— Тетя Клепа.
— Как?! — восторженно пискнула молодая мамаша, пристраиваясь рядышком. — Ну-кась, давай, я пожмыхаю, а ты полощи! — Тонкие худые ручки ловко ухватили грязную мокрую пеленку. — Так скорее будет.
— Клеопатра Ивановна, — пояснила я, уступая ей место. — Уменьшительно — Клепа.
— Во имечко дадено! — неожиданно развеселилась Люсенька. — Не русская, что ли? А я и то думаю, чего это с ней? Чего кричит, разоряется? Никак из цыган?
— Да нет, — я недоуменно пожала плечами, — почему из цыган? Просто характер такой общительный. К тому же обрадовалась очень, что Юрик ее наконец-то женился.
— Япона мать! — Новобрачная переменилась в лице. — А он мне сказал, с матерью живет. Поживешь у меня, говорит, мать добрая, не заругает. А ты говоришь: жена-а-а! — белугой заревела она.
Я растерялась. Нет, это невозможно! Разве можно так плакать кормящим?!
Наревется, расстроится, перепортит себе все молоко, ребенок потом этого порченого молока насосется и будет орать, а тетка Клепа меня убьет. И правильно сделает!
Люся только что из роддома, а я тут со своими пеленками пристала. Девчонка и так чуть жива, худенькая, бледненькая, под глазами круги.
К тому же брак этот противоестественный с угрюмым Юрой. Славный муженек, нечего сказать, в два с половиной раза старше жены! Люська на вид совсем еще девочка, лет пятнадцать, не больше.
Тетка Клепа тоже хороша, разоралась на радостях, разошлась — перепугала бедняжку.
Да одна только мысль о возможности заполучить в свекрови такую темпераментную особу кого угодно доведет до слез!
— Люсь, — решительно отодвинув пеленки в сторону, я усадила рыдающую новобрачную на край ванны, — пес с ними, с пеленками. Успеется. Выстираю. Давай-ка ты успокойся, пойдем сейчас в мою комнату и выпьем чаю. Свежезаваренного, с молоком. Тебе полезно. Для ребенка.
— Не, ты что, — она испуганно замотала головой, — я лучше домой.., я сейчас, а то эта заругается.
— Люсь, я тебя умоляю, кто?! Кто и за что будет тебя ругать? За то, что ты выпьешь со мной чашку чаю? Да тетка Клепа только рада будет! Она столько лет о внуке мечтала, что теперь сутками готова возиться с ребенком, а ты говоришь: заругается. Пошли, не выдумывай! У меня печенье вкусное. Сама пекла. На сметане.
Люська прекратила рыдать и с надеждой уставилась на меня.
— А жена? Не заругается?
— Чья жена? — У меня тихо поехала крыша.
— Дяди Юрина, — едва слышно прошептала она.
— Но ведь Юрина жена — это ты. Разве нет? — Меня не так-то легко сбить с толку. Занудство у меня в крови. — Тетя Клепа сама мне сказала.
— Нет, ты что?! — Люська посмотрела на меня как на сумасшедшую. — Зачем?
Слово за слово, с грехом пополам, но мы сумели-таки в тот раз выяснить, кто есть кто.
Старая как мир история о любви и предательстве. Возлюбленный оставил Люсеньку сразу же, как только узнал, что она ждет от него ребенка. Она поначалу даже не поняла, что же произошло, не верила, что это конец, все на что-то надеялась, думала — опомнится ее милый, вернется, а в результате стала еще одной матерью-одиночкой. Одиночкой в самом прямом смысле этого слова. Ни мужа, ни родных, ни друзей. Воспитывалась Люся в детском доме, шестнадцать ей стукнуло только вчера, из роддома она выписалась только сегодня, и идти им с сыном было некуда.
Имелась, правда, у Люсеньки родная мамаша, но они много лет не виделись, и даже адреса той Люся толком не знала. Знала только, что живет она где-то в Стрельне.
Именно туда, в Стрельню, на поиски матери и направлялись бездомные Люсенька с сыном, когда встретили в трамвае интернатского учителя рисования — Юрия Ивановича Шестерню. Он ездил в Константиновский парк на этюды.
Дядя Юра, как простодушно называла своего бывшего учителя Люсенька, тотчас свою ученицу узнал, разговорил, вник в их с сыном безвыходное положение и предложил пожить какое-то время у него. Дескать, живет он вдвоем с матерью, места хватит, а там видно будет. Может, бог даст, не сегодня завтра объявится отец мальчика.
Люся подумала-подумала и согласилась. Поехала. Других вариантов у нее все равно не было.
Согласиться-то она согласилась, но была вся на нервах.
А тут я со своими непонятными разговорами о жене.
Вот Люся и не выдержала — расплакалась. Думала, только скандала ей с дяди Юриной законной женой для полного счастья и не хватает.
Люсенька ведь не ясновидящая, не могла знать, чего там себе тетка Клепа про них с Юрием Ивановичем понавыдумывала и мне понарассказывала.
Выдумки выдумками, только неистовая, целеустремленная Клеопатра их тогда все-таки поженила, как ни отнекивались Люся с Юрием Ивановичем, как ни сопротивлялись.
И жили они, надо признать, довольно счастливо, пока Люсенька не ушла к другому. Влюбилась.
Но это уже совсем другая история, о которой я мало что знаю. Мы с мужем и сыном к тому времени из квартиры на Греческом благополучно переехали в Купчино.
Знаю только, что влюблена в своего нового спутника жизни Люся была безумно.
Я их встретила как-то на Невском, в Елисеевском магазине, давным-давно, в самом начале романа, и у Люсеньки был такой ликующий, такой восторженный взгляд!
Вот только сына ей Клеопатра Ивановна не отдала. Видеться, правда, разрешала, но не более того.
Мальчик рос с бабушкой и отцом. Сейчас Иван уже совсем взрослый. Окончил Академию художеств, стал модным портретистом и успешным совладельцем картинной галереи. Женат. Имеет двух дочерей. Воспитанием девочек руководит неугомонная Клеопатра Ивановна.
Все многочисленное семейство по-прежнему проживает в квартире на Греческом. Только квартира та больше уже не коммунальная. Нашу коммуналочку не узнать.
Иван расселил соседей и сделал в квартире хороший ремонт.
Все это я знаю от Клеопатры Ивановны.
Старенькая тетя Клепа иногда мне позванивает, чтобы пожаловаться на здоровье и обменяться новостями. Не чужие!
Странно, но наша последняя встреча с Люсей оказалась до смешного похожа на ту первую встречу в квартире на Греческом. Она тоже началась с недоразумения — Люська приняла меня за бомжиху, подрабатывающую проституцией.
— Иди ты! Во жизнь! Это ж надо! Япона мать! — бессмысленно восклицала она, испуганно таращась на меня.
Смысл ее возмущенных воплей я поняла только, когда догадалась посмотреть на себя в зеркало.
Опустила зеркальце, прикрепленное над лобовым стеклом Люськиного роскошного джипа, и глянула. Жуть! Волосы растрепаны, «конский хвост» набекрень, потное лицо все перепачкано землей, блузка порвана и расстегнута до пупа.
— У меня здесь прабабушка похоронена. Бабы Тали мама, — с достоинством пояснила я и попыталась застегнуть блузку. — Хотела цветы посадить, Троица скоро, а тут этот! Дурак какой-то! Выскочил из соседнего склепа и напугал. Только разбилась из-за него вся.
— Иди ты! Могилку, значится, прибирала, — фыркнула смешливая Люсенька, мгновенно оценив ситуацию. — Я ж подумала, ты того, бомжуешь! Вижу, бежит «прости господи» кладбищенская, а за ней клиент. Думала, ты его кинуть хочешь. Ну, думаю, надо помочь! А уж когда узнала тебя, то совсем расстроилась. Вот, думаю, япона мать, жизнь! Где ж Славка-то, думаю? Такая любовь была, и на тебе! Неужто бросил? А ты, значит, цветочки хотела посадить, а тут крендель этот пристроился! Попользоваться хотел. На халяву. Вот кобелина! Ну, цирк, япона мать! Рожа у него была, я тебе скажу! — Она лихо проскочила на красный свет, возмущенно посигналив зазевавшемуся водителю маршрутки. — Не спи, замерзнешь!
— Люсь, — предупреждающе вякнула я, заметив стоящего на следующем перекрестке регулировщика, — аккуратнее. ГАИ.
— ГИБДД, — весело поправила меня Люсенька и, нагло подрезав здоровенный «КамАЗ», перестроилась в правый ряд, въехала на тротуар и, не сбавляя скорости, понеслась дальше, распугивая редких прохожих. — Не боись, объедем.
Гаишник поспешно отвернулся и стал демонстративно глядеть в противоположную сторону.
— Слышь, Наташка, здорово-то как, что мы с тобой встретились. Честно! Недаром я сегодня во сне яйца видела. Ну, думаю, это, как пить дать, явится кто-нибудь. Неожиданно. Мне яйца всегда к встрече снятся. Не всегда, правда, к приятной. Другой раз — век бы кого-нибудь не видала, а он тут как тут — прется. Не, классно получилось! Я ведь совсем недавно в Питер вернулась. Все связи оборваны, а тут ты! Япона мать, думаю, неужели Короткова?! Смотрю — точно! Наташка! Значится, все путем, говоришь? Славка все еще при тебе? Любовь-морковь и все дела?
— Пока да, — притворно вздохнув, я с большим сомнением разглядывала свою босую ногу.
— Босоножку потеряла? — ахнула Люська. — Ну, япона мать, ты даешь. Охота пуще неволи! Чего ты одна на это кладбище поперлась? Разве ж можно? Честное слово! — Она обернулась назад и вытащила из-под сиденья большую дорожную сумку. — Посмотри! Там шлепки должны быть. Тряпочные. Не фонтан, конечно, но все лучше, чем босыми ногами по асфальту шлепать. Да не здесь, это пижама! В самом низу смотри, между курой и термосом. Нашла? Ну вот! Все свое ношу с собой! Учись, подруга, пока я жива. Примерь! Впору? Должны подойти. Нога у нас с тобой одинаковая. Подошли? А ты боялась. Думала, в метро не пустят. Пустят! Куда денутся? Жаль, конечно, что до дома тебя отвезти не смогу. Извини! Рада бы, со всем моим удовольствием, но не могу. Времени нет. Мужики, сама понимаешь, ждать не любят. А я и так опоздала — дальше некуда! Дельце у нас тут одно выгодное намечается. Япона мать! В этом, как его, в новом торговом центре. Будь он неладен! Если выгорит — буду вся в шоколаде! Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Вот тогда и встретимся, и наговоримся всласть. Я тебя сейчас у метро высажу. На Загородном. Посмотри там, в кармашке, в сумке, блокнотик должен быть. Ты телефончик мне свой черкни. Я тебе потом позвоню. Освобожусь и позвоню. Как только, так сразу. Будь спок. Да не здесь! Япона мама, сбоку смотри. Мама-то как? Жива? Ты сама небось уже бабушка? Мишка женился, поди, давно? Нет?! А я, Наташ, можешь себе представить, я уже бабушка. Дважды!!! Баба Люся! И смех, и грех. Внучек своих только на фотке видела. Бабушка-жабушка! Две недели в Питере, а у своих еще не была. Мамы Клепы опасаюсь. Она ведь не смолчит, ругаться станет. Где, скажет, такая-сякая, разэтакая пропадала столько времени? Ни слуху ни духу не было, а тут — здрасте, пожалуйста, явилась не запылилась! Мама Клепа у нас баба с яйцами, ты знаешь, под горячую руку и с лестницы может спустить. У нее не заржавеет. Не, Наташ, я все по-взрослому хочу сделать, по-настоящему. Вот бабок срублю, тогда и в гости можно идти. Приду, так уж не с пустыми руками. Всех подарками завалю! Знай наших! Клепке шубу хочу купить. Норковую. Как думаешь, будет носить? Записала? На какую букву записала? На "к" или на "н"? Да ладно, какая разница. Найду! Не-не, не сюда, сюда не клади. Отсюда вывалится! Не дай бог! Положи в косметичку. В ту, где мыльница с зубной щеткой. Положила? Нет, это ж надо! Такая встреча, а? Кому сказать, не поверят! Только приехала, не думала, не гадала, и на тебе — соседушку любимую встретила. Это судьба. Не иначе! Ты ведь со мной сходишь? Наташ? К нашим? На Греческий?
Мама Клепа тебя уважает. Она при тебе меня ни за что гнать не станет. Ты что?! Никогда!
Люсенька говорила и говорила. Без умолку. Слова не давала вставить. Сама спрашивала, сама и отвечала. Без обратной связи, что называется.
Я помалкивала, не вмешивалась. Видела, человек не в себе. Нервничает!
Нервная почва — она такая, чего на ней только не случается: и медвежья болезнь, и депрессия, и золотуха.
Люська же была на грани нервного срыва. Одно неосторожное слово, и все — струна порвется — Люся забьется в истерике.
Глава 3
— Scheisse! — зло выругался Крыласов, разглядывая вывеску брачного агентства «Марьяж».
Брачное агентство! Кто б мог подумать! В нашем полку прибыло.
Дамочка, оказывается, из сексуально озабоченных святош.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38