ноги гудели как чугунные, а еще предстояло обойти трактиры на Знаменской – «Избушка», «Старый друг», «Калач», «Три великана», «Лакомый кусочек». В кармане у него лежала золотая монета с козлиным профилем Наполеона III, императора французов. Иван Дмитриевич нашел ее под княжеской кроватью, в луже керосина, и вручил Константинову в качестве образца – показывать трактирщикам. При успехе монета была обещана ему в вечное и неотъемлемое владение.
* * *
Карета катила по Невскому. Вокруг раздавались крики извозчиков и кучеров, слышался неумолчный шелест литых резиновых шин, похожий на шипение пивной пены, веселая нарядная толпа с гулом текла по обеим сторонам проспекта, как всегда бывает в первые теплые весенние вечера.
– Чувствуете? – мрачно проговорил Певцов. – Повсюду неестественное лихорадочное возбуждение.
Иван Дмитриевич хмыкнул:
– Весна…
Карета была на рессорах, плавное ее покачивание располагало к откровенности.
– Весна? Может быть. Но мне знаете кто на ум приходит? Не Лель с дудочкой! Михаил Бакунин, как ни странно. Слыхали о таком? Да, социалист. Эмигрант. Революционеры всей Европы на него молятся. Он у них вроде папы. Говорит, что с этой братией, – Певцов указал на группу студентов у афишной тумбы, – каши не сваришь. Все маменькины сынки, крови боятся. В тайные же общества нужно вербовать всякое отребье. Уголовных, понимаете ли. Он эту сволочь по-научному называет: разбойный элемент. То они просто так убивали и грабили, а теперь будут с теорией – чтобы вызвать брожение в обществе. При всеобщем возбуждении социалистам легче захватить власть. Как в Париже…
Иван Дмитриевич подумал, что подобная идея может возникнуть у человека, никогда не бывавшего в воровском притоне. И всерьез поверить в ее осуществимость способен лишь такой же человек.
Певцову определенно пошла бы чалма. Индийский факир. Овал собственного пупа – вот арена его деятельности.
– Вы думаете, что фон Аренсберг пал жертвой этих теорий? Тогда стоит, пожалуй, другими глазами взглянуть на ту косушку из-под водки. Помните, я ее за шторой нашел? Болгарин, наверное, предпочел бы вино.
– В самом деле, – Певцов опять заглотнул наживку, задумался.
В Кирочной улице, возле четырехэтажного здания, принадлежащего купцу Шухову, Иван Дмитриевич вылез из кареты.
– Вы здесь живете? – спросил Певцов, брезгливо озирая темную обшарпанную громадину доходного дома.
– Да, – кивнул Иван Дмитриевич.
Выждал, когда карета свернет за угол, и направился в дворницкую – выяснять, в каком подъезде и этаже нанимают квартиру супруги Стрекаловы.
Через десять минут высокая брюнетка лет тридцати с небольшим вышла в гостиную, где ее дожидался Иван Дмитриевич, и, когда он назвал свое имя и должность, сказала, что муж в отъезде.
– Мне нужны вы, мадам.
Жестом полководца, определяющего место для лагеря, она указала ему на стул, а сама опустилась на крошечный турецкий пуфик.
На стене висела фотография – портрет унылого, щекастого и толстогубого мужчины в парадном мундире Межевого департамента. Под фотографией – две скрещенные сабли.
– В каких кампаниях участвовал ваш супруг? – вежливо осведомился Иван Дмитриевич,
– Ни в каких не участвовал.
– Отчего же сабли?
Не ответив, она сморщила нос, и эта ее гримаса, исполненная чисто женского, даже скорее девичьего презрения, была понятней любых слов. Только сейчас Иван Дмитриевич оценил особую стать своей собеседницы. В ее мощной шее, в сильных, но пленительно-вяло двигающихся руках, в прямой спине и маленькой голове с тугим пучком черных волос виделось нечто завершенно-прочное, литое. Вместе с тем ничего мужеподобного. Такая женщина, имеющая такого мужа, и впрямь могла полюбить князя фон Аренсберга, в прошлом лихого кавалериста, героя сражений с итальянцами и альпийских походов.
– Я пересяду, – сказал Иван Дмитриевич, вставая со стула и усаживаясь в кресло спиной к портрету Стрекалова. – Разговор пойдет о таких вещах, что мне не хотелось бы видеть перед собой глаза вашего супруга…
– У меня мало времени, – перебила Стрекалова. – Я жду гостей к ужину.
– Гостей сегодня не будет, – ответил Иван Дмитриевич.
– Что вы хотите этим сказать?
– Мадам, поймите меня правильно, – Он начал издалека, хотя оглушить нужно было сразу, с налету, и посмотреть… Но духу не хватало, чтобы так, сразу. – Я никогда не подвергал сомнению право женщины свободно распоряжаться своими чувствами. Особенно если это не наносит ущерба браку. Но я не одобряю русских красавиц, отдающих сердца иностранцам. Это напоминает мне беспошлинный вывоз драгоценностей за границу.
– Я не драгоценность! А вы не таможенник… Что вам от меня нужно?
– Видите ли…
– А, кажется, я догадываюсь, – Стрекалова облегченно засмеялась. – Господи! Да успокойтесь вы! Мой муж ни о чем не подозревает. Да если бы даже и знал! Вы только поглядите на него! Хорошенько поглядите! Ну что? Разве такой человек осмелится вызвать Людвига на дуэль? Вы боитесь дипломатического скандала? Успокойтесь, господин сыщик. Скандала не будет.
– Князь фон Аренсберг мертв, – сказал Иван Дмитриевич. – Его убили сегодня ночью. В постели.
Горничная, видимо, подслушивала за дверью, потому что вбежала тут же. Вдвоем еле подняли Стрекалову и перетащили на диван. Она не подавала признаков жизни. Прежняя жизнь в ней кончилась теперь должна была народиться и окрепнуть новая.
На вопрос, где хозяин, горничная отвечала, что барин вчера и позавчера ночевал в Царском Селе, у него там дела по службе. Она, как клуша, с причитаниями металась вокруг бездыханно распростертой барыни, держа в одной руке стакан с водой, в другой – салфетку, и не решалась употребить в дело эти предметы. Иван Дмитриевич велел потереть виски и покурить ароматной свечкой, если есть. Якобы в поисках этой свечки он открыл дверцу буфета, увидел грошовые фаянсовые чашки, толстые тарелки с отбитыми краями и ополовиненную бутылку мадеры с торчащим из нее прутиком – зарубка на нем отмечала уровень вина. Такой же прутик воткнут был в банку с вареньем. Иван Дмитриевич закрыл буфет и еще раз внимательно оглядел комнату: дешевые бумажные обои со следами кошачьих когтей, продырявленный диван в клопиных пятнах, засаленное кресло времен Крымской войны, самодельный пуфик. Обстановочка рублей на пятьсот годового жалованья. И конечно, кенарь у окошка. Поет птаха, томит душу вечной тоской по иной жизни. С кухни волнами наплывал запах жаренного на жиру лука. Горничная, разумеется, еще и кухарила.
Возобновлять разговор не имело смысла, однако Иван Дмитриевич покинул квартиру лишь после того, как Стрекалова вновь открыла глаза. Она молча смотрела в потолок, в одну точку, где трещины на штукатурке змеились, как плюмаж кирасирского шлема. Князь раньше служил в кирасирах, вспомнил Иван Дмитриевич.
Выйдя из подъезда, он кликнул извозчика и поехал на Фонтанку, к Шувалову – вечером приказано было отчитаться в ходе расследования.
А в чем отчитываться? В том, что Стрекалова любила князя, что обморок настоящий? Что кенарь в клетке поет о любви?
Извозчик, узнав начальника сыскной полиции, спросил:
– Говорят, всем офицерам велено из отпусков ехать. Война будет.
Иван Дмитриевич поинтересовался, что еще говорят.
– Разное… Будто турецкому посланнику в дом свинью запустили. По ихнему басурманскому закону этой обиды хуже нет. Монах какой-то в мешке принес и пустил через окно. И государь его султану не выдал, приказал в лавре спрятать…
Самое странное, что все эти дикие слухи сливались в одном русле с подозрениями Певцова, словно питали друг друга.
Начинало смеркаться. Фонари, зажженные при полном свете дня, горели уже через два на третий, но на Фонтанке, в кабинете шефа жандармов желтели все три окна.
Шувалов сидел за столом, сочиняя очередной доклад в Зимний дворец. Когда бы государь читал их с тем же напряжением, с каким они писались, эти доклады должны были стать для него изощреннейшей пыткой. Так китайцы капают преступнику воду на выбритое темя: человек сходит с ума от ожидания следующей капли.
– Это двенадцатый, – сказал Шувалов, вручая дежурному офицеру свой опус. – И конца не видать.
Иван Дмитриевич спросил, нельзя ли ежечасные доклады заменить ежедневными.
– Ни в коем разе. Распорядок должен висеть над нами, как дамоклов меч. Без распорядка в России не может быть и порядка. А порядок – основа справедливости.
В кабинете у Шувалова имелось трое часов – настенные, настольные и напольные. Все они показывали разное время.
– Эти доклады, – наставительно произнес Шувалов, – не напрасная трата времени, как вы считаете. Наедине с чистым листом бумаги я глубже вникаю в суть дела. Я убежден: убийство было тщательно подготовлено. Певцов прав. Нужно найти в себе мужество признать, что князь фон Аренсберг пал жертвой чьей-то хитроумной интриги.
Иван Дмитриевич помалкивал, не возражал, хотя опыт подсказывал ему, что в обычной жизни убийство – это чаще всего случайность. Замысел рождается мгновенно и тут же приводится в исполнение.
Выслушав рассказ о сонетке в княжеской спальне и о визите на Кирочную, Шувалов начал сердиться:
– Любовь, ревность, оскорбленное самолюбие – все эти мелкие житейские страстишки, с которыми вы, полицейские, привыкли иметь дело, здесь не в состоянии ничего объяснить. Мы расследуем преступление государственной важности. Обретите же наконец соответствующий масштаб мысли!
– Я хочу сказать, что князя убил человек, бывавший у него в спальне.
– Допускаю. Но что вы прицепились к этой Стрекаловой? Не сама же она связала своего любовника по рукам и ногам и задушила подушками? И главное, зачем?
– А муж? – напомнил Иван Дмитриевич.
Шувалов схватился за голову:
– Что за испанские страсти бушуют в вашем воображении! Мы не в Севилье!
– Недавно я читал статью в медицинском журнале, – сказал Иван Дмитриевич. – Автор доказывает, что в Петербурге девочки созревают раньше, чем в Берлине и Лондоне. Примерно в одном возрасте с итальянками.
– Это вы к чему?
– К вопросу о темпераменте русского человека.
– Вы думаете, мне не хочется верить, что князя придушил рогоносец-муж, ревнивая любовница или его же собственный лакей, польстившийся на серебряную мыльницу? Очень хочется. Но не могу я в это поверить, поймите! Так запросто не убивают иностранных дипломатов. Тем более в России. Я лично подозреваю польских заговорщиков. Ведь на графа Хотека тоже совершено покушение.
– Издали бросить кусок кирпича и убить человека? Навряд ли, – усомнился Иван Дмитриевич.
– Важен факт! Кстати, откуда вам это известно?
– Слух прошел.
– Удивительно! Все знают всё и даже больше того. Хотеку, например, кто-то сказал, что фон Аренсберга убили мы, жандармы. Он будто связан был с русскими эмигрантами. Каково?
– А что, действительно был связан? – заинтересовался Иван Дмитриевич.
– И вы тоже! – огорчился Шувалов. – Разумеется, нет. Но не случайно ползут эти слухи. Кто-то стремится подорвать влияние нашего корпуса…
Сидя у стены, как проситель, Иван Дмитриевич слушал, поддакивал, а на языке вертелся вопрос: кто следил за домом князя? И было чувство, что он сел за один стол с игроками, которые заранее распределили между собой выигрыш и проигрыш.
– Хотек ведет себя вызывающе, – говорил Шувалов. – Мне он не доверяет и требует поручить расследование представителю австрийской жандармерии. Но этого не допускает честь России!
– Правильно, ваше сиятельство! – горячо одобрил Иван Дмитриевич.
Честь России никогда не была предметом его насущных забот, однако нахальство австрийского посла заставило ощутить себя гражданином великой державы, чье место в мире и чья гордость зависят, оказывается, не только от мудрости канцлера Горчакова или боевых качеств гогенбрюковской винтовки, но и от того, хорошо ли он, Иван Дмитриевич Путилин, делает свое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
* * *
Карета катила по Невскому. Вокруг раздавались крики извозчиков и кучеров, слышался неумолчный шелест литых резиновых шин, похожий на шипение пивной пены, веселая нарядная толпа с гулом текла по обеим сторонам проспекта, как всегда бывает в первые теплые весенние вечера.
– Чувствуете? – мрачно проговорил Певцов. – Повсюду неестественное лихорадочное возбуждение.
Иван Дмитриевич хмыкнул:
– Весна…
Карета была на рессорах, плавное ее покачивание располагало к откровенности.
– Весна? Может быть. Но мне знаете кто на ум приходит? Не Лель с дудочкой! Михаил Бакунин, как ни странно. Слыхали о таком? Да, социалист. Эмигрант. Революционеры всей Европы на него молятся. Он у них вроде папы. Говорит, что с этой братией, – Певцов указал на группу студентов у афишной тумбы, – каши не сваришь. Все маменькины сынки, крови боятся. В тайные же общества нужно вербовать всякое отребье. Уголовных, понимаете ли. Он эту сволочь по-научному называет: разбойный элемент. То они просто так убивали и грабили, а теперь будут с теорией – чтобы вызвать брожение в обществе. При всеобщем возбуждении социалистам легче захватить власть. Как в Париже…
Иван Дмитриевич подумал, что подобная идея может возникнуть у человека, никогда не бывавшего в воровском притоне. И всерьез поверить в ее осуществимость способен лишь такой же человек.
Певцову определенно пошла бы чалма. Индийский факир. Овал собственного пупа – вот арена его деятельности.
– Вы думаете, что фон Аренсберг пал жертвой этих теорий? Тогда стоит, пожалуй, другими глазами взглянуть на ту косушку из-под водки. Помните, я ее за шторой нашел? Болгарин, наверное, предпочел бы вино.
– В самом деле, – Певцов опять заглотнул наживку, задумался.
В Кирочной улице, возле четырехэтажного здания, принадлежащего купцу Шухову, Иван Дмитриевич вылез из кареты.
– Вы здесь живете? – спросил Певцов, брезгливо озирая темную обшарпанную громадину доходного дома.
– Да, – кивнул Иван Дмитриевич.
Выждал, когда карета свернет за угол, и направился в дворницкую – выяснять, в каком подъезде и этаже нанимают квартиру супруги Стрекаловы.
Через десять минут высокая брюнетка лет тридцати с небольшим вышла в гостиную, где ее дожидался Иван Дмитриевич, и, когда он назвал свое имя и должность, сказала, что муж в отъезде.
– Мне нужны вы, мадам.
Жестом полководца, определяющего место для лагеря, она указала ему на стул, а сама опустилась на крошечный турецкий пуфик.
На стене висела фотография – портрет унылого, щекастого и толстогубого мужчины в парадном мундире Межевого департамента. Под фотографией – две скрещенные сабли.
– В каких кампаниях участвовал ваш супруг? – вежливо осведомился Иван Дмитриевич,
– Ни в каких не участвовал.
– Отчего же сабли?
Не ответив, она сморщила нос, и эта ее гримаса, исполненная чисто женского, даже скорее девичьего презрения, была понятней любых слов. Только сейчас Иван Дмитриевич оценил особую стать своей собеседницы. В ее мощной шее, в сильных, но пленительно-вяло двигающихся руках, в прямой спине и маленькой голове с тугим пучком черных волос виделось нечто завершенно-прочное, литое. Вместе с тем ничего мужеподобного. Такая женщина, имеющая такого мужа, и впрямь могла полюбить князя фон Аренсберга, в прошлом лихого кавалериста, героя сражений с итальянцами и альпийских походов.
– Я пересяду, – сказал Иван Дмитриевич, вставая со стула и усаживаясь в кресло спиной к портрету Стрекалова. – Разговор пойдет о таких вещах, что мне не хотелось бы видеть перед собой глаза вашего супруга…
– У меня мало времени, – перебила Стрекалова. – Я жду гостей к ужину.
– Гостей сегодня не будет, – ответил Иван Дмитриевич.
– Что вы хотите этим сказать?
– Мадам, поймите меня правильно, – Он начал издалека, хотя оглушить нужно было сразу, с налету, и посмотреть… Но духу не хватало, чтобы так, сразу. – Я никогда не подвергал сомнению право женщины свободно распоряжаться своими чувствами. Особенно если это не наносит ущерба браку. Но я не одобряю русских красавиц, отдающих сердца иностранцам. Это напоминает мне беспошлинный вывоз драгоценностей за границу.
– Я не драгоценность! А вы не таможенник… Что вам от меня нужно?
– Видите ли…
– А, кажется, я догадываюсь, – Стрекалова облегченно засмеялась. – Господи! Да успокойтесь вы! Мой муж ни о чем не подозревает. Да если бы даже и знал! Вы только поглядите на него! Хорошенько поглядите! Ну что? Разве такой человек осмелится вызвать Людвига на дуэль? Вы боитесь дипломатического скандала? Успокойтесь, господин сыщик. Скандала не будет.
– Князь фон Аренсберг мертв, – сказал Иван Дмитриевич. – Его убили сегодня ночью. В постели.
Горничная, видимо, подслушивала за дверью, потому что вбежала тут же. Вдвоем еле подняли Стрекалову и перетащили на диван. Она не подавала признаков жизни. Прежняя жизнь в ней кончилась теперь должна была народиться и окрепнуть новая.
На вопрос, где хозяин, горничная отвечала, что барин вчера и позавчера ночевал в Царском Селе, у него там дела по службе. Она, как клуша, с причитаниями металась вокруг бездыханно распростертой барыни, держа в одной руке стакан с водой, в другой – салфетку, и не решалась употребить в дело эти предметы. Иван Дмитриевич велел потереть виски и покурить ароматной свечкой, если есть. Якобы в поисках этой свечки он открыл дверцу буфета, увидел грошовые фаянсовые чашки, толстые тарелки с отбитыми краями и ополовиненную бутылку мадеры с торчащим из нее прутиком – зарубка на нем отмечала уровень вина. Такой же прутик воткнут был в банку с вареньем. Иван Дмитриевич закрыл буфет и еще раз внимательно оглядел комнату: дешевые бумажные обои со следами кошачьих когтей, продырявленный диван в клопиных пятнах, засаленное кресло времен Крымской войны, самодельный пуфик. Обстановочка рублей на пятьсот годового жалованья. И конечно, кенарь у окошка. Поет птаха, томит душу вечной тоской по иной жизни. С кухни волнами наплывал запах жаренного на жиру лука. Горничная, разумеется, еще и кухарила.
Возобновлять разговор не имело смысла, однако Иван Дмитриевич покинул квартиру лишь после того, как Стрекалова вновь открыла глаза. Она молча смотрела в потолок, в одну точку, где трещины на штукатурке змеились, как плюмаж кирасирского шлема. Князь раньше служил в кирасирах, вспомнил Иван Дмитриевич.
Выйдя из подъезда, он кликнул извозчика и поехал на Фонтанку, к Шувалову – вечером приказано было отчитаться в ходе расследования.
А в чем отчитываться? В том, что Стрекалова любила князя, что обморок настоящий? Что кенарь в клетке поет о любви?
Извозчик, узнав начальника сыскной полиции, спросил:
– Говорят, всем офицерам велено из отпусков ехать. Война будет.
Иван Дмитриевич поинтересовался, что еще говорят.
– Разное… Будто турецкому посланнику в дом свинью запустили. По ихнему басурманскому закону этой обиды хуже нет. Монах какой-то в мешке принес и пустил через окно. И государь его султану не выдал, приказал в лавре спрятать…
Самое странное, что все эти дикие слухи сливались в одном русле с подозрениями Певцова, словно питали друг друга.
Начинало смеркаться. Фонари, зажженные при полном свете дня, горели уже через два на третий, но на Фонтанке, в кабинете шефа жандармов желтели все три окна.
Шувалов сидел за столом, сочиняя очередной доклад в Зимний дворец. Когда бы государь читал их с тем же напряжением, с каким они писались, эти доклады должны были стать для него изощреннейшей пыткой. Так китайцы капают преступнику воду на выбритое темя: человек сходит с ума от ожидания следующей капли.
– Это двенадцатый, – сказал Шувалов, вручая дежурному офицеру свой опус. – И конца не видать.
Иван Дмитриевич спросил, нельзя ли ежечасные доклады заменить ежедневными.
– Ни в коем разе. Распорядок должен висеть над нами, как дамоклов меч. Без распорядка в России не может быть и порядка. А порядок – основа справедливости.
В кабинете у Шувалова имелось трое часов – настенные, настольные и напольные. Все они показывали разное время.
– Эти доклады, – наставительно произнес Шувалов, – не напрасная трата времени, как вы считаете. Наедине с чистым листом бумаги я глубже вникаю в суть дела. Я убежден: убийство было тщательно подготовлено. Певцов прав. Нужно найти в себе мужество признать, что князь фон Аренсберг пал жертвой чьей-то хитроумной интриги.
Иван Дмитриевич помалкивал, не возражал, хотя опыт подсказывал ему, что в обычной жизни убийство – это чаще всего случайность. Замысел рождается мгновенно и тут же приводится в исполнение.
Выслушав рассказ о сонетке в княжеской спальне и о визите на Кирочную, Шувалов начал сердиться:
– Любовь, ревность, оскорбленное самолюбие – все эти мелкие житейские страстишки, с которыми вы, полицейские, привыкли иметь дело, здесь не в состоянии ничего объяснить. Мы расследуем преступление государственной важности. Обретите же наконец соответствующий масштаб мысли!
– Я хочу сказать, что князя убил человек, бывавший у него в спальне.
– Допускаю. Но что вы прицепились к этой Стрекаловой? Не сама же она связала своего любовника по рукам и ногам и задушила подушками? И главное, зачем?
– А муж? – напомнил Иван Дмитриевич.
Шувалов схватился за голову:
– Что за испанские страсти бушуют в вашем воображении! Мы не в Севилье!
– Недавно я читал статью в медицинском журнале, – сказал Иван Дмитриевич. – Автор доказывает, что в Петербурге девочки созревают раньше, чем в Берлине и Лондоне. Примерно в одном возрасте с итальянками.
– Это вы к чему?
– К вопросу о темпераменте русского человека.
– Вы думаете, мне не хочется верить, что князя придушил рогоносец-муж, ревнивая любовница или его же собственный лакей, польстившийся на серебряную мыльницу? Очень хочется. Но не могу я в это поверить, поймите! Так запросто не убивают иностранных дипломатов. Тем более в России. Я лично подозреваю польских заговорщиков. Ведь на графа Хотека тоже совершено покушение.
– Издали бросить кусок кирпича и убить человека? Навряд ли, – усомнился Иван Дмитриевич.
– Важен факт! Кстати, откуда вам это известно?
– Слух прошел.
– Удивительно! Все знают всё и даже больше того. Хотеку, например, кто-то сказал, что фон Аренсберга убили мы, жандармы. Он будто связан был с русскими эмигрантами. Каково?
– А что, действительно был связан? – заинтересовался Иван Дмитриевич.
– И вы тоже! – огорчился Шувалов. – Разумеется, нет. Но не случайно ползут эти слухи. Кто-то стремится подорвать влияние нашего корпуса…
Сидя у стены, как проситель, Иван Дмитриевич слушал, поддакивал, а на языке вертелся вопрос: кто следил за домом князя? И было чувство, что он сел за один стол с игроками, которые заранее распределили между собой выигрыш и проигрыш.
– Хотек ведет себя вызывающе, – говорил Шувалов. – Мне он не доверяет и требует поручить расследование представителю австрийской жандармерии. Но этого не допускает честь России!
– Правильно, ваше сиятельство! – горячо одобрил Иван Дмитриевич.
Честь России никогда не была предметом его насущных забот, однако нахальство австрийского посла заставило ощутить себя гражданином великой державы, чье место в мире и чья гордость зависят, оказывается, не только от мудрости канцлера Горчакова или боевых качеств гогенбрюковской винтовки, но и от того, хорошо ли он, Иван Дмитриевич Путилин, делает свое дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23