– Нет. У нас свои счеты.
Он испытывал некоторую неловкость, но не перед поручиком – тот сам виноват, а потому что время для сведения личных счетов было неподходящее.
– Я прилягу, – Стрекалова откинулась на подушки, ничуть не стесняясь его присутствия, словно то, что она посулила, уже произошло. – Потом пошлете ему вызов. Бедненький! Я видела, каких трудов стоило вам удержаться и не вступить в поединок.
– Да, – пробормотал Иван Дмитриевич.
– Значит, жизнь нужна вам, чтобы уличить убийцу? Или я не права? Ну, не отвечайте, не надо. В таком деле обязательства только мешают. Дайте мне вашу руку… У Людвига тоже были короткие пальцы, А у графа они тонкие, длинные и желтые, как лапша… Я хочу остаться здесь одна. Вы идите, идите. – Она с нежностью перекрестила его и отвернулась к стене.
Стемнело. В гостиной Иван Дмитриевич подкрутил фитиль лампы, пламя вспыхнуло ярче, завоняло керосином, тень от» качнувшегося абажура пробежала по фарфоровым наядам на полке. Показалось, будто все они разом сделали книксен, приветствуя вошедшего Певцова.
– Дайте вашу руку, – весело насвистывая, сказал он. – Дело кончено!
– Вы так считаете?
– Кончено, кончено! Ишь, за простаков нас держал. Купить хотел своей откровенностью. Весь, дескать, на виду, ешьте меня с маслом… Гогенбрюк! Гогенбрюк! – передразнил поручика Певцов. – Настоящий фанатик! И похоже, немного умом тронутый. В чем решил вас обвинить! А?
– А вдруг я его и укусил?
– Вы? – Певцов захохотал. – Теперь можно шутки шутить. Кто, кстати, эта особа в спальне?
– Она любила князя…
– Весомая женщина! И как он ладил с такой?
– Прекратите, ротмистр! – вскинулся Иван Дмитриевич.
– Да будет вам! Давайте лучше условимся о доле каждого из нас в этом деле. Подозрения ваши, улики мои. Согласны?
– Скорее уж наоборот.
– Пускай так, – Певцов легкомысленно отнесся к этому уточнению, не вникая в суть. – Надо бы отметить удачу. У князя найдется, я полагаю, что-нибудь горячительное. Он и по этой части был не промах. – Певцов пошарил в буфете, достал початую бутылку хереса и две рюмки. – Прошу к столу! Покойник только рад был бы угостить нас по такому случаю.
Иван Дмитриевич к своей рюмке даже не прикоснулся, а Певцов выпил, чокнувшись с отражением в буфетной дверце и сказав при этом:
– По-гусарски!
Иван Дмитриевич вспомнил, что жандармские офицеры пслучают самое высокое в армии жалованье – не то по гусарскому, не то по кирасирскому окладу, и рассердился: было бы за что! Дармоеды!
– Пейте, – усмехнулся Певцов. – Или думаете, что он не признается? Это я беру на себя. Таким людям главное, чтобы их подвиг оценили. Они же в мученики норовят. Скажешь им: я лично ваш порыв уважаю, но закон… И готово дело. Падки, черти, на понимание. Только нужно дать ему перебеситься. Слышите? – Из чулана долетали глухие удары. – Фанатики, они всегда признаются. Боев, например, уже признался.
– Как? Этот болгарин? Не может быть!
– Признался как миленький, – подтвердил Певцов. – Но теперь это не имеет значения.
– То есть как? – растерялся Иван Дмитриевич.
– Преступник схвачен, – важно проговорил Певцов, подливая себе еще хересу, – и я могу раскрыть вам мой метод. Зная политическую ситуацию в Европе и на Балканах, я предвижу отдельные частные события, в которых эта ситуация проявляет самое себя…
На улице было уже совсем темно. Газовый фонарь у подъезда потух, лишь крошечный синий мотылек бессильно трепетал крылышками над горелкой. Погасли окна Преображенской казармы, гвардейцы легли спать без дежурного.
– Я был честен с этим болгарином, – рассказывал Певцов. – Я вел себя как джентльмен. Я сказал ему: «Может быть, вы и не виноваты. Вполне допускаю…» Я объяснил ему политическую ситуацию в Европе: России нельзя ссориться с Веной сейчас, когда скоро наверняка придется воевать с турками. Трения между нашими державами на руку султану. Нам труднее будет протянуть руку помощи болгарским единоверцам. Да, я был с ним откровеннее, чем Шувалов с государем. Я сказал: «Хотек уже отправил депешу императору Францу-Иосифу. Мы задержали ее на телеграфе. Но, увы, только до завтрашнего утра. Убийца должен быть найден сегодня. Завтра будет поздно. Депеша уйдет в Вену, последствия ее непредсказуемы. Если вы, мой друг, действительно любите свою многострадальную родину, долг патриота призывает вас взять вину на себя… Агнцы одесную, – сказал я ему, – а козлища ошую!»
– И что Боев? – Иван Дмитриевич навалился грудью на стол, вино переплеснулось через край рюмки. Он знал ответ, но хотел услышать его из уст человека, который скляночку с грибами, конечно, отвергнет, а живую душу возьмет и не поморщится.
– Согласился при условии, что мы выдадим его за турка.
– Он-то молодец! А вы? Хватит совести принять такую жертву?
– Совестливый человек может оказаться бессовестным гражданином, – заметил Певцов. – Но это дело прошлое, потому и рассказал. Слава богу, не понадобится. Забудем…
–

* * *
В это время Шувалов, извещенный Певцовым о поимке преступника, отослал дежурного офицера в австрийское посольство, к Хотеку, а сам готовился отбыть в Миллионную: все обстоятельства дела удобнее было выяснить на месте. Хотек собрался быстро, оба графа выехали одновременно.
На карете у посла висел фонарь желтого цвета, у Шувалова – с синеватым отливом. То есть огонь в них был одинаков, но стекла разные. Кареты катили по городу, два огонька – золотой и синий – приближались один к другому, чтобы встретиться возле двухэтажного дома в Миллионной.
Посла сопровождал казачий конвой, без которого Хотек теперь никуда не выезжал. Один казак скакал впереди кареты, двое – сзади, есаул – сбоку, у дверцы. Сабли наготове, на вершок выдвинуты из ножен. Грозно обрамляют лица темные башлыки.
К великому князю Петру Георгиевичу, принцу Ольденбургскому, Шувалов тоже отправил нарочного и лишь с окончательным докладом государю решил повременить до утра.
На повороте его карета едва не сшибла одинокого прохожего. Это был сыскной агент по фамилии Сыч.
Иван Дмитриевич еще утром рассудил, что если убийца – простолюдин, то непременно хоть одну золотую монету пожертвует за упокой души князя и за спасение своей собственной, наставит свечек. Значит, по церквам тоже надо проверить, не только по трактирам.
С этой миссией и отправлен был Сыч. Раньше он служил истопником в Знаменском соборе и знал духовное обхождение. При успехе Сычу велено было со всех ног бежать в Миллионную, и он уже однажды прибегал, притаскивал английский шиллинг, за что схлопотал от Ивана Дмитриевича по шее. С тех пор ни слуху ни духу от него не доходило.
Город затихал.
Часы на башне городской думы пробили одиннадцать раз, и доверенный агент Константинов, сосчитав удары, зло сплюнул себе под ноги. Измученный как собака, он обошел уже множество заведений всех рангов, от шикарных ресторанов с цыганскими хорами до скромных и опрятных немецких портерных, от знаменитых трактиров, где отмечают юбилеи университетские профессора, до жалких питейных домов, не имевших ни вывесок, ни названий. Под взглядами лакеев и половых, в сиянии хрустальных люстр, в свете керосиновых ламп, свечей и медных масляных плошек, воняющих дешевым жиром, то здесь, то там вспыхивал золотой профиль Наполеона III и вновь погружался на дно кармана.
Собственные доверенные агенты Константинова – оборванцы Пашка и Минька – шныряли по ночлежкам и рыночным притонам. За пазухой у Миньки хранился рисунок французской золотой монеты. Даже и не рисунок. Просто Константинов положил монету под лист бумаги и водил карандашом до тех пор, пока на листе не проступил оттиск. Вручая его агентам, Константинов сказал: «Наполеондор!» Но все напрасно. К вечеру загулявшие питухи расплачивались чем угодно, вплоть до дырявых сапог и клятвенных обещаний, только не золотыми наполеондорами. Многие заведения уже закрывались на ночь. Но в окнах трактира «Америка» горел свет, слышались пьяные голоса.
Константинов зашел в трактир, предъявил половому свое сокровище, затем сел за столик передохнуть и принять рюмочку.

* * *
– Я еще не знаю, – говорил Певцов, – кто стоит за спиной убийцы. Но мы должны быть готовыми ко всему. С сегодняшнего вечера офицеры обоих жандармских дивизионов будут ночевать в казармах…
Месяц назад, в этот же час – только тогда раньше смеркалось – Иван Дмитриевич видел волка, бежавшего по Невскому проспекту. Погода стояла мерзейшая, дождь со снегом, прохожих было немного, но те, что были, тоже видели. Дома Иван Дмитриевич рассказал жене, однако та не поверила. И на службе ни один человек не поверил, хотя кивали, охали. Иван Дмитриевич по глазам видел, что не верят. Действительно, откуда в Питере взяться волку? Но вот был же! Занесла нелегкая. И настоящий волк, не собака – хвост волчий, и клацанья когтей по камням не слыхать. Он неторопко трусил по пустынной мостовой, как по лесу, облезлый и для оборотня сильно уж грязный, натуральный волчище. Страшнее всего было заметить, что морда у него веселая. Словно не поживы ищет, а забавы.
Может, и этого волка нарочно пустили бегать по городу? Запугать население, посеять панику, подорвать доверие к властям… Бред, бред!
Иван Дмитриевич заглянул в кабинет князя, потрогал пожелтелый лист бумаги на рабочем столе, свидетельствующий, что хозяин кабинета не часто предавался письменным занятиям, и вернулся в гостиную. Певцов безмятежно потягивал княжеский херес, камердинер по его приказу смахнул пыль с рояля и теперь протирал листья обезглавленного лимонного деревца – готовился к Прибытию гостей. Странный уют царил в этом доме.
Ивану Дмитриевичу, чьи нервы были напряжены до предела и откликались на каждую мелочь, показалось, что его путь через гостиную длится бесконечно долго. Между тем он сделал всего четыре шага и вошел в спальню.
Стрекалова лежала тихо, лицом к стене. Спит? Или вспоминает? Неважно. Подозрения и месть оставлены на потом, она примостилась на краешке кровати, как, наверное, лежала с князем, боясь потревожить его своим тяжелым телом, и даже не шевельнулась, когда Иван Дмитриевич укрыл ей ноги дульетом. Вдруг захотелось поцеловать эту женщину – в щеку или в затылок, невинно; как целуют спящее дитя. От жалости к ней, замахнувшейся на всесильного графа Шувалова, щемило сердце. Как ее зовут? Неважно. Иван Дмитриевич всегда влюблялся в несчастных женщин, для него любовь начиналась не с поклонения, а с жалости. Но чем он мог ей помочь? Где улики? Пускай жандармы следили за домом князя, это еще ничего не доказывает. За чьим домом они не следят?
Опять, в который уже раз, взглянул на сонетку. Вот он, позолоченный хвостик. Конечно, посторонний человек не мог его углядеть, тем более в темноте. Углядел бы, так перерезал заранее, и дело с концом. Нет, убийца знал про звонок…
Шувалов? Тоже бред. И кольнуло предчувствие, что, когда преступник будет наконец пойман, благодарности от Стрекаловой не дождаться. Обычной человеческой признательности. Не той, которая была обещана и которой не примет порядочный мужчина. Она еще и возненавидит его, Ивана Дмитриевича, больше, может быть, чем самого убийцу, потому что считает своего возлюбленного великим мужем, ответственным за судьбы Европы, в смерти его видит следствие этих судеб. А он был прост, князь, за письменный стол редко садился, чаще – за ломберный, и дело это просто.
Все они думают, что стоят на берегу моря. А перед ними пруд. Им мерещится на воде след ветра, предвещающего бурю. Нет. Водомерка скользнула вдоль берега, прочертила дорожку. На пруду не бывает штормов. Но если всем скопом лезть за этой водомеркой, если тащить за собой барона Гогенбрюка, Бакунина, турецкого султана, анархистов, панславистов, польских заговорщиков, офицеров обоих жандармских дивизионов и бог весть кого еще, то и на пруду может подняться такая волна, что смоет все вокруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23