистить, стояли крестики. А его библиотека… помните его библиотеку? В каждой книге есть его записи.
— Ну и что вы хотите этим сказать?
— Что все возможно, только и всего. Что Сталин, в отличие от Гитлера, делал записи.
— «Quod volumus credimus libenter», — нараспев произнес Эйдлмен. — Это значит…
— Я знаю, что это значит.
— … это значит, дорогой Непредсказуемый, что мы всегда верим тому, чему хотим верить. — Эйдлмен похлопал Келсо по плечу. — Вам этого не хочется слышать, верно? Извините. Могу солгать, если так вам будет приятнее. Хорошо, я скажу, что история, рассказанная этим типом, в отличие от миллиона подобных историй, окажется не выдумкой. Я скажу, что он приведет вас к неопубликованным мемуарам Сталина, что вы перепишете историю, получите миллионы долларов, женщины будут лежать у ваших ног, Дуберстайн и Сондерс станут хором петь вам хвалу посреди гарвардского двора…
— Ладно, Фрэнк. — Келсо прислонился затылком к стене. — Вы высказали свою точку зрения. Я не знаю. Просто… Возможно, надо быть рядом с этим человеком, чтобы… — И заговорил быстрее, не желая признавать себя побежденным. — Просто это наводит меня на некую мысль. А вас не наводит?
— Конечно, наводит. Заставляет насторожиться. — Эйдлмен извлек из кармана старинные часы. — Пора возвращаться в зал. Вы не возражаете? А то Ольга будет крайне недовольна. — Он обхватил Келсо за плечи и вывел в коридор. — Так или иначе, вы ничего не успеете предпринять. Завтра мы возвращаемся в Нью-Йорк. Поговорим, когда вернемся. Узнайте, нет ли для вас где-нибудь места. Вы были отличным педагогом.
— Я был плохим педагогом.
— Вы были отличным педагогом, пока не свернули с пути науки и честности, поддавшись соблазну и дешевому пению сирен журналистики и рекламы. Привет, Ольга!
— Наконец-то! Заседание вот-вот начнется. Ой, доктор Келсо… не надо, нехорошо курить, пожалуйста, не курите. — И, пригнувшись к нему, Ольга вынула сигарету из его губ. Лицо ее с выщипанными бровями и тоненькой ниточкой обесцвеченных усиков над губой блестело. Она опустила окурок в его недопитый кофе и забрала у него чашку.
— Ольга, Ольга, почему такой яркий свет? — простонал Келсо, прикрывая рукой глаза. В зале было светло, как при электросварке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
«Ты думаешь, ты все знаешь про товарища Сталина, парень?» С этой фразы они начали знакомство.
И в тот момент Келсо понял, что уже видел старика — на симпозиуме, в первом ряду для публики; он внимательно слушал в наушники синхронный перевод и что-то сердито бормотал при всяком враждебном высказывании об И. В. Сталине.
Кто ты? — думал Келсо, глядя в забрызганное грязью окно автобуса. Фантазер? Аферист? Исполнение моих желаний?
Симпозиум должен был продлиться еще только один день, что Келсо воспринял с облегчением и благодарностью. Заседания проходили в бывшем Институте марксизма-ленинизма — правоверном храме из серого бетона, воздвигнутом во времена Брежнева, с гигантским барельефом Маркса, Энгельса и Ленина над входом. Нижний этаж был сдан частному банку, который уже обанкротился, и это усиливало впечатление развала и упадка.
Напротив, через улицу, под бдительным оком двух скучающих милиционеров собралась демонстрация — человек сто, не больше, главным образом пожилые люди, но было там и несколько молодых — в черных беретах и кожаных куртках. Обычная смесь фанатиков и недовольных: марксисты, националисты, антисемиты. Красные флаги с серпом и молотом развевались рядом с черными, на которых была вышита царская эмблема — двуглавый орел. Одна старуха держала портрет Сталина, другая продавала кассеты с маршами СС. Пожилой мужчина, над которым держали зонтик, обращался к собравшимся через мегафон, голос звучал искаженно, словно металлический. Устроители митинга раздавали бесплатно газету «Аврора».
— Не обращайте внимания, — призывала Ольга Комарова, стоя рядом с водителем. И покрутила пальцем у виска. — Все это психи. Красные фашисты.
— Что этот человек говорит? — спросил Дуберстайн, считавшийся мировым авторитетом в советологии, хотя так и не удосужился выучить русский язык.
— Он говорит о том, что Институт Гувера пытался купить партийный архив за пять миллионов долларов, — сказал Эйдлмен. — Говорит, что мы пытаемся украсть их историю.
— Да кому нужно красть их чертову историю? — фыркнул Дуберстайн. И, постучав по окну кольцом с печаткой, заметил: — Это не телевизионщики там?
Вид телекамеры вызвал оживление среди ученых.
— По-моему, да.
— Как лестно…
— Как фамилия того, кто возглавляет «Аврору»? — спросил Эйдлмен. — Это все тот же? — И, повернувшись на сиденье, крикнул в хвост автобуса: — Господин Непредсказуемый… вы должны это знать. Как же его фамилия? Он еще бывший кагэбэшник…
— Мамонтов, — сказал Келсо. Водитель резко затормозил, и он сделал глубокий вдох, чтобы не вырвало. — Владимир Мамонтов.
— Психи, — повторила Ольга, схватившись за поручень, когда автобус резко остановился. — Я извиняюсь от имени Росархива. Эти люди никого и ничего не представляют. Прошу следовать за мной. Не обращайте на них внимания.
Все стали выходить из автобуса, и телевизионщики засняли, как они шли под улюлюканье митингующих по заасфальтированному подъезду к зданию, мимо обвисших серебристых елей.
Непредсказуемый Келсо осторожно шагал в хвосте колонны, держа очень прямо, точно кувшин с водой, болевшую с перепоя голову и стараясь не шевелить ею. Прыщавый парень в очках с металлической оправой сунул Келсо номер «Авроры», и Келсо, окинув быстрым взглядом первую полосу, на которой была карикатура на сионистов-заговорщиков и страшноватый каббалистический символ, что-то среднее между свастикой и красным крестом, ткнул газету обратно парню в грудь. Демонстранты заулюлюкали.
Термометр на стене у входа показывал минус один градус. Старую доску с названием сняли и на ее месте привинтили новую, немного меньше размером, так что сразу было видно: учреждение переименовано. Теперь оно называлось: Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории.
Келсо снова пропустил всех вперед, а сам тем временем пробежал взглядом по исполненным ненависти лицам людей, стоявших через улицу. Там было много стариков с ввалившимися щеками, посиневшими от холода, но Рапавы он не увидел. Келсо повернулся и вошел в сумрачный вестибюль, отдал плащ в раздевалку и проследовал под знакомой статуей Ленина в зал.
Начался новый день.
В симпозиуме принимал участие девяносто один делегат, и почти все они толпились сейчас в небольшом фойе, где подавали кофе. Келсо взял положенную чашку и закурил.
— Кто выступает первым? — раздался позади него голос. Это был Эйдлмен.
— По-моему, Аксенов. О проекте переснять документы на микропленку.
Эйдлмен тяжело вздохнул. Он был родом из Бостона, ему перевалило за семьдесят, и он находился в той предзакатной стадии своей карьеры, когда большая часть жизни проходит в самолетах и заграничных отелях — на симпозиумах, конференциях, на вручении почетных званий. Дуберстайн утверждал, что Эйдлмен прекратил заниматься историей и занялся подсчетом проделанных по воздуху миль. Но Келсо не завидовал его званиям. Эйдлмен был хороший ученый. И бесстрашный человек. У него хватило мужества тридцать лет тому назад написать о голоде и терроре, тогда как все другие ученые идиоты наперебой кричали о разрядке.
— Послушайте, Фрэнк, — сказал Келсо. — Прошу прощения, что так получилось за ужином.
— Да ладно. У вас было что-то поинтереснее?
— Вроде того.
Буфет находился в задней части института и окнами выходил во внутренний двор, в центре которого среди сорняков валялись статуи Маркса и Энгельса, двух джентльменов викторианской эпохи, решивших отдохнуть после долгого марша истории и подольше поспать утром.
— Этих двоих они сбросили, не раздумывая, — заметил Эйдлмен. — Чего легче: оба иностранцы. Один к тому же еврей. Вот когда сбросят Ленина, станет ясно, что произошли реальные перемены.
— Вчера вечером ко мне приходил один мужчина, — сказал Келсо, отхлебнув кофе.
— Мужчина? Я разочарован.
— Могу я посоветоваться с вами, Фрэнк? Эйдлмен пожал плечами.
— Валяйте.
— Только чтоб это осталось между нами.
Эйдлмен потер подбородок.
— А вы выяснили, как его зовут, этого человека?
— Конечно, выяснил.
— Его настоящее имя?
— Откуда мне знать, настоящее оно или нет?
— А его адрес? Вам известен его адрес?
— Нет, Фрэнк, у меня нет его адреса. Но он оставил вот это.
Эйдлмен снял очки и стал рассматривать коробок спичек.
— Это ловушка, — наконец произнес он, возвращая спички. — Я бы на это не пошел. Все это выглядит надуманно.
— Но если это ловушка, — сказал Келсо, взвешивая на ладони коробок, — зачем ему было убегать от меня?
— Явно затем, чтобы это не выглядело ловушкой. Он хочет зацепить вас — чтобы вы разыскали его, стали упрашивать помочь найти бумаги. Психологически на этом-то и строится хитро задуманная фальшивка: жертва прилагает столько усилий, чтобы заполучить желаемое, что начинает верить, будто это правда. Вспомните историю с дневниками Гитлера. Либо это такой же блеф, либо ваш собеседник — сумасшедший.
— То, что он говорил, звучало очень достоверно.
— Сумасшедшие часто говорят так, что это звучит достоверно. Или же это просто розыгрыш. Кто-то хочет выставить вас в глупом свете. Вы об этом не подумали? Вы ведь не самый популярный ученик в школе.
Келсо задумчиво посмотрел вдоль коридора в направлении зала. Такое предположение очень вероятно. Там полно людей, которые не любят его. В слишком многих телепрограммах он выступал, написал слишком много газетных статей, отрецензировал слишком много никому не нужных книг. В углу болтался Сондерс, делая вид, будто разговаривает с Мольденхауэром, а на самом деле оба явно старались подслушать, что он говорит Эйдлмену. (После выступления Келсо Сондерс нелицеприятно высказался, обвинив его в субъективизме: «Интересно знать, почему его вообще пригласили? Нам давали понять, что это симпозиум для серьезных ученых…»)
— Не хватает им ума, — сказал Келсо. Помахал Сондерсу с Мольденхауэром и обрадовался, увидев, что они исчезают. — Или воображения.
— Вы, безусловно, гениально умеете наживать врагов.
— Ну, вы же знаете поговорку: чем больше врагов, тем больше чести.
Эйдлмен улыбнулся и открыл было рот, намереваясь что-то сказать, потом, видимо, передумал.
— Могу я осведомиться, как поживает Маргарет?
— Кто? А-а, вы имеете в виду бедняжку Маргарет? Отлично, спасибо. Здорова и процветает, по словам ее адвокатов.
— А мальчики?
— Вступают в весеннюю пору отрочества.
— А как дела с книгой? Прошло ведь немало времени с тех пор, как вы ее начали. Сколько уже написали?
— Пишу.
— Двести страниц? Сто?
— Что это, Фрэнк, допрос?
— Сколько все-таки страниц готово?
— Не знаю точно. — Келсо облизнул сухие губы. Просто невероятно, но ему хочется выпить. — Наверное, с сотню. — А перед его мысленным взором возник пустой серый экран и слабо мелькающий курсор, точно показатель пульса на машине жизнеобеспечения, просящий отключить ее. Он ведь не написал ни слова. — Послушайте, Фрэнк, в этом все-таки что-то может быть, верно? Не забывайте: Сталин любил все сохранять. Разве Хрущев не нашел того письма в потайном отделении письменного стола после его смерти? — Он потер раскалывавшуюся голову. — Письма, в котором Ленин возмущался тем, как Сталин обходится с его женой? А потом этот список членов Политбюро, где против всех, кого он собирался вычистить, стояли крестики. А его библиотека… помните его библиотеку? В каждой книге есть его записи.
— Ну и что вы хотите этим сказать?
— Что все возможно, только и всего. Что Сталин, в отличие от Гитлера, делал записи.
— «Quod volumus credimus libenter», — нараспев произнес Эйдлмен. — Это значит…
— Я знаю, что это значит.
— … это значит, дорогой Непредсказуемый, что мы всегда верим тому, чему хотим верить. — Эйдлмен похлопал Келсо по плечу. — Вам этого не хочется слышать, верно? Извините. Могу солгать, если так вам будет приятнее. Хорошо, я скажу, что история, рассказанная этим типом, в отличие от миллиона подобных историй, окажется не выдумкой. Я скажу, что он приведет вас к неопубликованным мемуарам Сталина, что вы перепишете историю, получите миллионы долларов, женщины будут лежать у ваших ног, Дуберстайн и Сондерс станут хором петь вам хвалу посреди гарвардского двора…
— Ладно, Фрэнк. — Келсо прислонился затылком к стене. — Вы высказали свою точку зрения. Я не знаю. Просто… Возможно, надо быть рядом с этим человеком, чтобы… — И заговорил быстрее, не желая признавать себя побежденным. — Просто это наводит меня на некую мысль. А вас не наводит?
— Конечно, наводит. Заставляет насторожиться. — Эйдлмен извлек из кармана старинные часы. — Пора возвращаться в зал. Вы не возражаете? А то Ольга будет крайне недовольна. — Он обхватил Келсо за плечи и вывел в коридор. — Так или иначе, вы ничего не успеете предпринять. Завтра мы возвращаемся в Нью-Йорк. Поговорим, когда вернемся. Узнайте, нет ли для вас где-нибудь места. Вы были отличным педагогом.
— Я был плохим педагогом.
— Вы были отличным педагогом, пока не свернули с пути науки и честности, поддавшись соблазну и дешевому пению сирен журналистики и рекламы. Привет, Ольга!
— Наконец-то! Заседание вот-вот начнется. Ой, доктор Келсо… не надо, нехорошо курить, пожалуйста, не курите. — И, пригнувшись к нему, Ольга вынула сигарету из его губ. Лицо ее с выщипанными бровями и тоненькой ниточкой обесцвеченных усиков над губой блестело. Она опустила окурок в его недопитый кофе и забрала у него чашку.
— Ольга, Ольга, почему такой яркий свет? — простонал Келсо, прикрывая рукой глаза. В зале было светло, как при электросварке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54