А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

..) И потом, я пока не нуждаюсь в деньгах. Я отдал господину Ши-ми всего один из пятидесяти бывших при мне ланов серебра, и он обменял его на местные деньги (я полностью ему доверяю). На эти деньги он и купил для меня одежду Ко-тунь и целую кучу других вещей и потом показал, жестами – если я правильно истолковал их, – что денег осталось еще много. Единственное, что мне действительно нужно, это наша бумага, способная перенести путешествие длиной в тысячу лет, потому что письма выходят довольно длинными, и мои запасы уже заканчиваются. Так что в следующий раз пошли мне, если сможешь, кипу чистой бумаги.
В остальном же я рад, что моя дорогая Сяо-сяо жива и здорова. Мне было приятно узнать, что она обо мне скучает. С какой бы радостью я взял ее с собой в это путешествие; но для нее лучше все же было остаться дома. Это будущее «здесь» могло бы оказаться для нее губительным.
Но продолжу мое повествование. Я проснулся в своей тюремной камере от того, что некий сердитый, хотя и не умышлявший зла великан отворил дверь и подал мне завтрак на жалком, до неприличия безвкусно сделанном подносе. Попробовав немного темно-коричневой массы, состоявшей, по всей видимости, из плохо пропеченного и пересоленного теста (к жидкости в непрозрачном сосуде, страшно горячей и издававшей незнакомый запах, я из опасения за свою жизнь даже не притронулся), я вернул поднос тюремщику. Он погремел ключами, очевидно, подавая мне знак; я оделся и последовал за ним. Он долго вел меня по шумным, грязным и пахнущим все той же затхлостью коридорам, долго находиться в которых ни я, ни ты не смогли бы. Однако здешние люди, кажется, не обращают внимания на этот запах. О запахах в здешнем мире вообще можно было бы написать целую главу. Даже господин Ши-ми, по-моему, никогда не слышал о благовонных курениях. Меня ввели в довольно просторную комнату. Там сидел человек – да, настоящий человек, хотя и походивший лицом на здешних великанов. Но глаза у него были иные. Я сразу понял и, наверное, не ошибся, что это – здешний судья и мандарин высокого ранга. Вначале, когда меня еще только ввели, вид у него был такой же недоуменный, как и у всех прочих. Но что я мог поделать? Если бы перед нами, в наше славное время, освященное правлением всемилостивейшего и высокочтимейшего Сына Неба, предстал человек, прибывший, скажем, из эпохи династии Шан, он вряд ли бы показался нам более странным и диковинным, чем приезжий из далеких западных провинций, где говорят на своем языке и соблюдают незнакомые нам обычаи. Так и я для здешних жителей оказался странен и непривычен, как какое-нибудь чужеземное животное или скорее даже как редкостный минерал. Но мы хотя бы знаем о тех императорах и поэтах, которые были за много лет до нас. А здесь никто ничего не знает. Эти люди не только не знают своего прошлого, но, кажется, не подозревают даже, что у них есть прошлое. Не понимаю, как могла между нами и ими за какую-то тысячу лет возникнуть подобная пропасть. Или, может быть, они действительно принадлежат к иной расе – расе чужеземцев, завоевателей, изгнавших или уничтоживших наш народ? Или это мы с тобой ошиблись в расчетах, и я вместо тысячи лет переместился на десять тысяч? Во всяком случае, это предположение объясняло бы хоть что-то.
Счастливее ли чувствуют себя эти люди без прошлого или, наоборот, несчастнее, мне еще предстоит выяснить. Знание прошлого, конечно, тоже может быть в тягость. Просто мне трудно представить себе народ, живущий лишь сегодняшним днем и не помнящий имен предков. Итак, судья или придворный человек, к которому меня привели, тоже попытался поговорить со мной – и тоже безрезультатно. Я несколько раз указал на себя, сопровождая жесты легким поклоном в три восьмых – мне показалось, что ранг у него никак не может быть выше двенадцатого, – и произнес свое имя, медленно и разборчиво: «Гао-дай». Он понял, улыбнулся и записал мое имя на бумаге, лежавшей перед ним (пишут они совершенно непонятными значками, к тому же странным образом не вдоль листа, а поперек, слева направо). Однако потом, к моему величайшему разочарованию, он велел отвести меня обратно в тюремную камеру. Если до сих пор среди моих чувств преобладало любопытство, то теперь оно сменилось отчаянием. Вряд ли хоть один человек на свете когда-либо чувствовал себя таким одиноким, как я. Заброшенный куда-то за тысячу, а то и за десять тысяч лет от своего времени, беспомощный в этом неописуемом сумбуре! Смогу ли я когда-нибудь найти место перемещения? Без чужой помощи – вряд ли. Ведь я не знал даже, на какое расстояние от него увезла меня повозка Ma-шин... Кто скажет, больше ли оно десяти тысяч ли или меньше? Ведь я был без сознания. Нет, думал я тогда, мне никогда больше не найти точку перемещения, эту единственную ниточку, связывающую меня с давно ушедшей в прошлое родиной. Правда, до возвращения оставалось еще восемь месяцев, но как я отыщу туда дорогу – один, без чьей-либо помощи, в этом сумбурном, шумном, не понимающем меня мире сероликих, большеносых крабов? Отчаяние мое было безгранично. Я уже представлял себе, как, выпущенный из тюрьмы, брожу по этому неуютному миру в поисках нашего моста... И не успеваю найти его к назначенному времени... И навсегда остаюсь здесь, в непроницаемом тумане, навеки отрезанный от родины, ото всех, и от тебя, мой друг, и от детей, и от любимой моей Сяо-сяо... Умерших тысячу лет назад, так что даже – прости меня! – не только костей, но и памяти от них не осталось.
Так сидел я, совершенно потерянный, будто на узком мостике без перил, натянутом через пропасть, и вспоминал в тюремной камере стихи великого Линь Цун-Юаня, которых здешние жители, конечно, уже не помнят:
Весна, ты идешь на север
И скоро прибудешь в Цинь –
Возьми мои сны с собою.
Оставь там, в старом саду,
Мой сон, что я снова дома.
Но человеческое сердце способно выдержать многое. Проспал я часа два, возможно, три; затем дверь открылась, и в камеру, к моему изумлению, вошел тот самый судья и мандарин. Он запомнил мое имя и назвал его. «Хэ Гао-дай!» – сказал он: так принято здесь обращаться к особам высокого ранга. Поэтому я вновь отвесил ему три восьмых поклона и произнес:
– О добрейший, ниспосланный мне Небом Хэ Судья и Мандарин! Я, ничтожный червь, сердечно благодарю тебя за столь уважительное ко мне обращение. Да благословит Небо твоих предков, среди которых, возможно, нахожусь и я!
Конечно, он не понял этих слов, но, видимо, уловил смысл моей речи и легонько похлопал меня рукой по плечу – вероятно, совершив надо мной таким образом обряд очищения. Я снова поклонился, и он указал мне рукой на открытую дверь. И я понял, что свободен.
На этом я закончу свое сегодняшнее письмо. Чувствую, что настоящие мои приключения только начинаются. Господин Ши-ми стоит и ждет меня еще с тех пор, как я написал строки стихотворения. Он знает, что сегодня мне снова нужно нести письмо на почтовый камень. Господин Ши-ми очень внимателен ко мне и, по-моему, догадывается, что произошло со мной на самом деле.
До сих пор я пока не выходил из дома один. Господин Ши-ми всегда сопровождал меня, потому что я все еще не мог избавиться от страха перед повозками Машин, а отсюда до моста все-таки целых три ли. Хотя заблудиться мне уже не грозит. Так что за свое возвращение я спокоен.
Прими же мой привет, любезнейший Цзи-гу, и напиши мне большое, подробное письмо, как только сможешь –
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
(вторник , 27 июля)
Любезный друг,
теперь я уже ни в коей мере не жалею, что пустился в это путешествие, хотя мне, как и прежде, недостает вечерних бесед с тобою в твоем или в моем саду, равно как и нежных ласк моей милой и кроткой Сяо-сяо. Благодарю тебя от всего сердца за письмо, не только не показавшееся мне слишком длинным, но, напротив, красноречиво свидетельствующее о твоем умении писать кратко; однако при случае мне все же хотелось бы узнать, разродилась ли уже моя наложница Фа-фо, бывшая к моему отъезду беременной, поправился ли черный жеребенок и жива ли все еще моя четвертая теща Да-цян, столь опасно заболевшая в самый день моего отъезда. Прошел ли уже чирей у моей старшей жены? Да и о Сяо-сяо ты написал мне слишком уж кратко... Впрочем, из твоего письма я хотя бы узнал, что она здорова, и это меня утешает.
Нет, я не жалею более, что пустился в это путешествие во времени. Если в первые дни меня одолевали большею частью грустные мысли, то теперь я почти готов признать, что путешествие получилось замечательным. Я как бы заново переживаю молодость. Вещи, на познание которых человек обычно затрачивает двадцать лет, открываются мне здесь в течение самого кратчайшего времени: я познаю окружающее, располагая при этом уже вполне сложившимся умом, который ничего не принимает на веру. Я смотрю на этот мир и удивляюсь. Это замечательный мир... Хотя тут уже третий день идет дождь. Господин Ши-ми и я стояли сегодня у окна и смотрели наружу. Господин Ши-ми был невесел. Он произнес: «Хуэ По-го», – что, как я понял, означает «проливной дождь».
Впрочем, наших потомков – я не имею в виду, конечно, столь тонких и образованных людей, как господин Ши-ми, – Хуэ По-го не особенно удручает. Они раскрывают зонтики и ходят себе под дождем. Повозки Ma-шин, в которые вода, конечно, не затекает, потому что они сделаны из железа, так и носятся по улицам, поднимая целые фонтаны брызг, когда заезжают в лужи. Но никто не возмущается – вероятно, потому, что в повозках Ma-шин ездят люди богатые и знатные. Зонтик – это, видимо, единственное из достижений нашей эпохи, дошедшее до потомков. По зонтикам, кстати, легче всего отличить мужчину от женщины: первые носят исключительно черные зонтики, тогда как у последних можно видеть зонтики всех цветов. Причины этого я не знаю, равно как и не знаю еще, означают ли различные цвета женских зонтиков принадлежность к тому или иному рангу. Может быть, жены и наложницы должны носить зонтик того же цвета, что и лента на шее у их повелителя (как я недавно узнал, эта лента называется «Гай-ту»)? У господина Ши-ми зонтик черного цвета; такой же зонтик он купил и мне.
Сегодня я впервые вышел из дома один. Господин Ши-ми решил, что время для этого уже настало (мы стали довольно хорошо понимать друг друга). Он послал меня в один из соседних домов, где какой-то человек держит лавку (думаю, что этот человек – женщина; впрочем, под зонтиком я его не видел, а потому не уверен). Господину Ши-ми снова пришлось помогать мне, когда я облачился в Ко-тунь, потому что постоянно забываю, какие из его частей следует надевать сначала, а какие – потом. Однажды, когда я попробовал одеться самостоятельно, я надел Лю Бахуа поверх средней накидки без рукавов, а маленькие растягивающиеся мешочки для ног – поверх кожаных шкатулок с завязками. Когда это увидел господин Ши-ми, он схватился за живот от смеха. Что поделать: я и вправду должен учиться всему, как малое дитя.
Итак, сегодня утром я с помощью господина Ши-ми облачился в Ко-тунь, взял зонтик и покинул дом. Дом, где находится лавка, мне уже знаком, потому что мы всегда проходили мимо него, когда господин Ши-ми водил меня к почтовому камню. Мне надо было лишь пересечь одну каменную дорогу. Я стоял у края дороги и внимательно смотрел то в одну, то в другую сторону, пока не убедился, что этих злосчастных повозок Ma-шин нигде не видно. Тогда я быстро перебежал через дорогу, вошел в лавку и проговорил слова, которым научил меня господин Ши-ми: «Полшэна масла, пожалуйста» (один местный «ли-ти» примерно соответствует нашему полшэна). Обращение, конечно, слишком краткое и невежливое. Если бы ты или я вошли в такую лавку у дома, мы сказали бы, конечно: «Не могла бы ты, о достойнейшая владелица этой лавки, ясное солнце нашего квартала, оказать мне великую милость и отпустить полшэна твоего благоуханного масла, если, конечно, ты не намеревалась использовать его в более благородных целях, чем расточительно продавать его таким недостойным людишкам, как я;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46