Думаешь, отмазался Столяров? Обернули все против меня! Ты понимаешь? – Дим Димыч заплакал, размазывая слезы по темным худым щекам.
Но все же взял себя в руки, стал говорить, но тише, так что я едва различал отдельные слова. – Выгнали меня из Комитета, сказали, чтоб уходил подобру-поздорову и чтоб спасибо сказал, что не передали дело в прокуратуру. И свидетели у них, понимаешь? – выискались, им якобы продавал я допинги!
Перекрыли мне кислород. Куда ни приду устраиваться, встречают с распростертыми объятиями, но как только с Гаврюшкиным или Крюком поговорят, – от ворот поворот. Больше года без работы тынялся по Москве, проел, но больше пропил все, что имел. Жена за двери выставила, и правильно сделала, кому такой нужен. Последнее место работы – на кладбище, подменным в бригаде олимпийского чемпиона по хоккею отирался, пожалел он меня, потому как еще по Комитету помнил…
А потом рванул в Киев, вот уже второй год здесь, хорошо – маманя еще жива, прописали…
Налей!
Я никому эту историю не рассказываю… Кто поверит… А Крюк вскоре после меня тоже слинял из своего кабинета, в тренеры подался… Слышал, Федька Нестеренко в его ручки золотые попал. Ну, Крюк из него выжмет все… еще как выжмет… попомни мое слово… Да нет, забудь и думать, что мщу Крюку… Жжет… понимаешь, жжет сердце…»
Вот такой печальный разговор припомнился мне в самолете «Аэрофлота», летевшем на высоте почти в десять тысяч метров из Вены в Москву, а Крюк – Вадим Васильевич Крюков – сидел в трех рядах от меня, впереди, и я отчетливо видел его красивые русые волосы, тщательно подстриженные и уложенные кокетливой волной…
13
В тот день я задержался в редакции допоздна.
Когда собрался уходить и уже закрыл в сейф диктофон с венской кассетой, погода окончательно испортилась. Из кабинета на шестом этаже, окнами выходившего на мрачные, закоптелые глухие стены литейного цеха завода «Большевик», было видно, как запузырились лужи на неровном асфальте, как поспешно раскрывались зонтики и торопливо бежали к станции метро люди, застигнутые июньским ливнем. Дождь с короткими перерывами лил со вчерашнего вечера, нагоняя тоску и напоминая об осени. Вот так оно всегда: не успел отцвести, отгреметь яростными и радостными весенними грозами май, как ненастный июнь, теперь все чаще случавшийся в нашей киевской жизни, напоминал, что время неумолимо бежит вперед.
Непогода застала врасплох – обычно крыша машины надежно уберегала от превратностей окружающей среды, да сегодня я отдал «Волгу» в золотые руки Александра Павловича, механика от бога – худого, согбенного, в чем только душа держится, 50-летнего умельца с автобазы легковых автомобилей горисполкома. С ним меня связывала давняя дружба не дружба, но глубокое взаимное уважение. Александр Павлович был холост, одинок, честен, любил свои железки (они у него блестели как новенькие, хотя отмывал он их иной раз часами – бензином да стиральным порошком, не жалея времени), не терпел бездельников и спокойно относился к начальству, знал себе цену. Я был за его спиной как за каменной стеной во всем, что касалось автомобиля…
В редакции уже практически никого, кроме дежурной бригады, не осталось, даже не с кем было сгонять партию-другую в шахматы, чтоб убить дождливое время.
А ливень шумел, гремел орудийными раскатами, небо, черное как уголь, раскалывалось на сотни осколков, когда гривастая молния освещала мрачный пейзаж.
Позвонил домой: Натали отсутствовала, что, впрочем, было обусловлено заранее – ее пригласили знакомые в «Театр на Подоле», что в двух шагах от дома, на Андреевском спуске.
Когда дождь по моим наблюдениям стал стихать, я решительно поднялся – не сахарный же, в конце концов, не размокну, а тут сидеть можно до второго пришествия, – раздался телефонный звонок.
– Привет, как там театр? – спросил я, уверенный, что это Натали возвратилась после спектакля и интересуется, куда это муж запропастился.
– Здравствуйте… Театр?… Вы знаете, что мы были в театре? – услышал я незнакомый и, как мне показалось, растерянный девичий голосок.
– Простите, куда вы звоните?
– Романько, Олегу Ивановичу.
– Это я.
– Меня зовут Елена Игоревна, я из «Интуриста». Вас разыскивает наш гость из Великобритании. Он сегодня прилетел и очень просил связать вас с ним. Его зовут господин Разумовский.
– Алекс?! – Видно, в голосе моем прорвалось столько эмоций, что гид «Интуриста» растерялась.
– Да, да, господин Алекс Разумовский, он приехал на международные соревнования по конному спорту…
– Милая вы моя, Елена Игоревна, давайте-ка вашего господина Алекса побыстрее!
– Пожалуйста, он стоит рядом.
– Хелло, Олег, я рад тебя приветствовать в Киеве! – голос выдавал плохо скрываемое волнение человека на противоположном конце провода.
– Алекс, неужели это ты?
– Я, мой гид Елена Игоревна может подтвердить. – Разумовский обретал спокойствие, и я снова услышал знакомые, не забытые даже через столько лет нотки легкой бравады. – Когда мы можем встретиться?
– Сегодня! Идет?
– Конечно, я не привык спать ложиться с воробьями. Скажи, а гитара у тебя найдется?
– Спроси что-нибудь полегче у человека, которому, как утверждает моя женушка, медведь на ухо наступил еще в младенческом возрасте.
– Жаль… Но где ты находишься?
– Сейчас далеко, а живу в центре. Ты где остановился?
– В «Днепре».
– Это – в двух шагах от моего дома. Сейчас ловлю такси и несусь к тебе.
– Зачем такси? Я отправлюсь к тебе на моем автомобиле, у меня такой большой автомобиль, черный и длинный, а в салоне вполне можно открыть небольшой паб. Елена Игоревна сказала, что на таких ездят у вас министры.
– Дай трубку девушке… – Елена Игоревна, простите, водитель есть у господина Разумовского?
– Конечно, ведь он по классу «люкс».
– Тогда скажите водителю, чтоб он катил к комбинату «Радянська Украина», я выйду через десять минут. Спасибо.
Вот так я увидел человека, который вошел в мою жизнь много лет назад, произведя в моей памяти неизгладимые зарубки, и который, тогда я даже не подозревал этого, окажется рядом в опасной ситуации и будет тем добрым ангелом-спасителем, кто думает в таких ситуациях не о себе, а о друге.
Алекс…
14
С Алексом познакомил меня Дима Зотов в мой первый визит в Лондон. Он подкатил на огненно-красном «ягуаре», вырвавшись из зеленой бесконечности вересковых пустошей, из голубеющего ледянистой твердью неба, упавшего на недалекий горизонт подобно таинственной комете, вызвав всеобщее замешательство не одним своим проявлением, но вызывающей яркостью автомобиля и тем, как небрежно, по-царски хлопнув дверцей, выпрямился во весь свой рост.
Это был человек средних лет с прямыми плечами спортсмена и узкой талией. Лицо строгое, словно бы отрешенное, аскетическая сухость щек и тонкие, ровные, неяркие губы, выступающие вперед острые надбровные дуги в шрамах, белыми продольными линиями проглядывающие сквозь негустые темные брови, – все это создавало впечатление суровости и надменности. Глаза смотрели открыто-спокойно и… были неприступны, как средневековая крепость. Потом я узнал, что иногда, когда Алекс пребывал в отличном расположении духа, словно опускался мост через глубокий ров, отворялись крепостные ворота, и тогда удавалось заглянуть вглубь и увидеть нечто прорывающееся сквозь наигранную веселость или увлеченность (Разумовский любил преферанс, слыл большим докой в этом деле, но играл очень редко. «Не люблю проигрывать, это ожесточает меня, а я и без того видел слишком много жестокого для одного человека!» – объяснил он однажды).
Разумовскому, как выяснилось, минуло 30, а выглядел он зрелым мужчиной, сохранившим юношескую фигуру. Его подруга – крашеная блондинка, «ночная звезда» Сохо была до неприличия вульгарна, и я поразился, как он решился показаться с ней на людях. Странно, но она боялась одного только его взгляда, может быть, увидела в его глазах то, что однажды довелось разглядеть мне.
Тогда, в первый день знакомства, в простеньком загородном ресторанчике, где-то на Олд Кент-роад, в тихий осенний день, когда уходящее солнце обласкивало притихшую землю последними теплыми лучами, Алекс вызвал во мне столь противоречивые чувства, что я долго не мог отделаться от мыслей о нем. В нем чувствовалась скрытая сила, может быть, сила, способная к буйству, и в то же самое время – уязвимость, болезненная восприимчивость, почти душевная обнаженность и ранимость; он раздражал воображение, и мне понадобились немалые усилия, чтоб успокоиться и попытаться трезво оценить Алекса.
Был день рождения Люли, жены Димы Зотова, и он пригласил самых близких своих знакомых.
У Алекса обращали на себя внимание превосходные манеры сноба, воспитанного в Оксфорде или Гринвиче, человека с тугим кошельком, а на самом же деле, я узнал это от Димы, Разумовский добирался из Мельбурна в Лондон «зайцем».
Впрочем, Алекс не кичился своими манерами и, когда мы уже сидели за столом и изрядно выпили, почувствовали себя свободнее, сказал, обращаясь ко мне:
– Наследие проклятого прошлого… Так, кажется, говорят теперь у нас в России? – Он обольстительно усмехнулся розовато-белой улыбкой кинозвезды. – У моей бабки-графини Разумовской была бездна воспоминаний о прошлом, и она изо всех сил старалась перекачать их в мой колодец. Но вы не обращайте внимания, это только сверху: воды в моем колодце – кот наплакал, а там – трясина… зыбкая, бездонная, в ней я однажды и утону.
– Моэм заметил как-то, что из сточной канавы лучше видны звезды, – «обнадежил» прислушивавшийся к нашему разговору Дима.
– С точки зрения gentelman of large , которому это нужно, чтоб глубже ощутить стерильность своего клозета и радость того, что из канавы он может выбраться в любой момент, – отрезал Алекс спокойно-равнодушно и обернулся к «звезде»: – Дорогая, перестаньте опустошать запасы виски, иначе вас снова вечером освищут, когда вы станете плясать не в такт музыки, и вышибала снова угостит вас оплеухой… А мне… мне не хотелось бы снова бить ему в морду и выглядеть в его глазах свиньей. Ведь он прав. С некоторых пор мне чертовски не нравится заниматься неправым делом…
«Звезда» Сохо сникла и послушно отставила в сторону бокал со straight whisky ; она была послушна, как ягненок, хотя Алекс и отдаленно не напоминал серого волка.
Уже зажгли свечи, мало что сквозь широкие окна еще вливался неяркий свет предвечерья; свечи смахивали на живые существа: они ровно дышали, не обращая внимания на отсвет уходящего дня, иногда почему-то начинали дрожать и перемигиваться, словно разговаривая между собой; одна из них – розовощекая и яркая – время от времени начинала злиться и палить микроскопическими искорками…
Веселья не получилось, и я подумал тогда, что все мы, сидящие за столом, похожи на эти свечи.
Алекс поднялся, покрутил из стороны в сторону головой и, ни слова ни сказав, исчез. Отсутствовал он долго, «звезда» начала проявлять признаки беспокойства, что, правда, не мешало ей выдудлить бокал виски до дна.
Кроме нас, в ресторанчике – ни души, и свечи нагнетали тоску, как, впрочем, и старые, давно не менявшиеся обои в блеклую синюю арабеску, носившие на себе печать увядания, и зеркало во всю стену – в желтых пятнах ржавчины, и даже сам хозяин – пожилой человек с седыми редкими волосами и пухлыми руками.
Это было глупой затеей – собраться здесь, но Зотов изо всех сил старался англизировать свой быт и потому даже семейное торжество решил провести не по-русски – в домашних условиях, а в ресторане, на английский манер.
Появился Алекс, неся в руках гитару.
– Вот тебе и на! – искренне поразился Дима. – Где это ты добыл такое сокровище?
– Сдается мне, трактирщик отобрал ее у каких-нибудь бродячих менестрелей, коим нечем было расплатиться за еду!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43