Даже если эти полтуши выбросит волнами на берег, едва ли существовала возможность, что известие об этом дойдет до полицейского участка за двенадцать миль от этих мест.
Пербрайт резко поднялся из-за стола и подошел к окну. Ему редко случалось испытывать раздражение по отношению к самому себе — да и вообще к кому бы то ни было, — но теперь ему приходилось бороться с сильнейшим искушением пробить головой дыру в стекле. В расследовании обозначилось нечто такое — какая-то ничем не подкрепленная предпосылка, простая легковерность с его стороны, — что развернуло все дело в неверном направлении практически с самого начала. Что же это было?
Засунув руки в карманы, он прошагал к двери, потом, вокруг стола, назад к окну. Он прокрутил в своей голове десяток бесед, вновь вглядываясь в лица и прислушиваясь к голосам в надежде уловить какой-нибудь намек на то, что же так безнадежно увело все следствие в сторону. Понемногу в нем выросло убеждение, что все дело, по-видимому, в какой-то одной-единст-венной кардинальной ошибке — где-то ему подбросили бессовестнейшую ложь, и он безоговорочно ее проглотил. Он сконцентрировался на воспоминаниях о той встрече, которая скорее других была чревата большим обманом, — его первой встрече с Гордоном Периамом.
И с миссис Периам. Дорин Маккензи. Дорин. Прежняя «невеста» Брайана Хопджоя; девушка, чья готовность поразвлечься в ясный полдень так шокировала наблюдательную мисс Корк…
Внезапно Пербрайт отвернулся от окна. Он схватил со стола большой пакет, который был приготовлен для отправки Периаму, и разорвал его. Торопливо порывшись в его содержимом, он разыскал письмо, написанное паучьим почерком соболезнующей тетушки, пробежал его глазами и ринулся к двери.
На этот раз мисс Корк не стала приглашать своего гостя войти. Она осталась стоять у самого порога и смотрела на Пербрайта так, будто раньше никогда его не видела. После наивозможно кратчайшего вступления он предложил ей через порог единственный вопрос, который приехал задать.
— Мисс Корк, когда вы рассказывали мне о письме, написанном вами жениху мисс Маккензи, вы имели в виду мистера Хопджоя?
Она посмотрела на него как на разносчика стирального порошка, который вдруг протараторил идиотский стишок и ожидал некоего предписанного и столь же глупого ответа, прежде чем вручить ей полкило.
— Это крайне важно, мисс Корк. Это был мистер Хопджой; ему вы писали?
— Я не понимаю, что вы хотите сказать. Нет, конечно, это не был мистер Хопджой. Я бы не стала, — её худое лицо вдруг окаменело, — пачкать бумагу именем этого человека. Она была помолвлена с мистером Периамом. Помолвка состоялась четыре года назад.
— Значит, это был Хопджой, с кем она… кого вы видели…
Глаза женщины на мгновение закрылись. Большой нос сморщился в подтверждение непроизносимого.
Пербрайт наполовину повернулся, приготовившись уйти.
— Извините, если я показался вам бестолковым; мне просто хотелось убедиться, что я все понял правильно.
Мисс Корк дышала с медленной настойчивостью человека, которому немалых трудов стоит преодолеть свою застенчивость.
— Но, по-моему, тут и понимать-то нечего. Я же говорила вам, что… та девушка, — скривившийся при этом слове рот поверг юную мисс Маккензи в кипящий котел скороспелой похоти, — не давала прохода несчастному Гордону чуть ли не с самого детства.
Пербрайт нащупал в кармане письмо.
— Интереса ради, вы случайно не знаете, было у Дорин Маккензи какое-нибудь прозвище?
— Я знаю, как ее звали в воскресной школе. Возможно, что и другие ее так называли. Мэкки. Иногда просто Мэк.
Как только все подразделеньица Истины начали, казалось, капитулировать одно за другим, Пербрайт стал сгонять их в одну общую колонну, создавая цельную и ясную картину того, что же в действительности произошло на Беатрис-Авеню. Это занятие привело его в состояние радостного возбуждения.
Уловив это настроение инспектора, сержант Маллей широко улыбнулся, разыгрывая доброго дядюшку, и пригласил в кабинет своего больничного осведомителя, друга его друга, который в равной степени стремился «выполнить обязательства, накладываемые такими высокими отношениями» и, по его собственному выражению, «засветить этому надменному ублюдку Хартону в глаз».
Медбрат Питер Тьюкс оказался кудрявым, пышущим здоровьем и силой молодым человеком, добродушная развязность которого сделала его популярным у больных и, следовательно (по-другому просто не бывает), приводила в отчаяние начальство. Он одобрительно оглядел Пербрайта, по привычке классифицируя его как принятого в палату больного: никаких уток или постельных ванн, может быть, бутылочка пива в шкафчике и подойдет в качестве четвертого, чтобы перекинуться в картишки после обхода ночной сестры.
— Заряжайте, сэр, — пригласил он.
— Очень хорошо с вашей стороны, мистер Тьюкс, что вы пришли нам помочь. Мне едва ли стоит говорить вам, что мы хотели бы получить эту информацию не из простого любопытства.
Мистер Тьюкс поднял брови. А какой же мотив лучше этого, казалось, спрашивал он, вы сумели найти?
— Я надеюсь, вы помните пациента, который лежал в больнице под именем Тревальяна. Говарда Тревальяна?
— Помнить-то я его помню, — ответил Тьюкс, — только, по-моему, это было его ненастоящее имя.
— По-моему, тоже, но это пока неважно. Он упал откуда-то, не так ли?
— Так нам сказали. По крайней мере, это совпадало с полученными им повреждениями.
— Ага, — оживился Пербрайт, — как раз о них нам больше всего и хотелось бы услышать. Вы нам не скажете, мистер Тьюкс?
Тьюкс широко и непринужденно повел плечами.
— А почему бы и нет? Он поступил к нам с разрывом печени, вот так-то.
— Понятно. И это потребовало операции?
— Конечно. Неотложной. Это, если хотите знать, весьма серьезная вещь.
— Могу себе представить. А сама операция была очень сложной?
— Не знаю, пожалуй, я бы ее таковой не назвал. В сущности, здесь все сводится к тому, что вы просто ремонтируете поврежденный орган, как… ну, скажем, разорванную подушку. Зашиваете; его. — Тьюкс остановился. — Только не подумайте, что я хочу сказать, будто дело это проще простого и без всяких хитростей. Самая большая загвоздка — послушайте, вам, наверное, было бы удобнее, если бы я постарался обойтись безо всех этих медицинских словечек?
— Конечно, если вы сможете.
— Вот и чудесно. А то я, знаете, не очень и силен в нашем жаргоне. Так вот, печень не срастается самостоятельно, как большинство других органов у нас внутри. Значит, искусственные связки — швы — должны быть постоянными, поэтому для них и используют нерассасывающиеся нити, и с ними потом всю жизнь приходится обращаться крайне бережно.
— Пока понятно. Теперь вот что, мне сказали, что этот человек вышел из больницы в достаточно бодром состоянии. По вашему мнению, это вероятно? Смог бы он… ну, например, поднимать тяжести?
— Единственное, что он теперь сможет приподнять, — ухмыльнулся Тьюкс, — это стакан. Да и то, не следовало бы ему делать этого особенно часто.
— Не думаю, что ему еще грозит такая опасность, — серьезно заметил Пербрайт. Он раздумывал какое-то время, потом выдвинул ящик стола.
— Минуту назад вы упомянули об одной вещи, которую назвали нерассасывающимся швом. Эти швы, их, случайно, делают не из нейлона?
— Насколько я знаю, из нейлона… Да, как правило, из него.
— Вот, не взглянете ли на это? — Инспектор положил перед Тьюксом маленькую стеклянную пробирку, завещанную ему сержантом Уорлоком.
Тьюкс поднял пробирку на свет и прищурился на тонкую желтовато-белую нить внутри.
— Вполне возможно, даже очень. Где вы ее взяли?
Пербрайт был так доволен мистером Тьюксом, что чуть было не вознаградил его прямо на месте правдивым и полным ответом. Но решив, в конце концов, что ничего хорошего из этого все равно не выйдет, сказал только:
— Она застряла в канализации. Тьюкс прищурил один глаз.
— Застряла в… Пербрайт кивнул.
— Черт возьми, вот это да! — Тьюкс еще раз взглянул на пробирку, вертя ее и так и эдак в своих больших руках. Он поднял глаза и улыбнулся:
— Рассказывайте дальше — я ее покупаю.
Пербрайт улыбнулся в ответ — улыбка получилась немного извиняющейся — и протянул руку за пробиркой.
— Простите, не продается. Цена слишком высока, мистер Тьюкс. Слишком высока.
— Но это же гостиная, сержант… гостиная! Его нельзя оставлять в гостиной.
Сержант Лав, который и так не чувствовал себя особенно счастливым, находил, что ему становится все труднее и труднее выносить смятенную физиономию директора.
— Послушайте, мистер Барраклоу, я сожалею о случившемся не меньше, чем вы, — даже больше, наверное, потому что отчасти, это произошло по моей вине — но сделанного не воротишь. Инспектор уже очень скоро будет здесь, он и примет все решения. А тем временем все должно оставаться в точности так, как есть.
— Но ведь уже почти шесть часов!
— А это здесь еще при чем?
Мистер Барраклоу, находясь в возбужденном состоянии, уже открыл рот, чтобы ответить, вернее, резко бросить: «Да мы же открываемся, черт побери!», но вовремя сумел переключиться на более обходительную фразу: «В шесть мы открываем вход для посетителей, не проживающих в отеле».
— Это не имеет значения. Дверь я запер. Мы никого не напугаем.
Он сел на стул рядом с лифтом. Отсюда ему было удобно наблюдать и за девушкой-администратором — по крайней мере, за ее верхней половиной, в данной ситуации Лав находил достаточным уже одно воспоминание о том, что подарил ему мимолетный взгляд, который он, появившись сегодня в отеле, бросил на эти дивные пропорции; обретя дар речи, он тогда не смог подыскать для их описания иного слова, кроме как «обалденные», — и парадным входом отеля.
Через этот вход ровно в четверть седьмого в отель вошли инспектор Пербрайт, майор Росс, Памфри и полицейский хирург графства. Сзади них, на площадке перед отелем, карета скорой помощи выписала полукруг и, пятясь, отъехала куда-то, где Лав уже не мог ее видеть.
Сержант поднялся и заторопился к Пербрайту. Его лицо в значительной степени утратило свое обычное выражение лучезарного, олимпийского спокойствия. Пербрайт заботливо посмотрел на него.
— Оставь этот скорбный вид, Сид. Никто не собирается привлекать тебя к суду просто за то, что ты оказался здесь.
— Я так расстроен, сэр; честно…
— Чепуха. Ты к этому ни имел ни малейшего отношения. Если уж есть кого винить, так это меня. Ну, теперь что ж…— Пербрайт посмотрел вокруг себя. — Я полагаю, нам лучше сразу взглянуть на останки. Где вы их поместили?
— Я нигде их не помещал. Они… он все сидит там в гостиной.
Пербрайт взял поданный ему Лавом ключ. Перед дверью он задержался.
— Кстати, а где девушка?
— Она наверху, у себя в номере.
— Переживает?
Лав замялся, словно не зная, что сказать.
— Ну, потрясена, конечно: она была там, когда это случилось. Но истерик или чего-то такого не было.
Пербрайт кивком головы подозвал остальных. Он отпер дверь.
В дальнем конце длинной комнаты — потолок цвета индиго, жемчужно-серые стены, кресла с фигурными спинками, обтянутые гобеленом в фиолетовую и желтую полоску, — сидела одинокая фигура. Казалось, что она ждет их там уже очень-очень давно. Слегка завалившись набок в большом, обнимающем ее кресле, она глупо смотрела на них, словно только что очнулась после наркоза.
Перед креслом стоял низенький, похожий очертаниями на человеческую почку столик с подносом, на котором расположились чайник, молочник, сахарница и две чашки с блюдцами. Один глаз трупа был устремлен на чайник; другой застывшим взором рассматривал приближающуюся группу людей, заранее отказывая в просьбе налить и им чашечку.
Полицейский хирург наклонился над телом, легко коснулся век, потрогал кисть и шею и выпрямился. Концом карандаша он указал на точку над самым воротником мертвеца и примерно на палец левее дыхательного горла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Пербрайт резко поднялся из-за стола и подошел к окну. Ему редко случалось испытывать раздражение по отношению к самому себе — да и вообще к кому бы то ни было, — но теперь ему приходилось бороться с сильнейшим искушением пробить головой дыру в стекле. В расследовании обозначилось нечто такое — какая-то ничем не подкрепленная предпосылка, простая легковерность с его стороны, — что развернуло все дело в неверном направлении практически с самого начала. Что же это было?
Засунув руки в карманы, он прошагал к двери, потом, вокруг стола, назад к окну. Он прокрутил в своей голове десяток бесед, вновь вглядываясь в лица и прислушиваясь к голосам в надежде уловить какой-нибудь намек на то, что же так безнадежно увело все следствие в сторону. Понемногу в нем выросло убеждение, что все дело, по-видимому, в какой-то одной-единст-венной кардинальной ошибке — где-то ему подбросили бессовестнейшую ложь, и он безоговорочно ее проглотил. Он сконцентрировался на воспоминаниях о той встрече, которая скорее других была чревата большим обманом, — его первой встрече с Гордоном Периамом.
И с миссис Периам. Дорин Маккензи. Дорин. Прежняя «невеста» Брайана Хопджоя; девушка, чья готовность поразвлечься в ясный полдень так шокировала наблюдательную мисс Корк…
Внезапно Пербрайт отвернулся от окна. Он схватил со стола большой пакет, который был приготовлен для отправки Периаму, и разорвал его. Торопливо порывшись в его содержимом, он разыскал письмо, написанное паучьим почерком соболезнующей тетушки, пробежал его глазами и ринулся к двери.
На этот раз мисс Корк не стала приглашать своего гостя войти. Она осталась стоять у самого порога и смотрела на Пербрайта так, будто раньше никогда его не видела. После наивозможно кратчайшего вступления он предложил ей через порог единственный вопрос, который приехал задать.
— Мисс Корк, когда вы рассказывали мне о письме, написанном вами жениху мисс Маккензи, вы имели в виду мистера Хопджоя?
Она посмотрела на него как на разносчика стирального порошка, который вдруг протараторил идиотский стишок и ожидал некоего предписанного и столь же глупого ответа, прежде чем вручить ей полкило.
— Это крайне важно, мисс Корк. Это был мистер Хопджой; ему вы писали?
— Я не понимаю, что вы хотите сказать. Нет, конечно, это не был мистер Хопджой. Я бы не стала, — её худое лицо вдруг окаменело, — пачкать бумагу именем этого человека. Она была помолвлена с мистером Периамом. Помолвка состоялась четыре года назад.
— Значит, это был Хопджой, с кем она… кого вы видели…
Глаза женщины на мгновение закрылись. Большой нос сморщился в подтверждение непроизносимого.
Пербрайт наполовину повернулся, приготовившись уйти.
— Извините, если я показался вам бестолковым; мне просто хотелось убедиться, что я все понял правильно.
Мисс Корк дышала с медленной настойчивостью человека, которому немалых трудов стоит преодолеть свою застенчивость.
— Но, по-моему, тут и понимать-то нечего. Я же говорила вам, что… та девушка, — скривившийся при этом слове рот поверг юную мисс Маккензи в кипящий котел скороспелой похоти, — не давала прохода несчастному Гордону чуть ли не с самого детства.
Пербрайт нащупал в кармане письмо.
— Интереса ради, вы случайно не знаете, было у Дорин Маккензи какое-нибудь прозвище?
— Я знаю, как ее звали в воскресной школе. Возможно, что и другие ее так называли. Мэкки. Иногда просто Мэк.
Как только все подразделеньица Истины начали, казалось, капитулировать одно за другим, Пербрайт стал сгонять их в одну общую колонну, создавая цельную и ясную картину того, что же в действительности произошло на Беатрис-Авеню. Это занятие привело его в состояние радостного возбуждения.
Уловив это настроение инспектора, сержант Маллей широко улыбнулся, разыгрывая доброго дядюшку, и пригласил в кабинет своего больничного осведомителя, друга его друга, который в равной степени стремился «выполнить обязательства, накладываемые такими высокими отношениями» и, по его собственному выражению, «засветить этому надменному ублюдку Хартону в глаз».
Медбрат Питер Тьюкс оказался кудрявым, пышущим здоровьем и силой молодым человеком, добродушная развязность которого сделала его популярным у больных и, следовательно (по-другому просто не бывает), приводила в отчаяние начальство. Он одобрительно оглядел Пербрайта, по привычке классифицируя его как принятого в палату больного: никаких уток или постельных ванн, может быть, бутылочка пива в шкафчике и подойдет в качестве четвертого, чтобы перекинуться в картишки после обхода ночной сестры.
— Заряжайте, сэр, — пригласил он.
— Очень хорошо с вашей стороны, мистер Тьюкс, что вы пришли нам помочь. Мне едва ли стоит говорить вам, что мы хотели бы получить эту информацию не из простого любопытства.
Мистер Тьюкс поднял брови. А какой же мотив лучше этого, казалось, спрашивал он, вы сумели найти?
— Я надеюсь, вы помните пациента, который лежал в больнице под именем Тревальяна. Говарда Тревальяна?
— Помнить-то я его помню, — ответил Тьюкс, — только, по-моему, это было его ненастоящее имя.
— По-моему, тоже, но это пока неважно. Он упал откуда-то, не так ли?
— Так нам сказали. По крайней мере, это совпадало с полученными им повреждениями.
— Ага, — оживился Пербрайт, — как раз о них нам больше всего и хотелось бы услышать. Вы нам не скажете, мистер Тьюкс?
Тьюкс широко и непринужденно повел плечами.
— А почему бы и нет? Он поступил к нам с разрывом печени, вот так-то.
— Понятно. И это потребовало операции?
— Конечно. Неотложной. Это, если хотите знать, весьма серьезная вещь.
— Могу себе представить. А сама операция была очень сложной?
— Не знаю, пожалуй, я бы ее таковой не назвал. В сущности, здесь все сводится к тому, что вы просто ремонтируете поврежденный орган, как… ну, скажем, разорванную подушку. Зашиваете; его. — Тьюкс остановился. — Только не подумайте, что я хочу сказать, будто дело это проще простого и без всяких хитростей. Самая большая загвоздка — послушайте, вам, наверное, было бы удобнее, если бы я постарался обойтись безо всех этих медицинских словечек?
— Конечно, если вы сможете.
— Вот и чудесно. А то я, знаете, не очень и силен в нашем жаргоне. Так вот, печень не срастается самостоятельно, как большинство других органов у нас внутри. Значит, искусственные связки — швы — должны быть постоянными, поэтому для них и используют нерассасывающиеся нити, и с ними потом всю жизнь приходится обращаться крайне бережно.
— Пока понятно. Теперь вот что, мне сказали, что этот человек вышел из больницы в достаточно бодром состоянии. По вашему мнению, это вероятно? Смог бы он… ну, например, поднимать тяжести?
— Единственное, что он теперь сможет приподнять, — ухмыльнулся Тьюкс, — это стакан. Да и то, не следовало бы ему делать этого особенно часто.
— Не думаю, что ему еще грозит такая опасность, — серьезно заметил Пербрайт. Он раздумывал какое-то время, потом выдвинул ящик стола.
— Минуту назад вы упомянули об одной вещи, которую назвали нерассасывающимся швом. Эти швы, их, случайно, делают не из нейлона?
— Насколько я знаю, из нейлона… Да, как правило, из него.
— Вот, не взглянете ли на это? — Инспектор положил перед Тьюксом маленькую стеклянную пробирку, завещанную ему сержантом Уорлоком.
Тьюкс поднял пробирку на свет и прищурился на тонкую желтовато-белую нить внутри.
— Вполне возможно, даже очень. Где вы ее взяли?
Пербрайт был так доволен мистером Тьюксом, что чуть было не вознаградил его прямо на месте правдивым и полным ответом. Но решив, в конце концов, что ничего хорошего из этого все равно не выйдет, сказал только:
— Она застряла в канализации. Тьюкс прищурил один глаз.
— Застряла в… Пербрайт кивнул.
— Черт возьми, вот это да! — Тьюкс еще раз взглянул на пробирку, вертя ее и так и эдак в своих больших руках. Он поднял глаза и улыбнулся:
— Рассказывайте дальше — я ее покупаю.
Пербрайт улыбнулся в ответ — улыбка получилась немного извиняющейся — и протянул руку за пробиркой.
— Простите, не продается. Цена слишком высока, мистер Тьюкс. Слишком высока.
— Но это же гостиная, сержант… гостиная! Его нельзя оставлять в гостиной.
Сержант Лав, который и так не чувствовал себя особенно счастливым, находил, что ему становится все труднее и труднее выносить смятенную физиономию директора.
— Послушайте, мистер Барраклоу, я сожалею о случившемся не меньше, чем вы, — даже больше, наверное, потому что отчасти, это произошло по моей вине — но сделанного не воротишь. Инспектор уже очень скоро будет здесь, он и примет все решения. А тем временем все должно оставаться в точности так, как есть.
— Но ведь уже почти шесть часов!
— А это здесь еще при чем?
Мистер Барраклоу, находясь в возбужденном состоянии, уже открыл рот, чтобы ответить, вернее, резко бросить: «Да мы же открываемся, черт побери!», но вовремя сумел переключиться на более обходительную фразу: «В шесть мы открываем вход для посетителей, не проживающих в отеле».
— Это не имеет значения. Дверь я запер. Мы никого не напугаем.
Он сел на стул рядом с лифтом. Отсюда ему было удобно наблюдать и за девушкой-администратором — по крайней мере, за ее верхней половиной, в данной ситуации Лав находил достаточным уже одно воспоминание о том, что подарил ему мимолетный взгляд, который он, появившись сегодня в отеле, бросил на эти дивные пропорции; обретя дар речи, он тогда не смог подыскать для их описания иного слова, кроме как «обалденные», — и парадным входом отеля.
Через этот вход ровно в четверть седьмого в отель вошли инспектор Пербрайт, майор Росс, Памфри и полицейский хирург графства. Сзади них, на площадке перед отелем, карета скорой помощи выписала полукруг и, пятясь, отъехала куда-то, где Лав уже не мог ее видеть.
Сержант поднялся и заторопился к Пербрайту. Его лицо в значительной степени утратило свое обычное выражение лучезарного, олимпийского спокойствия. Пербрайт заботливо посмотрел на него.
— Оставь этот скорбный вид, Сид. Никто не собирается привлекать тебя к суду просто за то, что ты оказался здесь.
— Я так расстроен, сэр; честно…
— Чепуха. Ты к этому ни имел ни малейшего отношения. Если уж есть кого винить, так это меня. Ну, теперь что ж…— Пербрайт посмотрел вокруг себя. — Я полагаю, нам лучше сразу взглянуть на останки. Где вы их поместили?
— Я нигде их не помещал. Они… он все сидит там в гостиной.
Пербрайт взял поданный ему Лавом ключ. Перед дверью он задержался.
— Кстати, а где девушка?
— Она наверху, у себя в номере.
— Переживает?
Лав замялся, словно не зная, что сказать.
— Ну, потрясена, конечно: она была там, когда это случилось. Но истерик или чего-то такого не было.
Пербрайт кивком головы подозвал остальных. Он отпер дверь.
В дальнем конце длинной комнаты — потолок цвета индиго, жемчужно-серые стены, кресла с фигурными спинками, обтянутые гобеленом в фиолетовую и желтую полоску, — сидела одинокая фигура. Казалось, что она ждет их там уже очень-очень давно. Слегка завалившись набок в большом, обнимающем ее кресле, она глупо смотрела на них, словно только что очнулась после наркоза.
Перед креслом стоял низенький, похожий очертаниями на человеческую почку столик с подносом, на котором расположились чайник, молочник, сахарница и две чашки с блюдцами. Один глаз трупа был устремлен на чайник; другой застывшим взором рассматривал приближающуюся группу людей, заранее отказывая в просьбе налить и им чашечку.
Полицейский хирург наклонился над телом, легко коснулся век, потрогал кисть и шею и выпрямился. Концом карандаша он указал на точку над самым воротником мертвеца и примерно на палец левее дыхательного горла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28