Знает ли она этот дом, этот сад?
Аня видела, как Горенштейн взял Немую за руку и стал ей что-то вполголоса говорить. Видела, как девушка в ответ отрицательно закачала головой.
Наконец Соломон Григорьевич очень решительно попросил всех отойти как можно дальше.
Аня слышала, как изменился его голос, когда он стал говорить с Немой.
Очевидно было, что его воздействие на пациентку от сеанса к сеансу стало очень сильным и все более уверенным. Потому что уже через несколько минут свершилось в очередной раз чудо… Немая заговорила! И Аня снова услышала, как из уст девушки вырывается тот прежний детский лепечущий голос:
— Мама, я никому не скажу! Мама, не бей меня, я никому не скажу! Нет, нет, я только подружке сказала, где папа лежит. Когда мы с Танечкой играли, я ей сказала;.. Но я, мамочка, ей больше ничего не скажу!
Мама, ну, мама, можно мне пойти погулять?! Мамочка, ну разреши мне пойти погулять хоть немножко!
Мама, а папа под землей лежит в саду? Там трава и цветы.., там хорошо… Мама, а папа никогда не встанет?.. Мама, ведь земля тяжелая, как же папа встанет? Я пойду к нему… Пойду…
Неожиданно девушка встала со скамейки и сделала несколько шагов…
На считанные секунды она приостановилась, а потом уверенно пошла между деревьями. Наконец снова остановилась… Обхватив вдруг голову руками, забилась в рыданиях.
— Я обещала мамочке, что никому не расскажу! — всхлипывала девушка. — Я обещала… Истерика становилась все сильней… И Горенштейн поспешил вывести свою пациентку из гипноза.
— Все в порядке, Мариночка! — он успокаивающим жестом приобнял ее за плечи. — Все закончилось! Вам не надо ничего бояться! Здесь мамы нет. Никто вас не обидит. Успокойтесь!
Скворцова как будто очнулась, изумленно озираясь по сторонам. Теперь у нее снова был вид человека, который попал в совершенно новое, незнакомое для него место.
И вдруг она судорожно схватилась за локоть Соломона Григорьевича, боясь оступиться, в темноте.
— А ведь только что она двигалась здесь так, будто знает здесь каждую ямку, каждую впадинку, скрытую густой травой! — заметил Богул.
— Детские впечатления самые четкие. Самые яркие и долговечные. Это называется импринтинг. То, что узнал, увидел в детстве маленький ребенок, впечатывается в его сознание навсегда. Но последующие потрясения, внушенный ей страх, внутренний запрет на определенные действия не дают Немой возможности, когда она в сознании, воспользоваться этими воспоминаниями. Они будто закрыты от нее же самой на крепкий замок… Закрыты запретами и страхом.
Но в гипноидном состояния запрет снимается и девушка как бы возвращается в то время и тот возраст, когда еще “умела” разговаривать. Вы были свидетелями того, как она сразу узнала и этот сад, и это место, где когда-то увидела то, о чем ей, по-видимому, строжайше запрещено было рассказывать посторонним.
Это ее сад, ее дом.
— Да… Как она уверенно двигалась между деревьями, несмотря на то что сейчас ночь! — Тем более, я полагаю, тогда тоже была ночь.
— Когда?
— Ну, когда случилось то, что она видела. Да, тогда, конечно, тоже была ночь. Такие вещи при свете дня не делаются.
— Какие — такие?
— Сейчас увидим…
Два молодых крепких милиционера, которых привел с собой Богул, взялись за лопаты.
Трава, дерн, мягкая черная земля сада… Лопата входила в нее, словно нож в масло.
Тишина, и без того полная на этой тихой окраине провинциального города, стала почти абсолютной. Даже собаки вдалеке, словно почувствовав важность момента, перестали брехать.
Все, кто был в это время в саду, затаили дыхание. И в этой звенящей тишине наконец раздался долгожданный звук: лопата чиркнула обо что-то твердое.
— Теперь осторожнее!
Что-то забелело среди поблескивающего под луной развороченного чернозема.
— Кость?
Богул наклонился над ямой, смахивая резиновой перчаткой с припорошенного предмета землю.
— Кости, — кратко прокомментировал лейтенант.
— Вы думаете?
— Поверьте менту! Это не захороненное животное. Это человек.
Ирина Арбенина —CSO-00Скелет с осторожностью переместили на полиэтилен.
— Надо закопать эту яму, чтоб не оставалась до утра и не привлекала внимания любопытных! — скомандовал Богул.
Милиционер копнул лопатой землю.
И она опять чиркнула!
— Ну-ка, дайте взглянуть, — снова согнулся над ямой Богул. — Может, фрагмент отделился?
Но через некоторое время среди развороченной земли снова забелели кости.
— Смотрите, еще!
— А ну, давайте-ка еще покопаем!
— Э-э, да тут, кажется, филиал городского кладбища…
— Ужас какой-то!
— Господи, еще! И еще!..
В утренней предрассветной дымке луна побледнела, растворилась и наконец совсем растаяла в небе…
Сонный, срочно разбуженный по телефону и вытащенный из дома и постели патологоанатом собирал рассыпающиеся скелеты “в комплекты” и упаковывал в полиэтилен, чертыхаясь, нумеровал эти мешки, стараясь не сбиться со счета.
Милиционеры копали, сменяя друг друга, и только успевали вытирать со лба пот.
К утру этих черных полиэтиленовых мешков стало восемь. И в каждом находился человеческий скелет.
И это уже были не скелеты из английского буфета, вошедшего в пословицу, а как теперь говорят — скелеты “реальные”.
— Все женщины и один мужчина, — заключил Богул, оглядывая ряд страшноватых на вид мешков.
— Правда?
— По всей видимости… Патологоанатом так считает.
— Вы думаете, этот мужчина и есть Скворцов?
— Повторюсь — по-видимому…
— Не уверены?
— Да нет, конечно! Мы можем только попробовать реконструировать те мрачные события, которые имели место быть здесь лет пятнадцать назад… Реконструировать их на основании того, что нам известно из уголовных дел, открытых в то время.
— И на основании того, что Марина Скворцова говорила доктору Горенштейну во время их сеансов, — добавила Светлова.
— Да, именно так.
— Итак, Богул?
— Жила-была семья… Скворцовых. В частном одноэтажном домике в районе реки Чермянки. Жили замкнуто, тихо. С соседями почти не общались. Мама, папа, дочка.
— Дочка — это Немая?
— Она не Немая. И у нее есть имя. Марина Скворцова.
— Ну, а дальше-то что?
— Глава семьи был тихий, спокойный человек. Примерный семьянин. Заботливый. Ну, во всяком случае, днем. Это мы знаем со слов его дочери, которая называет в беседах с Горенштейном папу “добрым и спокойным”.
— Днем — да, возможно. А ночью?
— А ночью… Ночью он, очевидно, выходил на охоту.
Богул кивнул на ряд черных мешков.
— Вы считаете, что Скворцов и есть тот самый маньяк, из-за которого исчезали женщины в районе Заводи и Чермянки пятнадцать лет назад?
— Как видите… Очевидно, именно их мы и обнаружили!
— То есть… Скворцов и есть автор серии тех нераскрытых преступлений?
— Думаю, что да. Мы знаем из архивов социальных служб, что Скворцов Глеб Степанович, одна тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, проживавший по адресу: улица Речная, дом тринадцать — частное владение…
— Вот и не верь после этого в число тринадцать! — не удержалась от вздоха Светлова.
— Итак, мы знаем, что этот Скворцов Глеб Степанович, — повторил Богул, — работал кондуктором на рейсовом автобусе. Удобно, не так ли, Светлова? Конечная остановка — на окраине города. Удобно? Что скажете?
— Для маньяка — удобно, — согласилась Светлова, — хотя я не понимаю, почему вы спрашиваете именно меня. Я что, специалист по конечным остановкам?
— Итак… — продолжил Богул. — Конечная остановка на окраине города. Ночь. Одинокая припозднившаяся девушка-пассажирка. А Скворцов, судя по фотографии, сохранившейся в архиве паспортного стола, приятный на вид мужчина…
— Эка вы все раскопали! Даже фотографию нашли, — подивилась Светлова.
— Итак, приятный мужчина Скворцов… На вид к тому же, как мы уже знаем со слов дочери, “добрый и спокойный”. Что, впрочем, крайне характерно для всякого настоящего маньяка. Знакомился с припозднившейся девушкой-пассажиркой и, очевидно, приглашал к себе домой…
— Откуда такое предположение?
— Извините, Светлова, за несколько черный юмор. Но как видите, — Богул снова кивнул на ряд черных мешков, — они все здесь! У него дома. Стало быть, были приглашения — и приглашения этими девушками бывали приняты.
— Да… Возможно. А те, кто мудро отказывался, наверное, до сих пор живы-здоровы и, возможно, понятия не имеют, что им угрожало.
— Итак, он вел девушку к себе домой. В этом районе в полночь, когда приходит последний автобус, уже полная тишина. Все спят. На улицах темно. Ни фонарей, ни освещенных окон в домах. Дочь и жена Скворцова тоже спят.
— И?..
— Он убивал этих женщин и закапывал у себя в саду. Да! Поэтому так они и исчезали.., бесследно.
— А потом?
— А потом жена Скворцова однажды узнала, что здесь происходит…
— Проснулась посреди ночи?
— Почему бы и нет? Рано или поздно это должно было случиться.
— И что?
— Ну, сами подумайте, что ей было делать?
— Возможно, она попыталась его остановить?
— Возможно. Но безумие остановить словами и уговорами невозможно.
— Сообщила в милицию?
— Донесла то есть? На мужа, на отца своего ребенка? Ну, не говоря уж о том, что это непросто… Но даже если бы она это сделала… Каково это — продолжать жить в небольшом городе женой маньяка?! А ребенок? Да им бы тут жизни не стало! Родственники погибших девушек их бы растерзали…
— Да-да, вы правы! Конечно! И она, эта несчастная жена, решилась на…
— Да, и она решила все устроить сама. Нашла единственный, казавшийся ей возможным способ сохранить тайну и остановить безумца.
— Она сама убила своего мужа?
— Да. Я думаю, да. И, убив, сделала с ним то же, что он делал со своими жертвами: закопала рядом с ними.
— А девочка?
— От дочери Скворцовых все, что произошло, не осталось, очевидно, в тайне. Она стала свидетелем — маленьким свидетелем этой трагедии.
— Да, и девочка пережила, по-видимому, такое потрясение, которое не прошло бесследно для ее психики, — вздохнула Аня.
— Вы имеете в виду ее немоту?
— Ну да! Теперь-то все становится понятным… Все эти ее слова “мамочка, не бей.., я никому не скажу”… Мать все время, очевидно, запугивала ее, требовала молчать, никому ничего не рассказывать, хранить семейную тайну — “смотри, не проговорись!”.
— И она замолчала?
— Да. Думаю, с ней случилось не только это… Как вы представляете себе, Богул, их жизнь после убийства отца?
— Ну-у, полагаю.., что та странная чудовищная жизнь, которую вела эта семья до того, как Скворцова убила своего супруга, и после его смерти, не стала легче. Обе, я думаю, окончательно одичали. Страх перед соседями… Вообще вся эта жизнь на могилах — постоянный страх разоблачения, сознание вины за совершенное убийство… Они, очевидно, почти совсем перестали общаться с окружающим миром. Женщина, как мы знаем, нигде постоянно не работала, жила случайными заработками, кормились в основном они с огорода, девочка, когда подросла, в школу не пошла. Девочка вообще не выходила из дома, не общалась ни с кем, кроме матери. Думаю, поначалу это было связано со “сдвигом” старшей Скворцовой — она боялась, что ребенок проговорится… Ну, а потом такая жизнь стала для них привычной.
— Но как же соседи? Неужели ничего не замечали? Исчезновения мужа, например? И как это никто не поинтересовался, почему девочка не ходит в школу?
— Видите ли… Скворцова-старшая была, мягко говоря, не слишком приветлива с соседями. Говорят, даже не здоровалась. Тем более уж в гости не ходила и к себе не звала, у забора не болтала.
Когда муж исчез, обмолвилась, что он уехал на заработки, куда-то на юг, вроде в Дагестан или даже Чечню. Никто не удивился. Здесь в городе ведь работы нет, зарплаты мизерные, и мужчины часто уезжают калымить в южные хлебные края. Нанимаются в хозяйство к богатым кавказцам. А что не все возвращаются или возвращаются не скоро, этим уже никого не удивишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Аня видела, как Горенштейн взял Немую за руку и стал ей что-то вполголоса говорить. Видела, как девушка в ответ отрицательно закачала головой.
Наконец Соломон Григорьевич очень решительно попросил всех отойти как можно дальше.
Аня слышала, как изменился его голос, когда он стал говорить с Немой.
Очевидно было, что его воздействие на пациентку от сеанса к сеансу стало очень сильным и все более уверенным. Потому что уже через несколько минут свершилось в очередной раз чудо… Немая заговорила! И Аня снова услышала, как из уст девушки вырывается тот прежний детский лепечущий голос:
— Мама, я никому не скажу! Мама, не бей меня, я никому не скажу! Нет, нет, я только подружке сказала, где папа лежит. Когда мы с Танечкой играли, я ей сказала;.. Но я, мамочка, ей больше ничего не скажу!
Мама, ну, мама, можно мне пойти погулять?! Мамочка, ну разреши мне пойти погулять хоть немножко!
Мама, а папа под землей лежит в саду? Там трава и цветы.., там хорошо… Мама, а папа никогда не встанет?.. Мама, ведь земля тяжелая, как же папа встанет? Я пойду к нему… Пойду…
Неожиданно девушка встала со скамейки и сделала несколько шагов…
На считанные секунды она приостановилась, а потом уверенно пошла между деревьями. Наконец снова остановилась… Обхватив вдруг голову руками, забилась в рыданиях.
— Я обещала мамочке, что никому не расскажу! — всхлипывала девушка. — Я обещала… Истерика становилась все сильней… И Горенштейн поспешил вывести свою пациентку из гипноза.
— Все в порядке, Мариночка! — он успокаивающим жестом приобнял ее за плечи. — Все закончилось! Вам не надо ничего бояться! Здесь мамы нет. Никто вас не обидит. Успокойтесь!
Скворцова как будто очнулась, изумленно озираясь по сторонам. Теперь у нее снова был вид человека, который попал в совершенно новое, незнакомое для него место.
И вдруг она судорожно схватилась за локоть Соломона Григорьевича, боясь оступиться, в темноте.
— А ведь только что она двигалась здесь так, будто знает здесь каждую ямку, каждую впадинку, скрытую густой травой! — заметил Богул.
— Детские впечатления самые четкие. Самые яркие и долговечные. Это называется импринтинг. То, что узнал, увидел в детстве маленький ребенок, впечатывается в его сознание навсегда. Но последующие потрясения, внушенный ей страх, внутренний запрет на определенные действия не дают Немой возможности, когда она в сознании, воспользоваться этими воспоминаниями. Они будто закрыты от нее же самой на крепкий замок… Закрыты запретами и страхом.
Но в гипноидном состояния запрет снимается и девушка как бы возвращается в то время и тот возраст, когда еще “умела” разговаривать. Вы были свидетелями того, как она сразу узнала и этот сад, и это место, где когда-то увидела то, о чем ей, по-видимому, строжайше запрещено было рассказывать посторонним.
Это ее сад, ее дом.
— Да… Как она уверенно двигалась между деревьями, несмотря на то что сейчас ночь! — Тем более, я полагаю, тогда тоже была ночь.
— Когда?
— Ну, когда случилось то, что она видела. Да, тогда, конечно, тоже была ночь. Такие вещи при свете дня не делаются.
— Какие — такие?
— Сейчас увидим…
Два молодых крепких милиционера, которых привел с собой Богул, взялись за лопаты.
Трава, дерн, мягкая черная земля сада… Лопата входила в нее, словно нож в масло.
Тишина, и без того полная на этой тихой окраине провинциального города, стала почти абсолютной. Даже собаки вдалеке, словно почувствовав важность момента, перестали брехать.
Все, кто был в это время в саду, затаили дыхание. И в этой звенящей тишине наконец раздался долгожданный звук: лопата чиркнула обо что-то твердое.
— Теперь осторожнее!
Что-то забелело среди поблескивающего под луной развороченного чернозема.
— Кость?
Богул наклонился над ямой, смахивая резиновой перчаткой с припорошенного предмета землю.
— Кости, — кратко прокомментировал лейтенант.
— Вы думаете?
— Поверьте менту! Это не захороненное животное. Это человек.
Ирина Арбенина —CSO-00Скелет с осторожностью переместили на полиэтилен.
— Надо закопать эту яму, чтоб не оставалась до утра и не привлекала внимания любопытных! — скомандовал Богул.
Милиционер копнул лопатой землю.
И она опять чиркнула!
— Ну-ка, дайте взглянуть, — снова согнулся над ямой Богул. — Может, фрагмент отделился?
Но через некоторое время среди развороченной земли снова забелели кости.
— Смотрите, еще!
— А ну, давайте-ка еще покопаем!
— Э-э, да тут, кажется, филиал городского кладбища…
— Ужас какой-то!
— Господи, еще! И еще!..
В утренней предрассветной дымке луна побледнела, растворилась и наконец совсем растаяла в небе…
Сонный, срочно разбуженный по телефону и вытащенный из дома и постели патологоанатом собирал рассыпающиеся скелеты “в комплекты” и упаковывал в полиэтилен, чертыхаясь, нумеровал эти мешки, стараясь не сбиться со счета.
Милиционеры копали, сменяя друг друга, и только успевали вытирать со лба пот.
К утру этих черных полиэтиленовых мешков стало восемь. И в каждом находился человеческий скелет.
И это уже были не скелеты из английского буфета, вошедшего в пословицу, а как теперь говорят — скелеты “реальные”.
— Все женщины и один мужчина, — заключил Богул, оглядывая ряд страшноватых на вид мешков.
— Правда?
— По всей видимости… Патологоанатом так считает.
— Вы думаете, этот мужчина и есть Скворцов?
— Повторюсь — по-видимому…
— Не уверены?
— Да нет, конечно! Мы можем только попробовать реконструировать те мрачные события, которые имели место быть здесь лет пятнадцать назад… Реконструировать их на основании того, что нам известно из уголовных дел, открытых в то время.
— И на основании того, что Марина Скворцова говорила доктору Горенштейну во время их сеансов, — добавила Светлова.
— Да, именно так.
— Итак, Богул?
— Жила-была семья… Скворцовых. В частном одноэтажном домике в районе реки Чермянки. Жили замкнуто, тихо. С соседями почти не общались. Мама, папа, дочка.
— Дочка — это Немая?
— Она не Немая. И у нее есть имя. Марина Скворцова.
— Ну, а дальше-то что?
— Глава семьи был тихий, спокойный человек. Примерный семьянин. Заботливый. Ну, во всяком случае, днем. Это мы знаем со слов его дочери, которая называет в беседах с Горенштейном папу “добрым и спокойным”.
— Днем — да, возможно. А ночью?
— А ночью… Ночью он, очевидно, выходил на охоту.
Богул кивнул на ряд черных мешков.
— Вы считаете, что Скворцов и есть тот самый маньяк, из-за которого исчезали женщины в районе Заводи и Чермянки пятнадцать лет назад?
— Как видите… Очевидно, именно их мы и обнаружили!
— То есть… Скворцов и есть автор серии тех нераскрытых преступлений?
— Думаю, что да. Мы знаем из архивов социальных служб, что Скворцов Глеб Степанович, одна тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, проживавший по адресу: улица Речная, дом тринадцать — частное владение…
— Вот и не верь после этого в число тринадцать! — не удержалась от вздоха Светлова.
— Итак, мы знаем, что этот Скворцов Глеб Степанович, — повторил Богул, — работал кондуктором на рейсовом автобусе. Удобно, не так ли, Светлова? Конечная остановка — на окраине города. Удобно? Что скажете?
— Для маньяка — удобно, — согласилась Светлова, — хотя я не понимаю, почему вы спрашиваете именно меня. Я что, специалист по конечным остановкам?
— Итак… — продолжил Богул. — Конечная остановка на окраине города. Ночь. Одинокая припозднившаяся девушка-пассажирка. А Скворцов, судя по фотографии, сохранившейся в архиве паспортного стола, приятный на вид мужчина…
— Эка вы все раскопали! Даже фотографию нашли, — подивилась Светлова.
— Итак, приятный мужчина Скворцов… На вид к тому же, как мы уже знаем со слов дочери, “добрый и спокойный”. Что, впрочем, крайне характерно для всякого настоящего маньяка. Знакомился с припозднившейся девушкой-пассажиркой и, очевидно, приглашал к себе домой…
— Откуда такое предположение?
— Извините, Светлова, за несколько черный юмор. Но как видите, — Богул снова кивнул на ряд черных мешков, — они все здесь! У него дома. Стало быть, были приглашения — и приглашения этими девушками бывали приняты.
— Да… Возможно. А те, кто мудро отказывался, наверное, до сих пор живы-здоровы и, возможно, понятия не имеют, что им угрожало.
— Итак, он вел девушку к себе домой. В этом районе в полночь, когда приходит последний автобус, уже полная тишина. Все спят. На улицах темно. Ни фонарей, ни освещенных окон в домах. Дочь и жена Скворцова тоже спят.
— И?..
— Он убивал этих женщин и закапывал у себя в саду. Да! Поэтому так они и исчезали.., бесследно.
— А потом?
— А потом жена Скворцова однажды узнала, что здесь происходит…
— Проснулась посреди ночи?
— Почему бы и нет? Рано или поздно это должно было случиться.
— И что?
— Ну, сами подумайте, что ей было делать?
— Возможно, она попыталась его остановить?
— Возможно. Но безумие остановить словами и уговорами невозможно.
— Сообщила в милицию?
— Донесла то есть? На мужа, на отца своего ребенка? Ну, не говоря уж о том, что это непросто… Но даже если бы она это сделала… Каково это — продолжать жить в небольшом городе женой маньяка?! А ребенок? Да им бы тут жизни не стало! Родственники погибших девушек их бы растерзали…
— Да-да, вы правы! Конечно! И она, эта несчастная жена, решилась на…
— Да, и она решила все устроить сама. Нашла единственный, казавшийся ей возможным способ сохранить тайну и остановить безумца.
— Она сама убила своего мужа?
— Да. Я думаю, да. И, убив, сделала с ним то же, что он делал со своими жертвами: закопала рядом с ними.
— А девочка?
— От дочери Скворцовых все, что произошло, не осталось, очевидно, в тайне. Она стала свидетелем — маленьким свидетелем этой трагедии.
— Да, и девочка пережила, по-видимому, такое потрясение, которое не прошло бесследно для ее психики, — вздохнула Аня.
— Вы имеете в виду ее немоту?
— Ну да! Теперь-то все становится понятным… Все эти ее слова “мамочка, не бей.., я никому не скажу”… Мать все время, очевидно, запугивала ее, требовала молчать, никому ничего не рассказывать, хранить семейную тайну — “смотри, не проговорись!”.
— И она замолчала?
— Да. Думаю, с ней случилось не только это… Как вы представляете себе, Богул, их жизнь после убийства отца?
— Ну-у, полагаю.., что та странная чудовищная жизнь, которую вела эта семья до того, как Скворцова убила своего супруга, и после его смерти, не стала легче. Обе, я думаю, окончательно одичали. Страх перед соседями… Вообще вся эта жизнь на могилах — постоянный страх разоблачения, сознание вины за совершенное убийство… Они, очевидно, почти совсем перестали общаться с окружающим миром. Женщина, как мы знаем, нигде постоянно не работала, жила случайными заработками, кормились в основном они с огорода, девочка, когда подросла, в школу не пошла. Девочка вообще не выходила из дома, не общалась ни с кем, кроме матери. Думаю, поначалу это было связано со “сдвигом” старшей Скворцовой — она боялась, что ребенок проговорится… Ну, а потом такая жизнь стала для них привычной.
— Но как же соседи? Неужели ничего не замечали? Исчезновения мужа, например? И как это никто не поинтересовался, почему девочка не ходит в школу?
— Видите ли… Скворцова-старшая была, мягко говоря, не слишком приветлива с соседями. Говорят, даже не здоровалась. Тем более уж в гости не ходила и к себе не звала, у забора не болтала.
Когда муж исчез, обмолвилась, что он уехал на заработки, куда-то на юг, вроде в Дагестан или даже Чечню. Никто не удивился. Здесь в городе ведь работы нет, зарплаты мизерные, и мужчины часто уезжают калымить в южные хлебные края. Нанимаются в хозяйство к богатым кавказцам. А что не все возвращаются или возвращаются не скоро, этим уже никого не удивишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43