(Вообще разные несчастья и катастрофы, кровавые битвы, землетрясения, бури и тому подобные жуткие вещи составляют излюбленные предметы живописи большеносых.) Но тут уж ничего не поделаешь. Там была одна картина (они обычно пишут их на дереве или на туго натянутом холсте красками, разведенными на масле) мастера Ти Цзи-ань, очень большая, изображавшая, как несколько стражников издеваются над несчастным богом большеносых, водружая ему на голову терновый венец. Несмотря на мрачное содержание, картина эта очень привлекла меня, ибо мастер Ти Цзи-ань – один из тех немногих (после него жил еще один, имя которого никак нельзя передать нашими иероглифами), кто, по-видимому, понял, что невыразимое можно выразить лишь путем умолчания. Я долго сидел перед этой картиной и вглядывался в нее. Мастер Ти Цзи-ань прожил больше девяноста лет (он жил около четырехсот лет назад). Эту картину, о терновом венце, он написал уже на закате жизни. Вероятно, этот простой принцип он открыл для себя лишь тогда. Но все равно это замечательно, и я, глядя на картину, почувствовал, что после этого ему стало тяжело жить в мире большеносых.
То же можно сказать и о другом мастере, который хотя и писал жуткие вещи, людей же предпочитал изображать в основном неприятных (в том числе самого себя), но тем не менее ему удалось по-своему избежать общей тяги ко все-охвату: холст он прописывал до конца, но изображаемые им сцены как бы погружены во тьму. На его картинах всегда царит жутковатая ночь, и фигуры людей похожи на привидения. Этот мастер жил около трехсот лет назад в одной из северных стран, и я уверен, что ему тоже было страшно жить в мире большеносых.
После ужасов и катастроф живописцы большеносых больше всего любят изображать голых людей. Господин Дэ Хоу, показывавший мне картины и дававший кое-какие объяснения, сказал, что это «боги древности». Этого я так до конца и не понял. Хотя возможно, конечно, что много сотен или даже тысяч лет назад большеносые верили в существование голых богов. Тогда получается, что их прибитый к перекладинам бог (кстати, тоже изображаемый почти совсем голым) где-то в начале эпохи Восточной Хань вытеснил этих голых богов древности. Однако все картины, изображающие богов древности, написаны в гораздо более позднее время; чем это объяснить, не знаю. При этом особое предпочтение живописцы большеносых явно отдавали богиням. Впрочем, все эти картины по большой части весьма жизнерадостны, а некоторые богини даже напомнили мне госпожу Кай-кун, столь часто позволявшую мне таким же образом любоваться ею. Изображения цветов редки; если цветы и изображаются, то, как правило, в нарочно устроенном беспорядке.
И все же я был весьма благодарен господину Дэ Хоу за то, что он показал мне картины и объяснил все, что сумел. Покинув дом с картинами, мы зашли в харчевню и вместе пообедали, после чего я сердечно с ним распрощался, отвесив ему полтора поклона.
Большеносые знают, кстати, и другой способ создавать картины. Для этого у них есть такие черные шкатулки, в которых заключен хитроумный механизм. Нужно нажать пуговку (опять пуговку!), а потом отнести шкатулку в особую лавку; спустя некоторое время тебе возвращают твою шкатулку вместе с маленькими картинками на блестящей бумаге, на которых ты, к своему удивлению, видишь все то, что тебя окружало, когда ты нажимал пуговку. Пользоваться шкатулкой совсем несложно. У госпожи Кай-кун есть такая, и я сам нажимал на пуговку, когда госпожа Кай-кун в платье с волнистым узором стояла у себя на балконе. Потом я увидел госпожу Кай-кун в этом платье на блестящей картинке, хотя она к тому времени давно уже носила другое. Есть и картинки, где изображен я, и много картинок, сделанных мною, когда госпожа Кай-кун была совсем нагишом. Я думаю взять несколько таких картинок с собой, чтобы ты тоже смог ее увидеть. Поскольку пользоваться этими шкатулками, а значит, и создавать картинки очень легко, за это охотно берутся даже самые бездарные люди. И происходит то, что не могло не произойти: после того как это перестало быть труднейшим искусством, люди начали бездумно изображать все, что только попадется им на глаза. Так, у госпожи Кай-кун, к примеру, имеется картинка – я обнаружил ее случайно, – на которой изображен ее прежний супруг, что-то размешивающий в котелке деревянной ложкой. Спрашивается, кого это может заинтересовать, чью душу тронуть? В доме с картинами я, кстати, видел одну картину, где показано, как кому-то отрубают голову. Это заставило меня подробнее расспросить господина Дэ Хоу о наказаниях, применяемых в мире большеносых. Я узнал удивительнейшие вещи. Казнь через обезглавливание, равно как через удушение или повешение, в Ба Вай и многих других странах отменена, хотя и не так давно. Отдельные части тела преступникам тоже не отсекают, и палками их не бьют.
– Что же, у вас вообще не наказывают преступников? – удивился я.
– Почему же, – возразил господин Дэ Хоу.
Однако теперь, по крайней мере в стране Ба Вай, применяется только два вида наказания: за сравнительно легкие провинности осужденный должен уплатить выкуп, а за серьезные его сажают в темницу, где его, однако, больше никак не карают и даже кормят.
Что ж, это, без сомнения, установление весьма благородное и человечное, какого я даже не ожидал найти у большеносых. Ты ведь знаешь, что я и сам давно разуверился в пользе жестоких и мучительных наказаний, ибо они никак не способствуют исправлению преступников, на чем столь упорно настаивают сторонники так называемой «правовой школы». Такие наказания столь же мало способствуют улучшению человеческой природы, сколь и пространные поучения. Я спросил у господина Дэ Хоу, привело ли человечное обращение с преступниками к улучшению нравов – или, наоборот, мягкость наказаний лишь увеличила число преступлений? Не произошло ни того, ни другого, ответил господин Дэ Хоу. Насколько ему известно, все осталось как было, ничто не изменилось. Эти его слова, признаюсь, сильно меня опечалили. Не потому, что я таким образом лишился еще одного довода против жестокости наказаний, а потому что – в который раз! – был вынужден убедиться, что людей ничем не исправишь, где бы они ни жили – здесь, в стране большеносых, или в Срединном царстве. Награды за достойное поведение у них, кстати, совершенно отменены. Сохранились лишь наказания. «Почему так?» – полюбопытствовал я. Мой вопрос весьма удивил господина Дэ Хоу. Оказалось, он никогда даже не слышал о том, чтобы государство не только наказывало преступников, но и вознаграждало людей добродетельных. Ему, сказал он, такая мысль представляется совершенно непривычной, правителям же она показалась бы и вовсе нелепой.
Недавно я получил письмо. Оно долго искало меня и наконец нашло. Написал его один из тех судебных стряпчих, о которых я как-то тебе рассказывал. Письмо это, поначалу сильно меня обеспокоившее, вновь заставило меня задуматься о наградах и наказаниях. Помнишь, как я описывал тебе мою первую встречу с повозкой Ma-шин, сразу после прибытия? Теперь я хорошо понимаю, что со мной произошло тогда. Беззаботно и в полном неведении я стал переходить дорогу. Повозка непременно наехала бы на меня, если бы управлявший ею большеносый не попытался меня объехать. Это, однако, удалось ему лишь ценой удара повозки о дерево, отчего повозка разрушилась. Водитель же, как я теперь знаю, получил довольно сильную рану в голову, и ему пришлось лечиться. Повозку же починить не удалось, и он ее лишился.
И вот этот господин, к счастью, уже совершенно выздоровевший, путем долгих и утомительных розысков узнал наконец, как меня зовут и где я живу. Он желает, чтобы я купил ему новую повозку. Так написал мне от его имени указанный стряпчий. Само по себе это желание кажется мне вполне обоснованным, ибо, во-первых, я действительно виноват в разрушении его повозки, а во-вторых, он все-таки спас мне жизнь, наехав на дерево, а не на меня. Однако письмо, присланное мне указанным стряпчим, составлено исключительно грубо и невежливо – даже для большеносых, к общей невоспитанности которых я, кажется, уже привык. Стряпчий требует, чтобы я уплатил сумму, равную десяти ланам серебра. Зовут его господин Кэй-в'. Получив это письмо я, как и всякий человек, которому вдруг приходится иметь дело с судом, пережил сильный испуг. Однако, придя в себя и немного поразмыслив, я решил не давать им определенного ответа и вообще тянуть с этом делом, сколько получится, лучше всего – до моего отъезда. А там хозяин повозки и этот неотесанный господин Кэй-в' могут взыскивать с меня деньги сколько влезет.
Согласен, что такое поведение нельзя назвать совершенно нравственным, ибо я ведь и в самом деле нанес этому господину ущерб. Но я говорю себе: повозки Машин и так наносят большеносым ущерб, причем гораздо сильнейший, так что уменьшение их числа даже на одну повозку пойдет им только на пользу. Поэтому платить я не буду. Таково мое моральное оправдание; оставшиеся же ланы серебра и пять золотых чашечек (мой неприкосновенный запас) я лучше оставлю госпоже Кай-кун. Вообще же я думаю обсудить это дело с господином судьей Мэй Ло, поскольку лучше него в нем никто не разбирается.
На этом заканчиваю и сердечно обнимаю тебя, мой бесценный друг; я уже нетерпеливо считаю дни, каждый из которых приближает миг нашей встречи.
Твой Гао-дай.
ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ВТОРОЕ
(суббота , 22 января)
Дорогой Цзи-гу,
спасибо за большое и подробное письмо. Сейчас я не буду разбирать всех вопросов, которые ты затронул, ибо до моего возвращения осталось совсем немного. Так что ты не слишком утруждай себя выполнением моих обязанностей, а отвечай всем так: я написал, что приеду вскоре после последнего зимнего полнолуния. У нас нет больше дел настолько срочных, чтобы они не могли подождать до того времени. Однако к одному вопросу я все же хочу вернуться, тем более что он прямо с этим связан. Неужели я действительно написал в предпоследнем письме, что день моего возвращения приближается неумолимо? Нет, я не сомневаюсь, что ты все прочел верно, и хотя уже не помню, как именно выразился, все же хорошо помню, что в последнее время испытывал это ощущение довольно часто: неумолимость приближающегося дня отъезда повергала меня в отчаяние. И все же я уеду, ибо должен уехать. Тебе как никому, мой милый Цзи-гу, ведомы движения моей души и сердца, а из моих писем ты мог узнать их еще лучше. Да что говорить: это связано с госпожой Кай-кун.
От путешествия в этот далекий и чуждый для меня мир я мог ожидать чего угодно, только не этого, да еще в моем, увы, уже более чем зрелом возрасте. Сейчас я снова сижу в нижней горнице моего постоялого двора, давшего мне приют и уже почти ставшего для меня родным домом, попиваю ледяной Шан-пань и вдыхаю благовонный дым одной из моих любимых коричневых Да Ви-доу. Шан-пань всегда пьют очень сильно охлажденным. В это время, зимой, пузатую бутылку чудесного напитка можно было бы просто вынести во двор и поставить в снег, и она быстро бы охладилась. Но нет, большеносые так не поступают, ибо знают иной способ создавать холод. Этот способ действует и летом. Нам с тобой известно, что люди (я имею в виду людей в нашей стране) умеют создавать тепло; холода они создавать не умеют. Когда приходит зима и становится зябко, можно разжечь огонь в очаге или надеть шубу. Однако летом, когда наступает жара, мы не можем с ней ничего поделать, и нам остается лишь потеть, отдуваться, издавать стоны да искать подходящее местечко в тени, лучше всего где-нибудь у воды. Большеносым же и эта закономерность природы показалась слишком неудобной, и они научились делать ледяные шкафы. Если открыть дверцу такого шкафа, тебя так и обдаст холодом, точно ты повстречал злого демона и почувствовал его дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
То же можно сказать и о другом мастере, который хотя и писал жуткие вещи, людей же предпочитал изображать в основном неприятных (в том числе самого себя), но тем не менее ему удалось по-своему избежать общей тяги ко все-охвату: холст он прописывал до конца, но изображаемые им сцены как бы погружены во тьму. На его картинах всегда царит жутковатая ночь, и фигуры людей похожи на привидения. Этот мастер жил около трехсот лет назад в одной из северных стран, и я уверен, что ему тоже было страшно жить в мире большеносых.
После ужасов и катастроф живописцы большеносых больше всего любят изображать голых людей. Господин Дэ Хоу, показывавший мне картины и дававший кое-какие объяснения, сказал, что это «боги древности». Этого я так до конца и не понял. Хотя возможно, конечно, что много сотен или даже тысяч лет назад большеносые верили в существование голых богов. Тогда получается, что их прибитый к перекладинам бог (кстати, тоже изображаемый почти совсем голым) где-то в начале эпохи Восточной Хань вытеснил этих голых богов древности. Однако все картины, изображающие богов древности, написаны в гораздо более позднее время; чем это объяснить, не знаю. При этом особое предпочтение живописцы большеносых явно отдавали богиням. Впрочем, все эти картины по большой части весьма жизнерадостны, а некоторые богини даже напомнили мне госпожу Кай-кун, столь часто позволявшую мне таким же образом любоваться ею. Изображения цветов редки; если цветы и изображаются, то, как правило, в нарочно устроенном беспорядке.
И все же я был весьма благодарен господину Дэ Хоу за то, что он показал мне картины и объяснил все, что сумел. Покинув дом с картинами, мы зашли в харчевню и вместе пообедали, после чего я сердечно с ним распрощался, отвесив ему полтора поклона.
Большеносые знают, кстати, и другой способ создавать картины. Для этого у них есть такие черные шкатулки, в которых заключен хитроумный механизм. Нужно нажать пуговку (опять пуговку!), а потом отнести шкатулку в особую лавку; спустя некоторое время тебе возвращают твою шкатулку вместе с маленькими картинками на блестящей бумаге, на которых ты, к своему удивлению, видишь все то, что тебя окружало, когда ты нажимал пуговку. Пользоваться шкатулкой совсем несложно. У госпожи Кай-кун есть такая, и я сам нажимал на пуговку, когда госпожа Кай-кун в платье с волнистым узором стояла у себя на балконе. Потом я увидел госпожу Кай-кун в этом платье на блестящей картинке, хотя она к тому времени давно уже носила другое. Есть и картинки, где изображен я, и много картинок, сделанных мною, когда госпожа Кай-кун была совсем нагишом. Я думаю взять несколько таких картинок с собой, чтобы ты тоже смог ее увидеть. Поскольку пользоваться этими шкатулками, а значит, и создавать картинки очень легко, за это охотно берутся даже самые бездарные люди. И происходит то, что не могло не произойти: после того как это перестало быть труднейшим искусством, люди начали бездумно изображать все, что только попадется им на глаза. Так, у госпожи Кай-кун, к примеру, имеется картинка – я обнаружил ее случайно, – на которой изображен ее прежний супруг, что-то размешивающий в котелке деревянной ложкой. Спрашивается, кого это может заинтересовать, чью душу тронуть? В доме с картинами я, кстати, видел одну картину, где показано, как кому-то отрубают голову. Это заставило меня подробнее расспросить господина Дэ Хоу о наказаниях, применяемых в мире большеносых. Я узнал удивительнейшие вещи. Казнь через обезглавливание, равно как через удушение или повешение, в Ба Вай и многих других странах отменена, хотя и не так давно. Отдельные части тела преступникам тоже не отсекают, и палками их не бьют.
– Что же, у вас вообще не наказывают преступников? – удивился я.
– Почему же, – возразил господин Дэ Хоу.
Однако теперь, по крайней мере в стране Ба Вай, применяется только два вида наказания: за сравнительно легкие провинности осужденный должен уплатить выкуп, а за серьезные его сажают в темницу, где его, однако, больше никак не карают и даже кормят.
Что ж, это, без сомнения, установление весьма благородное и человечное, какого я даже не ожидал найти у большеносых. Ты ведь знаешь, что я и сам давно разуверился в пользе жестоких и мучительных наказаний, ибо они никак не способствуют исправлению преступников, на чем столь упорно настаивают сторонники так называемой «правовой школы». Такие наказания столь же мало способствуют улучшению человеческой природы, сколь и пространные поучения. Я спросил у господина Дэ Хоу, привело ли человечное обращение с преступниками к улучшению нравов – или, наоборот, мягкость наказаний лишь увеличила число преступлений? Не произошло ни того, ни другого, ответил господин Дэ Хоу. Насколько ему известно, все осталось как было, ничто не изменилось. Эти его слова, признаюсь, сильно меня опечалили. Не потому, что я таким образом лишился еще одного довода против жестокости наказаний, а потому что – в который раз! – был вынужден убедиться, что людей ничем не исправишь, где бы они ни жили – здесь, в стране большеносых, или в Срединном царстве. Награды за достойное поведение у них, кстати, совершенно отменены. Сохранились лишь наказания. «Почему так?» – полюбопытствовал я. Мой вопрос весьма удивил господина Дэ Хоу. Оказалось, он никогда даже не слышал о том, чтобы государство не только наказывало преступников, но и вознаграждало людей добродетельных. Ему, сказал он, такая мысль представляется совершенно непривычной, правителям же она показалась бы и вовсе нелепой.
Недавно я получил письмо. Оно долго искало меня и наконец нашло. Написал его один из тех судебных стряпчих, о которых я как-то тебе рассказывал. Письмо это, поначалу сильно меня обеспокоившее, вновь заставило меня задуматься о наградах и наказаниях. Помнишь, как я описывал тебе мою первую встречу с повозкой Ma-шин, сразу после прибытия? Теперь я хорошо понимаю, что со мной произошло тогда. Беззаботно и в полном неведении я стал переходить дорогу. Повозка непременно наехала бы на меня, если бы управлявший ею большеносый не попытался меня объехать. Это, однако, удалось ему лишь ценой удара повозки о дерево, отчего повозка разрушилась. Водитель же, как я теперь знаю, получил довольно сильную рану в голову, и ему пришлось лечиться. Повозку же починить не удалось, и он ее лишился.
И вот этот господин, к счастью, уже совершенно выздоровевший, путем долгих и утомительных розысков узнал наконец, как меня зовут и где я живу. Он желает, чтобы я купил ему новую повозку. Так написал мне от его имени указанный стряпчий. Само по себе это желание кажется мне вполне обоснованным, ибо, во-первых, я действительно виноват в разрушении его повозки, а во-вторых, он все-таки спас мне жизнь, наехав на дерево, а не на меня. Однако письмо, присланное мне указанным стряпчим, составлено исключительно грубо и невежливо – даже для большеносых, к общей невоспитанности которых я, кажется, уже привык. Стряпчий требует, чтобы я уплатил сумму, равную десяти ланам серебра. Зовут его господин Кэй-в'. Получив это письмо я, как и всякий человек, которому вдруг приходится иметь дело с судом, пережил сильный испуг. Однако, придя в себя и немного поразмыслив, я решил не давать им определенного ответа и вообще тянуть с этом делом, сколько получится, лучше всего – до моего отъезда. А там хозяин повозки и этот неотесанный господин Кэй-в' могут взыскивать с меня деньги сколько влезет.
Согласен, что такое поведение нельзя назвать совершенно нравственным, ибо я ведь и в самом деле нанес этому господину ущерб. Но я говорю себе: повозки Машин и так наносят большеносым ущерб, причем гораздо сильнейший, так что уменьшение их числа даже на одну повозку пойдет им только на пользу. Поэтому платить я не буду. Таково мое моральное оправдание; оставшиеся же ланы серебра и пять золотых чашечек (мой неприкосновенный запас) я лучше оставлю госпоже Кай-кун. Вообще же я думаю обсудить это дело с господином судьей Мэй Ло, поскольку лучше него в нем никто не разбирается.
На этом заканчиваю и сердечно обнимаю тебя, мой бесценный друг; я уже нетерпеливо считаю дни, каждый из которых приближает миг нашей встречи.
Твой Гао-дай.
ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ВТОРОЕ
(суббота , 22 января)
Дорогой Цзи-гу,
спасибо за большое и подробное письмо. Сейчас я не буду разбирать всех вопросов, которые ты затронул, ибо до моего возвращения осталось совсем немного. Так что ты не слишком утруждай себя выполнением моих обязанностей, а отвечай всем так: я написал, что приеду вскоре после последнего зимнего полнолуния. У нас нет больше дел настолько срочных, чтобы они не могли подождать до того времени. Однако к одному вопросу я все же хочу вернуться, тем более что он прямо с этим связан. Неужели я действительно написал в предпоследнем письме, что день моего возвращения приближается неумолимо? Нет, я не сомневаюсь, что ты все прочел верно, и хотя уже не помню, как именно выразился, все же хорошо помню, что в последнее время испытывал это ощущение довольно часто: неумолимость приближающегося дня отъезда повергала меня в отчаяние. И все же я уеду, ибо должен уехать. Тебе как никому, мой милый Цзи-гу, ведомы движения моей души и сердца, а из моих писем ты мог узнать их еще лучше. Да что говорить: это связано с госпожой Кай-кун.
От путешествия в этот далекий и чуждый для меня мир я мог ожидать чего угодно, только не этого, да еще в моем, увы, уже более чем зрелом возрасте. Сейчас я снова сижу в нижней горнице моего постоялого двора, давшего мне приют и уже почти ставшего для меня родным домом, попиваю ледяной Шан-пань и вдыхаю благовонный дым одной из моих любимых коричневых Да Ви-доу. Шан-пань всегда пьют очень сильно охлажденным. В это время, зимой, пузатую бутылку чудесного напитка можно было бы просто вынести во двор и поставить в снег, и она быстро бы охладилась. Но нет, большеносые так не поступают, ибо знают иной способ создавать холод. Этот способ действует и летом. Нам с тобой известно, что люди (я имею в виду людей в нашей стране) умеют создавать тепло; холода они создавать не умеют. Когда приходит зима и становится зябко, можно разжечь огонь в очаге или надеть шубу. Однако летом, когда наступает жара, мы не можем с ней ничего поделать, и нам остается лишь потеть, отдуваться, издавать стоны да искать подходящее местечко в тени, лучше всего где-нибудь у воды. Большеносым же и эта закономерность природы показалась слишком неудобной, и они научились делать ледяные шкафы. Если открыть дверцу такого шкафа, тебя так и обдаст холодом, точно ты повстречал злого демона и почувствовал его дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46