Ибо нигде не сыщешь теперь места, где бы взывалось к вещи или оглашалось имя. Ubi est domus dei in qua invocabitur nomen eius?
Из-за холщового занавеса выходят строители. Все в линялой, выцветшей синей рабочей одежде разного фасона. Все в желтых касках, которые они снимают на ходу. Это Ганс, брат Грегора, с тремя другими рабочими. Его спутники сразу исчезают за дверью барака. Комендантша следует за ними. Ганс обходит барак. Внимательно смотрит на Грегора, отступает на шаг назад, делает широкий жест рукой, словно обводя небо и землю. Тишина. Из барака доносятся только приглушенные звуки шагов, звон посуды, радио.
ГАНС
Я тебя узнал издалека, по тому, как ты стоишь. Ведь еще родители говорили: «Он смотрит, будто ничего не понимает». Но я знаю, что это неверно. Ничто не ускользает от твоего внимания. Ты у нас смышленый. Всегда заранее обдумывал грядущее. Никогда я на это я всегда отвечаю: я доволен тем, что я рабочий. И тем не менее вы вполне можете доверять ему. Он не из тех проныр с магнитофонами, которые норовят украсть у вас историю вашей жизни и вашу тайну. Он будет вас слушать совсем по-другому. И к тому же он свой, и зудит у него в тех же местах. (Все выступают вперед. Ганс представляет их брату.) Мы все из одной долины. Это Антон. Он живет в самом конце долины и по понедельникам подбирает нас с утра на своей машине. Если ты проедешь утром, на рассвете, задолго до первого автобуса, по пустынным деревням и заметишь где-нибудь на обочине закутанного до ушей, понуро глядящего в пространство человека с вещмешком или толстой сумкой, из которой торчит термос, знай, это точно кто-нибудь из нас. Антон строит себе дом. На выходных я помогаю ему. Воду уже протянули, выбрали подвал. Через год, наверное, будет готова коробка, еще через год – комната на первом этаже: ну а уж там потихоньку, как пойдет. Антон уезжал на заработки, постранствовал немало за семью морями. Погляди на него: он твой ровесник, а уже совсем без зубов остался. «Мы любим вас такими, какие вы есть» – так говорят покорно наши жены, но, естественно, мы бы им больше нравились другими, как и они нам: чтобы грудь была ого-го и никаких выпирающих вен. И ведь недаром мы обращаемся уже друг к другу так, словно обращаемся к своим родителям. «Отец» – говорит мне моя жена, «мать» – говорю я ей. А много ли прошло времени, и прошло ли оно вообще с той нашей ночи, которая была похожа на пылающую, безудержную, изливающуюся магму, когда свободное пространство вокруг нас было одним сплошным, для нас одних лишь предназначенным танцзалом, а небо наверху теплым покровом, согревающим изнутри, вселенная же – обволакивающим дуновением ветра, крошечной точкой пространства, приютившей нас?! Разве мы не молодые? Антон вкалывал на Севере, прокладывал нефтепровод, но разве не он совсем еще недавно ходил вместе с тобой в первый класс? Вот отмороженное ухо (показывает), которое совсем недавно грозился оторвать ему учитель. Вот раздавленные фаланги пальцев (показывает) на руке, которая еще мгновение назад не могла удержать толстую свечку во время конфирмации, еще мгновение назад по ней стекали капли святой воды. А там (указывает на задний план) грохот бетономешалок, день за днем, но разве не ближе треск возгорающегося предпасхального костра двадцать лет тому назад; ежедневно бьющий в нос неотступный запах горячего битума, но разве он может забить идущий от ладоней аромат еще незрелых яблок, наворованных в чужих садах; вопли и крики бригадиров и инженеров: как легко они заглушаются мягким глухим звуком, с каким домашние животные тогда, да и сейчас, вне всякого расписания, поднимаются с настила или, наоборот, на него опускаются. И это никакое не воспоминание! Мы еще молоды! – Вот Игнац. (Показывает.) Он тоже у нас заморский странник, только он был в южных странах, работал в джунглях, на широте экватора. Он из соседней деревни и снова поселился там. Игнац живет один, без семьи. Если ты пойдешь через его деревню, ты рано или поздно натолкнешься на недостроенное здание замка, с неоштукатуренными башенками и балюстрадами, сложенное из бетонных плит: он сам себе застройщик и сам себе прораб. Работает он в основном зимой, когда нет никаких заказов и у нас простой, мечтает о пенсии, чтобы довести все как следует до конца. Игнац (показывает на него) носит бандаж, у него грыжа, часто вылезает от таскания тяжестей. Ночью его, бывает, лихорадит и он кричит во сне, повторяя воинственные крики африканских дикарей. Его замок стоит по соседству с небольшим хутором, и по размеру он почти такой же; позади стройки он развел огород, в огороде – сараюшка с соломенным тюфяком, скамейкой и печкой. Этот доходяга, которого ты видишь перед собой, еле держащийся на ногах после целого дня, проведенного в грязи и в пыли, на это я всегда отвечаю: я доволен тем, что я рабочий. И тем не менее вы вполне можете доверять ему. Он не из тех проныр с магнитофонами, которые норовят украсть у вас историю вашей жизни и вашу тайну. Он будет вас слушать совсем по-другому. И к тому же он свой, и зудит у него в тех же местах. (Все выступают вперед. Ганс представляет их брату.) Мы все из одной долины. Это Антон. Он живет в самом конце долины и по понедельникам подбирает нас с утра на своей машине. Если ты проедешь утром, на рассвете, задолго до первого автобуса, по пустынным деревням и заметишь где-нибудь на обочине закутанного до ушей, понуро глядящего в пространство человека с вещмешком или толстой сумкой, из которой торчит термос, знай, это точно кто-нибудь из нас. Антон строит себе дом. На выходных я помогаю ему. Воду уже протянули, выбрали подвал. Через год, наверное, будет готова коробка, еще через год – комната на первом этаже: ну а уж там потихоньку, как пойдет. Антон уезжал на заработки, постранствовал немало за семью морями. Погляди на него: он твой ровесник, а уже совсем без зубов остался. «Мы любим вас такими, какие вы есть» – так говорят покорно наши жены, но, естественно, мы бы им больше нравились другими, как и они нам: чтобы грудь была ого-го и никаких выпирающих вен. И ведь недаром мы обращаемся уже друг к другу так, словно обращаемся к своим родителям. «Отец» – говорит мне моя жена, «мать» – говорю я ей. А много ли прошло времени, и прошло ли оно вообще с той нашей ночи, которая была похожа на пылающую, безудержную, изливающуюся магму, когда свободное пространство вокруг нас было одним сплошным, для нас одних лишь предназначенным танцзалом, а небо наверху теплым покровом, согревающим изнутри, вселенная же – обволакивающим дуновением ветра, крошечной точкой пространства, приютившей нас?! Разве мы не молодые? Антон вкалывал на Севере, прокладывал нефтепровод, но разве не он совсем еще недавно ходил вместе с тобой в первый класс? Вот отмороженное ухо (показывает), которое совсем недавно грозился оторвать ему учитель. Вот раздавленные фаланги пальцев (показывает) на руке, которая еще мгновение назад не могла удержать толстую свечку во время конфирмации, еще мгновение назад по ней стекали капли святой воды. А там (указывает на задний план) грохот бетономешалок, день за днем, но разве не ближе треск возгорающегося предпасхального костра двадцать лет тому назад; ежедневно бьющий в нос неотступный запах горячего битума, но разве он может забить идущий от ладоней аромат еще незрелых яблок, наворованных в чужих садах; вопли и крики бригадиров и инженеров: как легко они заглушаются мягким глухим звуком, с каким домашние животные тогда, да и сейчас, вне всякого расписания, поднимаются с настила или, наоборот, на него опускаются. И это никакое не воспоминание! Мы еще молоды! – Вот Игнац. (Показывает.) Он тоже у нас заморский странник, только он был в южных странах, работал в джунглях, на широте экватора. Он из соседней деревни и снова поселился там. Игнац живет один, без семьи. Если ты пойдешь через его деревню, ты рано или поздно натолкнешься на недостроенное здание замка, с неоштукатуренными башенками и балюстрадами, сложенное из бетонных плит: он сам себе застройщик и сам себе прораб. Работает он в основном зимой, когда нет никаких заказов и у нас простой, мечтает о пенсии, чтобы довести все как следует до конца. Игнац (показывает на него) носит бандаж, у него грыжа, часто вылезает от таскания тяжестей. Ночью его, бывает, лихорадит и он кричит во сне, повторяя воинственные крики африканских дикарей. Его замок стоит по соседству с небольшим хутором, и по размеру он почти такой же; позади стройки он развел огород, в огороде – сараюшка с соломенным тюфяком, скамейкой и печкой. Этот доходяга, которого ты видишь перед собой, еле держащийся на ногах после целого дня, проведенного в грязи и в пыли, харкающий, сморкающийся, тяжело дышащий, – у себя в деревне уважаемый человек. В местной пивной специально для него и для его стройки повесили у карточного стола особый ящичек: туда все опускают мелочь, и к концу месяца там набирается немало. Замок у него удивительный: он сужается кверху, и в полнолуние видно, что он почти повторяет очертания пирамидообразной горы на заднем плане, словно ее копия, вынесенная в деревню. И только ради этой картины он строит свой замок, больше ни для чего. В бараке, правда (показывает), у него другие картинки: каждый понедельник вешает себе над кроватью новую голую бабу, в столовку (показывает) он всегда приходит первым, уходит же последним, а если вечером, после окончания передач, когда уже погашен свет, где-то тут в потемках (показывает) раздается смачное бульканье, то можно к бабке не ходить: это он, наш владелец замка, великий мореход, наливает себе текилы, говоря тем самым: «Стройка, долина, земля внизу, звезды наверху, слушайте, это я!» Но не будем уж гнать чудаков, давайте восславим их, хотя они только прикидываются таковыми, ибо сегодня у нас тут последний вечер. Давайте восславим дикарей, даже если они всего-навсего ночные призраки: ибо завтра мы будем уже сидеть по домам и снова, как порядочные, заводить будильники. (Подхватывает Игнаца и кружится с ним.) Великий дух вселенной, сойди сегодня к нам, простри свои крыла, дай нам немного воспарить над землею, раскройся парашютом у нас в груди. Иное бытие, не прячься, являй нам иногда, а лучше часто, над топорщащимися антеннами, за колышущимися верхушками деревьев, среди зеленеющих кустов, в глубине стеклянно-прозрачных глаз прохожих, в просветах тянущихся там в вышине облаков – свой переливающийся богатством красок лик. Не оставляй нас наедине с искусственным вибрированием наших недолговечных машин – иначе помпезность электричества накроет, словно мрак, все царство земное. Не уводи от нас старые добрые долговечные вещи во сны, яви их белым днем, при свете солнца, так далеко, так близко, и отпусти нас на свободу, дабы могли предаться мы дереву «дереву», реке «реке», целительно зеленой равнине, сверкающему склону горы – обители небожителей, облаку – утреннему самолету, цветку – спасительному сосуду. Дозволь нам нынче вечером быть тем, что мы есть, – людьми доисторических времен, и свяжи нашими устами ту луну за деревьями, улиток в пыли и железные прутья в бетоне в одно-единое целое. Земля, пусть взовьется твой стяг и твой герб. Долины, гряньте дружно свои гимны, забудьте все ваши имена. (Обходит сцену.) И ты, великая стройка, оживись и превратись, подчинившись древнему заклинанию, в безымянную гладкость. Это место (показывает) нынче вечером ничего больше не будет значить. Оно будет называться «дикая глушь», и никого здесь не будет, кроме нас. Мы тоже безымянные. (Обращаясь ко всем.) Отвечайте, как никому не известные незнакомцы. Не показывай никому свою родину. Забудьте приговор, игнорируйте процесс. Не глядите на народ – там не на что больше смотреть. Двигайтесь без музыки – музыка ведет в ложном направлении. Человеческому слуху подходит лишь найтишайшее шуршание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Из-за холщового занавеса выходят строители. Все в линялой, выцветшей синей рабочей одежде разного фасона. Все в желтых касках, которые они снимают на ходу. Это Ганс, брат Грегора, с тремя другими рабочими. Его спутники сразу исчезают за дверью барака. Комендантша следует за ними. Ганс обходит барак. Внимательно смотрит на Грегора, отступает на шаг назад, делает широкий жест рукой, словно обводя небо и землю. Тишина. Из барака доносятся только приглушенные звуки шагов, звон посуды, радио.
ГАНС
Я тебя узнал издалека, по тому, как ты стоишь. Ведь еще родители говорили: «Он смотрит, будто ничего не понимает». Но я знаю, что это неверно. Ничто не ускользает от твоего внимания. Ты у нас смышленый. Всегда заранее обдумывал грядущее. Никогда я на это я всегда отвечаю: я доволен тем, что я рабочий. И тем не менее вы вполне можете доверять ему. Он не из тех проныр с магнитофонами, которые норовят украсть у вас историю вашей жизни и вашу тайну. Он будет вас слушать совсем по-другому. И к тому же он свой, и зудит у него в тех же местах. (Все выступают вперед. Ганс представляет их брату.) Мы все из одной долины. Это Антон. Он живет в самом конце долины и по понедельникам подбирает нас с утра на своей машине. Если ты проедешь утром, на рассвете, задолго до первого автобуса, по пустынным деревням и заметишь где-нибудь на обочине закутанного до ушей, понуро глядящего в пространство человека с вещмешком или толстой сумкой, из которой торчит термос, знай, это точно кто-нибудь из нас. Антон строит себе дом. На выходных я помогаю ему. Воду уже протянули, выбрали подвал. Через год, наверное, будет готова коробка, еще через год – комната на первом этаже: ну а уж там потихоньку, как пойдет. Антон уезжал на заработки, постранствовал немало за семью морями. Погляди на него: он твой ровесник, а уже совсем без зубов остался. «Мы любим вас такими, какие вы есть» – так говорят покорно наши жены, но, естественно, мы бы им больше нравились другими, как и они нам: чтобы грудь была ого-го и никаких выпирающих вен. И ведь недаром мы обращаемся уже друг к другу так, словно обращаемся к своим родителям. «Отец» – говорит мне моя жена, «мать» – говорю я ей. А много ли прошло времени, и прошло ли оно вообще с той нашей ночи, которая была похожа на пылающую, безудержную, изливающуюся магму, когда свободное пространство вокруг нас было одним сплошным, для нас одних лишь предназначенным танцзалом, а небо наверху теплым покровом, согревающим изнутри, вселенная же – обволакивающим дуновением ветра, крошечной точкой пространства, приютившей нас?! Разве мы не молодые? Антон вкалывал на Севере, прокладывал нефтепровод, но разве не он совсем еще недавно ходил вместе с тобой в первый класс? Вот отмороженное ухо (показывает), которое совсем недавно грозился оторвать ему учитель. Вот раздавленные фаланги пальцев (показывает) на руке, которая еще мгновение назад не могла удержать толстую свечку во время конфирмации, еще мгновение назад по ней стекали капли святой воды. А там (указывает на задний план) грохот бетономешалок, день за днем, но разве не ближе треск возгорающегося предпасхального костра двадцать лет тому назад; ежедневно бьющий в нос неотступный запах горячего битума, но разве он может забить идущий от ладоней аромат еще незрелых яблок, наворованных в чужих садах; вопли и крики бригадиров и инженеров: как легко они заглушаются мягким глухим звуком, с каким домашние животные тогда, да и сейчас, вне всякого расписания, поднимаются с настила или, наоборот, на него опускаются. И это никакое не воспоминание! Мы еще молоды! – Вот Игнац. (Показывает.) Он тоже у нас заморский странник, только он был в южных странах, работал в джунглях, на широте экватора. Он из соседней деревни и снова поселился там. Игнац живет один, без семьи. Если ты пойдешь через его деревню, ты рано или поздно натолкнешься на недостроенное здание замка, с неоштукатуренными башенками и балюстрадами, сложенное из бетонных плит: он сам себе застройщик и сам себе прораб. Работает он в основном зимой, когда нет никаких заказов и у нас простой, мечтает о пенсии, чтобы довести все как следует до конца. Игнац (показывает на него) носит бандаж, у него грыжа, часто вылезает от таскания тяжестей. Ночью его, бывает, лихорадит и он кричит во сне, повторяя воинственные крики африканских дикарей. Его замок стоит по соседству с небольшим хутором, и по размеру он почти такой же; позади стройки он развел огород, в огороде – сараюшка с соломенным тюфяком, скамейкой и печкой. Этот доходяга, которого ты видишь перед собой, еле держащийся на ногах после целого дня, проведенного в грязи и в пыли, на это я всегда отвечаю: я доволен тем, что я рабочий. И тем не менее вы вполне можете доверять ему. Он не из тех проныр с магнитофонами, которые норовят украсть у вас историю вашей жизни и вашу тайну. Он будет вас слушать совсем по-другому. И к тому же он свой, и зудит у него в тех же местах. (Все выступают вперед. Ганс представляет их брату.) Мы все из одной долины. Это Антон. Он живет в самом конце долины и по понедельникам подбирает нас с утра на своей машине. Если ты проедешь утром, на рассвете, задолго до первого автобуса, по пустынным деревням и заметишь где-нибудь на обочине закутанного до ушей, понуро глядящего в пространство человека с вещмешком или толстой сумкой, из которой торчит термос, знай, это точно кто-нибудь из нас. Антон строит себе дом. На выходных я помогаю ему. Воду уже протянули, выбрали подвал. Через год, наверное, будет готова коробка, еще через год – комната на первом этаже: ну а уж там потихоньку, как пойдет. Антон уезжал на заработки, постранствовал немало за семью морями. Погляди на него: он твой ровесник, а уже совсем без зубов остался. «Мы любим вас такими, какие вы есть» – так говорят покорно наши жены, но, естественно, мы бы им больше нравились другими, как и они нам: чтобы грудь была ого-го и никаких выпирающих вен. И ведь недаром мы обращаемся уже друг к другу так, словно обращаемся к своим родителям. «Отец» – говорит мне моя жена, «мать» – говорю я ей. А много ли прошло времени, и прошло ли оно вообще с той нашей ночи, которая была похожа на пылающую, безудержную, изливающуюся магму, когда свободное пространство вокруг нас было одним сплошным, для нас одних лишь предназначенным танцзалом, а небо наверху теплым покровом, согревающим изнутри, вселенная же – обволакивающим дуновением ветра, крошечной точкой пространства, приютившей нас?! Разве мы не молодые? Антон вкалывал на Севере, прокладывал нефтепровод, но разве не он совсем еще недавно ходил вместе с тобой в первый класс? Вот отмороженное ухо (показывает), которое совсем недавно грозился оторвать ему учитель. Вот раздавленные фаланги пальцев (показывает) на руке, которая еще мгновение назад не могла удержать толстую свечку во время конфирмации, еще мгновение назад по ней стекали капли святой воды. А там (указывает на задний план) грохот бетономешалок, день за днем, но разве не ближе треск возгорающегося предпасхального костра двадцать лет тому назад; ежедневно бьющий в нос неотступный запах горячего битума, но разве он может забить идущий от ладоней аромат еще незрелых яблок, наворованных в чужих садах; вопли и крики бригадиров и инженеров: как легко они заглушаются мягким глухим звуком, с каким домашние животные тогда, да и сейчас, вне всякого расписания, поднимаются с настила или, наоборот, на него опускаются. И это никакое не воспоминание! Мы еще молоды! – Вот Игнац. (Показывает.) Он тоже у нас заморский странник, только он был в южных странах, работал в джунглях, на широте экватора. Он из соседней деревни и снова поселился там. Игнац живет один, без семьи. Если ты пойдешь через его деревню, ты рано или поздно натолкнешься на недостроенное здание замка, с неоштукатуренными башенками и балюстрадами, сложенное из бетонных плит: он сам себе застройщик и сам себе прораб. Работает он в основном зимой, когда нет никаких заказов и у нас простой, мечтает о пенсии, чтобы довести все как следует до конца. Игнац (показывает на него) носит бандаж, у него грыжа, часто вылезает от таскания тяжестей. Ночью его, бывает, лихорадит и он кричит во сне, повторяя воинственные крики африканских дикарей. Его замок стоит по соседству с небольшим хутором, и по размеру он почти такой же; позади стройки он развел огород, в огороде – сараюшка с соломенным тюфяком, скамейкой и печкой. Этот доходяга, которого ты видишь перед собой, еле держащийся на ногах после целого дня, проведенного в грязи и в пыли, харкающий, сморкающийся, тяжело дышащий, – у себя в деревне уважаемый человек. В местной пивной специально для него и для его стройки повесили у карточного стола особый ящичек: туда все опускают мелочь, и к концу месяца там набирается немало. Замок у него удивительный: он сужается кверху, и в полнолуние видно, что он почти повторяет очертания пирамидообразной горы на заднем плане, словно ее копия, вынесенная в деревню. И только ради этой картины он строит свой замок, больше ни для чего. В бараке, правда (показывает), у него другие картинки: каждый понедельник вешает себе над кроватью новую голую бабу, в столовку (показывает) он всегда приходит первым, уходит же последним, а если вечером, после окончания передач, когда уже погашен свет, где-то тут в потемках (показывает) раздается смачное бульканье, то можно к бабке не ходить: это он, наш владелец замка, великий мореход, наливает себе текилы, говоря тем самым: «Стройка, долина, земля внизу, звезды наверху, слушайте, это я!» Но не будем уж гнать чудаков, давайте восславим их, хотя они только прикидываются таковыми, ибо сегодня у нас тут последний вечер. Давайте восславим дикарей, даже если они всего-навсего ночные призраки: ибо завтра мы будем уже сидеть по домам и снова, как порядочные, заводить будильники. (Подхватывает Игнаца и кружится с ним.) Великий дух вселенной, сойди сегодня к нам, простри свои крыла, дай нам немного воспарить над землею, раскройся парашютом у нас в груди. Иное бытие, не прячься, являй нам иногда, а лучше часто, над топорщащимися антеннами, за колышущимися верхушками деревьев, среди зеленеющих кустов, в глубине стеклянно-прозрачных глаз прохожих, в просветах тянущихся там в вышине облаков – свой переливающийся богатством красок лик. Не оставляй нас наедине с искусственным вибрированием наших недолговечных машин – иначе помпезность электричества накроет, словно мрак, все царство земное. Не уводи от нас старые добрые долговечные вещи во сны, яви их белым днем, при свете солнца, так далеко, так близко, и отпусти нас на свободу, дабы могли предаться мы дереву «дереву», реке «реке», целительно зеленой равнине, сверкающему склону горы – обители небожителей, облаку – утреннему самолету, цветку – спасительному сосуду. Дозволь нам нынче вечером быть тем, что мы есть, – людьми доисторических времен, и свяжи нашими устами ту луну за деревьями, улиток в пыли и железные прутья в бетоне в одно-единое целое. Земля, пусть взовьется твой стяг и твой герб. Долины, гряньте дружно свои гимны, забудьте все ваши имена. (Обходит сцену.) И ты, великая стройка, оживись и превратись, подчинившись древнему заклинанию, в безымянную гладкость. Это место (показывает) нынче вечером ничего больше не будет значить. Оно будет называться «дикая глушь», и никого здесь не будет, кроме нас. Мы тоже безымянные. (Обращаясь ко всем.) Отвечайте, как никому не известные незнакомцы. Не показывай никому свою родину. Забудьте приговор, игнорируйте процесс. Не глядите на народ – там не на что больше смотреть. Двигайтесь без музыки – музыка ведет в ложном направлении. Человеческому слуху подходит лишь найтишайшее шуршание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12