И со многими другими песнями то же самое. Отец говорит, что впервые услышанные варианты так и ложатся на душу на всю жизнь, потому что из детства тебя простреливают, и если автор потом что-то изменил в своей песне, ты все равно больше будешь любить первый вариант и только его и петь, даже если изменения и к лучшему. Отец считает, я обязательно должен оговорить, чтобы люди, которые любят искать ошибки в любой книге, не могли придраться. Вот я и оговариваю.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ТРИ ДРУГА И ГЕШЕФТМАХЕР
В те годы, в конце шестидесятых - начале семидесятых годов двадцатого века, Москва была особым волшебным царством, прекрасным и заколдованным. Осенью тополя золотили её так, как ни один город в мире, а летом во дворах кружились тончайшие золотые пылинки, становившиеся видимыми в луче солнца будто солнце промывало золотоносную руду, по крупинке копя драгоценные запасы. Время, казалось, застыло, хотя, если оглядываться на детали, то менялось многое, и это многое слагалось в большую картину нарастающих перемен. Исчезали голубятни, хотя их ещё было немало, появлялись цветные телевизоры вместо черно-белых, возводились новые здания из стекла и железобетона, где-то высоко в небе кружили спутники и космические станции и небо не казалось больше таким недосягаемым, футболисты бегали по полю не в смешных длинных трусах, а в элегантной форме нового покроя, учителя боролись со старшеклассниками, чтобы те не отпускали запретные шевелюры под Джона Леннона, но внутренний устой каждодневной жизни, который трудно описать словами, оставался все тем же самым, сохраняясь с послевоенных или даже предвоенных лет. Это была особая система "можно" и "нельзя", особая система прав и обязанностей, распределявшихся между жившими по соседству людьми. И дело даже не в том, что такая система существовала и в чем она заключалась - бабушка кричала внуку из окна: "Только сталинский кефир не бери, бери натуральный, даже если в очереди постоять придется!", и эти упоминания о таинственном "сталинском" кефире звучали будто клаксоны старомодных машин - дело, скорее, в том, что вся эта система была нанизана, как на стерженек, на хмурую, почти военную, дисциплинированность, с которой её принимали. И оттого, когда с ближних заводов ветер доносил жесткий запах железа или пышный, почти по-сказочному пряничный, запах свежеиспеченного хлеба, то, казалось, где-то намечается великий поход, и это не агрегаты штампуют кузова автомобилей или шарикоподшипники, не с автоматической линии сходят бесконечные батоны и буханки, а где-то кузнецы в кожаных фартуках бьют молотами по мечам, и булочники в белых колпаках широкими лопатами вынимают хлеб из печей, а их подмастерья делают сухари из вчерашнего непроданного хлеба, и эти сухари хоть полгода смогут храниться в заплечном мешке... И мерещились трубы и знамена, и тонкий запах серы от чиркнувшей на кухне спички казался дымным дуновением вручную приготовленного пороха от ствола старинного мушкета... Было в этом и злое колдовство, и доброе. Злое - потому что вот это напряжение, как будто великий город вечно жил в ожидании врага, можно было объяснить только злыми чарами, наведенными на его жителей. И доброе - потому что сквозь это ожидание врага пробивались и расцветали совсем другие ожидания: великих походов за шелком и пряностями, великих странствий в мире, где предателя всегда постигнет кара и где спешившийся на секунду, чтобы глотнуть стакан красного вина, вестовой в запыленных сапогах и в малиновом камзоле всегда даст окружившим его детям потрогать его шпагу... И скакал он в одно из мест с дивными старомосковскими названиями, с трех сторон расположенных бастионами на границе того района, в котором проходило детство Леньки Болдина и его друзей: Крутицкие Казармы, Лефортовские Казармы, Покровские Казармы. А ещё были и Хамовнические Казармы, слушавшие звон церкви Николая Чудотворца в Хамовниках, и был Арсенал, и была Оружейная Палата в Кремле. Сами эти названия тоже звучали музыкой ожидания и надежды, и это было ожидание мира, в котором нет врагов, кроме дурных и подлых людей, мира, в котором благородству не умирать, а негодяям и доносчикам не увидеть, как покатится с плахи голова героя... И злое колдовство, столкнувшись с этими ожиданиями, ветшало и осыпалось, выветривалось из людских душ. Это было то, о чем говорилось в песенке Визбора - одной из песенок, которые любил насвистывать Седой:
Спокойней, товарищ, спокойней,
Тебе ещё не выбирать,
Еще не затеяны войны,
В которых тебе умирать...
Потом-то затеяли войну, в которой Седой умер - но, я уже упоминал, мне это кажется фикцией. Нельзя затеять войну, в которой погибнет такой человек, как ни старайся.
И поэтому ребята отправлялись в дальние странствия, к самому Крутицкому Теремку, который только недавно расселили. Крутицким Теремком называлось бывшее патриаршье подворье на самом берегу Москвы-реки, маленькая крепость-монастырь с высокими стенами и зданиями, выстроенными в таком кружевном стиле, что кирпич казался невесомым. После революции там сделали коммуналки, по комнатке на семью, без центрального отопления топить приходилось дровами - и без водопровода, с колонкой во дворе, с которой зимой нужно было сшибать лед, прежде чем начать её качать. Еду готовили на керосинках, на них же грели воду, и мылись в тазиках. И вот что интересно: ребята, жившие в этих комнатках-кельях, жаднее других глотали Вальтера Скотта и Джека Лондона, и мечта о дальних походах пылала в их глазах ярче. К началу семидесятых Крутицкий Теремок - или Крутицкое подворье, если хотите - совсем приходил в упадок: когда всех выселили, то хотели начать реставрацию и сделать музей или просто "достопримечательность" для иностранных туристов, но что-то не сложилось, и уже кирпич осыпался, окна и двери были выбиты, сквозь ступени лестниц пробивалась трава, а на изогнутых крышах и на переходах между зданиями и стенами проглядывали молоденькие топольки. Тополь, он ведь всюду зацепится.
Зато мальчишкам было раздолье! Кто скажет, что Крутицкий Теремок - это не шотландский замок, в котором отсиживался Алан Брек Стюарт, или не бастион, в котором держали оборону Д'Артаньян и три мушкетера, или не гладиаторская арена, на которой бьется фантастический Спартак-Кирк Дуглас, кумир мальчишек тех лет? На этом дворе воображаемый противник (злодеем никто не хотел быть) с трудом поднимал голову и спрашивал: "Стрела... черная?" И слышал в ответ: "Да, черная".
И вот в этот мир пришел новый герой - Штирлиц - и оказался совпадающим с этим миром до вдоха и выдоха, до кончика мизинца. Он тоже был из не умирающих, какая бы война ни была затеяна. Тем летом тринадцать вечеров подряд Москва вымирала - и не только Москва, но и другие города страны.
Трое друзей - Ленька Болдин, Юрка Богатиков и Димка Батюшков смотрели все серии каждый у себя дома, а по утрам собирались и обсуждали увиденное накануне. Так уж получилось, что все трое на тот момент оказались в Москве, несмотря на летние каникулы. У всех возникла, так сказать, пересменка. У Леньки Болдина - между возвращением из Литвы, где, как всегда, он отдыхал вместе с родителями (его родители - то есть, мои дедушка с бабушкой - всегда уезжали отдыхать в Литву, подгадывая совместный отпуск на первую половину лета), и отъездом на дачу вместе с бабушкой, папиной мамой. У Юрки - между, наоборот, отдыхом на даче и отъездом в Крым, а у Димки - между одним пионерлагерем и другим. В Москве каждый из них должен был провести дней четыре-пять, не больше, но уже после первых двух серий все взбунтовались: не уеду, мол, пока не догляжу до конца! Наверно, в обычных, нормальных, так сказать, условиях, этот бунт подавили бы, как "давят выступления" в "Алисе в Стране Чудес", но вы можете себе представить, что творилось, если родители только махнули рукой и признали справедливость бунта. Леньке сказали: "Ладно, уедешь с бабушкой на десять дней позже". Юрке сказали: "Ладно, стартуем, когда фильм кончится, вот только ни Киев не посмотрим, ни двух дней в Судаке не будет..." (Богатиковы собирались в Крым на своей машине, поэтому, кроме путевок, начинавшихся с определенного числа, у них были забронированы места в гостиницах, так, чтобы проделать весь путь без напряжения, с удобными ночевками в красивых "туристских" местах.) "И вообще, - добавил Юркин отец, - гнать придется как бешеному." А Димкины родители сказали: "Не хочешь ехать в лагерь - не езжай, только, учти, остаток лета в Москве проторчишь." И все родители дружно уткнулись в экраны телевизоров, вместе со своими детьми.
Так и случилось, что "Три Ботфорта" сидели летним утром под навесом опустевшего на лето детского сада (перемахнув через его ограду) и обсуждали события фильма так яростно, будто от этого зависела их собственная жизнь.
- Говорю тебе, Мюллер не найдет этого стукача, которого Штирлиц застрелил и утопил в пруду!.. - кипятился Димка, худой, чернявый, и даже в летнее время умудрившийся перепачкать одежду и чернилами и какой-то ещё пакостью, вроде вара или копоти (вполне возможно, на пустыре свинец плавил). Правда, химикалиями его одежда уже не бывала прожжена: после истории, о которой я рассказал в "Чеках серии 'Д'", Димкин отец ликвидировал его химическую лабораторию. Так что соседи могли спать спокойно, не опасаясь взрывов или замыканий в проводке.
- Ну да, не найдет! - возражал Юрка. - Ты ещё скажи, что ему пастора Шлака удастся через границу перетащить! Вот увидишь, в последний момент что-то сорвется!
- А радистку Катю он все-таки спасет... - подал голос Ленька.
- Это разумеется! - хором согласились оба друга. - Если не спасет, то и фильм снимать не стоило.
- Интересно, а с самим Гитлером он столкнется или нет? - задался вопросом Димка. - И, кстати, вы раньше не обращали внимания...
Он не договорил, потому что друзей окликнули:
- Эй, пацаны!
Это был толстый Мишка. В силу своей комплекции, он предпочел не лезть через высокую ограду, а окликнуть друзей с наружной стороны.
- Что такое? - спросил Ленька.
- Дело есть, - ответил Мишка, понижая голос до хрипловатого заговорщицкого шепота.
У Мишки вечно были "дела" и "делишки", вечно он искал случай (либо сам изобретал такие случаи) что-нибудь "толкнуть" или "крутануть". Его, конечно, малость недолюбливали за его готовность как угодно вывернуться, чтобы разжиться лишней копейкой, но, в принципе, относились к нему без особой злобы. Так, посмеивались чуть презрительно про "гешефтмахера"... Вот, кстати, и ещё одна примета замершего времени: многие немецкие словечки, схваченные на лету и порой понимаемые несколько искаженно, сохранились со времен войны, вошли в школьный обиход, и семь ребят из десяти сказали бы в то время "гешефтмахер" вместо "спекулянт". Да и звучало словно с этакой сочной загадочностью, почти как ругательство.
Да, так вот, посмеивались насчет Мишкиного корыстолюбия, да ещё приблатненные, из мелких, на него наезжали: "Слышь, толстый, тряханись на двадцать копеек, у тебя ведь всегда деньги есть". Мишка не спорил, не упрямился, делился даже охотно, но взамен всегда мог обратиться, чтобы помогли с нерадивого должника деньги получить или в обиду другим не дали. То есть, задолго до всех крутых перемен в стране Мишка самостоятельно изобрел принцип "крыши". Но в целом Мишка был безвреден, по школьным понятиям: не задирался, не стучал, не изводил слабых. А если такая дурная башка у парня, что её на деньгах заклинило, то это его личное дело. Главное - не связываться с ним, и вся недолга. Если дать ему заговорить тебе зубы до того, что ты возьмешь у него какое-нибудь барахло, абсолютно тебе не нужное, за двадцать, за пятьдесят копеек или за рубль - марку, в редкости которой он тебя убедит, или цветную изоленту, или сигнальный фонарик с заедающим механизмом смены светофильтров - то сам виноват.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ТРИ ДРУГА И ГЕШЕФТМАХЕР
В те годы, в конце шестидесятых - начале семидесятых годов двадцатого века, Москва была особым волшебным царством, прекрасным и заколдованным. Осенью тополя золотили её так, как ни один город в мире, а летом во дворах кружились тончайшие золотые пылинки, становившиеся видимыми в луче солнца будто солнце промывало золотоносную руду, по крупинке копя драгоценные запасы. Время, казалось, застыло, хотя, если оглядываться на детали, то менялось многое, и это многое слагалось в большую картину нарастающих перемен. Исчезали голубятни, хотя их ещё было немало, появлялись цветные телевизоры вместо черно-белых, возводились новые здания из стекла и железобетона, где-то высоко в небе кружили спутники и космические станции и небо не казалось больше таким недосягаемым, футболисты бегали по полю не в смешных длинных трусах, а в элегантной форме нового покроя, учителя боролись со старшеклассниками, чтобы те не отпускали запретные шевелюры под Джона Леннона, но внутренний устой каждодневной жизни, который трудно описать словами, оставался все тем же самым, сохраняясь с послевоенных или даже предвоенных лет. Это была особая система "можно" и "нельзя", особая система прав и обязанностей, распределявшихся между жившими по соседству людьми. И дело даже не в том, что такая система существовала и в чем она заключалась - бабушка кричала внуку из окна: "Только сталинский кефир не бери, бери натуральный, даже если в очереди постоять придется!", и эти упоминания о таинственном "сталинском" кефире звучали будто клаксоны старомодных машин - дело, скорее, в том, что вся эта система была нанизана, как на стерженек, на хмурую, почти военную, дисциплинированность, с которой её принимали. И оттого, когда с ближних заводов ветер доносил жесткий запах железа или пышный, почти по-сказочному пряничный, запах свежеиспеченного хлеба, то, казалось, где-то намечается великий поход, и это не агрегаты штампуют кузова автомобилей или шарикоподшипники, не с автоматической линии сходят бесконечные батоны и буханки, а где-то кузнецы в кожаных фартуках бьют молотами по мечам, и булочники в белых колпаках широкими лопатами вынимают хлеб из печей, а их подмастерья делают сухари из вчерашнего непроданного хлеба, и эти сухари хоть полгода смогут храниться в заплечном мешке... И мерещились трубы и знамена, и тонкий запах серы от чиркнувшей на кухне спички казался дымным дуновением вручную приготовленного пороха от ствола старинного мушкета... Было в этом и злое колдовство, и доброе. Злое - потому что вот это напряжение, как будто великий город вечно жил в ожидании врага, можно было объяснить только злыми чарами, наведенными на его жителей. И доброе - потому что сквозь это ожидание врага пробивались и расцветали совсем другие ожидания: великих походов за шелком и пряностями, великих странствий в мире, где предателя всегда постигнет кара и где спешившийся на секунду, чтобы глотнуть стакан красного вина, вестовой в запыленных сапогах и в малиновом камзоле всегда даст окружившим его детям потрогать его шпагу... И скакал он в одно из мест с дивными старомосковскими названиями, с трех сторон расположенных бастионами на границе того района, в котором проходило детство Леньки Болдина и его друзей: Крутицкие Казармы, Лефортовские Казармы, Покровские Казармы. А ещё были и Хамовнические Казармы, слушавшие звон церкви Николая Чудотворца в Хамовниках, и был Арсенал, и была Оружейная Палата в Кремле. Сами эти названия тоже звучали музыкой ожидания и надежды, и это было ожидание мира, в котором нет врагов, кроме дурных и подлых людей, мира, в котором благородству не умирать, а негодяям и доносчикам не увидеть, как покатится с плахи голова героя... И злое колдовство, столкнувшись с этими ожиданиями, ветшало и осыпалось, выветривалось из людских душ. Это было то, о чем говорилось в песенке Визбора - одной из песенок, которые любил насвистывать Седой:
Спокойней, товарищ, спокойней,
Тебе ещё не выбирать,
Еще не затеяны войны,
В которых тебе умирать...
Потом-то затеяли войну, в которой Седой умер - но, я уже упоминал, мне это кажется фикцией. Нельзя затеять войну, в которой погибнет такой человек, как ни старайся.
И поэтому ребята отправлялись в дальние странствия, к самому Крутицкому Теремку, который только недавно расселили. Крутицким Теремком называлось бывшее патриаршье подворье на самом берегу Москвы-реки, маленькая крепость-монастырь с высокими стенами и зданиями, выстроенными в таком кружевном стиле, что кирпич казался невесомым. После революции там сделали коммуналки, по комнатке на семью, без центрального отопления топить приходилось дровами - и без водопровода, с колонкой во дворе, с которой зимой нужно было сшибать лед, прежде чем начать её качать. Еду готовили на керосинках, на них же грели воду, и мылись в тазиках. И вот что интересно: ребята, жившие в этих комнатках-кельях, жаднее других глотали Вальтера Скотта и Джека Лондона, и мечта о дальних походах пылала в их глазах ярче. К началу семидесятых Крутицкий Теремок - или Крутицкое подворье, если хотите - совсем приходил в упадок: когда всех выселили, то хотели начать реставрацию и сделать музей или просто "достопримечательность" для иностранных туристов, но что-то не сложилось, и уже кирпич осыпался, окна и двери были выбиты, сквозь ступени лестниц пробивалась трава, а на изогнутых крышах и на переходах между зданиями и стенами проглядывали молоденькие топольки. Тополь, он ведь всюду зацепится.
Зато мальчишкам было раздолье! Кто скажет, что Крутицкий Теремок - это не шотландский замок, в котором отсиживался Алан Брек Стюарт, или не бастион, в котором держали оборону Д'Артаньян и три мушкетера, или не гладиаторская арена, на которой бьется фантастический Спартак-Кирк Дуглас, кумир мальчишек тех лет? На этом дворе воображаемый противник (злодеем никто не хотел быть) с трудом поднимал голову и спрашивал: "Стрела... черная?" И слышал в ответ: "Да, черная".
И вот в этот мир пришел новый герой - Штирлиц - и оказался совпадающим с этим миром до вдоха и выдоха, до кончика мизинца. Он тоже был из не умирающих, какая бы война ни была затеяна. Тем летом тринадцать вечеров подряд Москва вымирала - и не только Москва, но и другие города страны.
Трое друзей - Ленька Болдин, Юрка Богатиков и Димка Батюшков смотрели все серии каждый у себя дома, а по утрам собирались и обсуждали увиденное накануне. Так уж получилось, что все трое на тот момент оказались в Москве, несмотря на летние каникулы. У всех возникла, так сказать, пересменка. У Леньки Болдина - между возвращением из Литвы, где, как всегда, он отдыхал вместе с родителями (его родители - то есть, мои дедушка с бабушкой - всегда уезжали отдыхать в Литву, подгадывая совместный отпуск на первую половину лета), и отъездом на дачу вместе с бабушкой, папиной мамой. У Юрки - между, наоборот, отдыхом на даче и отъездом в Крым, а у Димки - между одним пионерлагерем и другим. В Москве каждый из них должен был провести дней четыре-пять, не больше, но уже после первых двух серий все взбунтовались: не уеду, мол, пока не догляжу до конца! Наверно, в обычных, нормальных, так сказать, условиях, этот бунт подавили бы, как "давят выступления" в "Алисе в Стране Чудес", но вы можете себе представить, что творилось, если родители только махнули рукой и признали справедливость бунта. Леньке сказали: "Ладно, уедешь с бабушкой на десять дней позже". Юрке сказали: "Ладно, стартуем, когда фильм кончится, вот только ни Киев не посмотрим, ни двух дней в Судаке не будет..." (Богатиковы собирались в Крым на своей машине, поэтому, кроме путевок, начинавшихся с определенного числа, у них были забронированы места в гостиницах, так, чтобы проделать весь путь без напряжения, с удобными ночевками в красивых "туристских" местах.) "И вообще, - добавил Юркин отец, - гнать придется как бешеному." А Димкины родители сказали: "Не хочешь ехать в лагерь - не езжай, только, учти, остаток лета в Москве проторчишь." И все родители дружно уткнулись в экраны телевизоров, вместе со своими детьми.
Так и случилось, что "Три Ботфорта" сидели летним утром под навесом опустевшего на лето детского сада (перемахнув через его ограду) и обсуждали события фильма так яростно, будто от этого зависела их собственная жизнь.
- Говорю тебе, Мюллер не найдет этого стукача, которого Штирлиц застрелил и утопил в пруду!.. - кипятился Димка, худой, чернявый, и даже в летнее время умудрившийся перепачкать одежду и чернилами и какой-то ещё пакостью, вроде вара или копоти (вполне возможно, на пустыре свинец плавил). Правда, химикалиями его одежда уже не бывала прожжена: после истории, о которой я рассказал в "Чеках серии 'Д'", Димкин отец ликвидировал его химическую лабораторию. Так что соседи могли спать спокойно, не опасаясь взрывов или замыканий в проводке.
- Ну да, не найдет! - возражал Юрка. - Ты ещё скажи, что ему пастора Шлака удастся через границу перетащить! Вот увидишь, в последний момент что-то сорвется!
- А радистку Катю он все-таки спасет... - подал голос Ленька.
- Это разумеется! - хором согласились оба друга. - Если не спасет, то и фильм снимать не стоило.
- Интересно, а с самим Гитлером он столкнется или нет? - задался вопросом Димка. - И, кстати, вы раньше не обращали внимания...
Он не договорил, потому что друзей окликнули:
- Эй, пацаны!
Это был толстый Мишка. В силу своей комплекции, он предпочел не лезть через высокую ограду, а окликнуть друзей с наружной стороны.
- Что такое? - спросил Ленька.
- Дело есть, - ответил Мишка, понижая голос до хрипловатого заговорщицкого шепота.
У Мишки вечно были "дела" и "делишки", вечно он искал случай (либо сам изобретал такие случаи) что-нибудь "толкнуть" или "крутануть". Его, конечно, малость недолюбливали за его готовность как угодно вывернуться, чтобы разжиться лишней копейкой, но, в принципе, относились к нему без особой злобы. Так, посмеивались чуть презрительно про "гешефтмахера"... Вот, кстати, и ещё одна примета замершего времени: многие немецкие словечки, схваченные на лету и порой понимаемые несколько искаженно, сохранились со времен войны, вошли в школьный обиход, и семь ребят из десяти сказали бы в то время "гешефтмахер" вместо "спекулянт". Да и звучало словно с этакой сочной загадочностью, почти как ругательство.
Да, так вот, посмеивались насчет Мишкиного корыстолюбия, да ещё приблатненные, из мелких, на него наезжали: "Слышь, толстый, тряханись на двадцать копеек, у тебя ведь всегда деньги есть". Мишка не спорил, не упрямился, делился даже охотно, но взамен всегда мог обратиться, чтобы помогли с нерадивого должника деньги получить или в обиду другим не дали. То есть, задолго до всех крутых перемен в стране Мишка самостоятельно изобрел принцип "крыши". Но в целом Мишка был безвреден, по школьным понятиям: не задирался, не стучал, не изводил слабых. А если такая дурная башка у парня, что её на деньгах заклинило, то это его личное дело. Главное - не связываться с ним, и вся недолга. Если дать ему заговорить тебе зубы до того, что ты возьмешь у него какое-нибудь барахло, абсолютно тебе не нужное, за двадцать, за пятьдесят копеек или за рубль - марку, в редкости которой он тебя убедит, или цветную изоленту, или сигнальный фонарик с заедающим механизмом смены светофильтров - то сам виноват.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21