Его сочинение оказалось воистину образцовым. На следующий год он с той же легкостью сдал и вторую сессию. На обеих сессиях он писал такие же письменные работы, что и обычные кандидаты, но под наблюдением преподавателя, специально прибывшего из Института Валантена Айюи, чтобы выступить в роли переводчика. Жак Вотье писал сочинения символами Брайля, а преподаватель слово в слово перелагал их на обычный алфавит и отдавал проверяющим. Для проведения устных экзаменов, которые представляли для меня большой интерес, посредником между экзаменуемым и экзаменаторами выступал другой преподаватель, приглашенный из национального института глухонемых. Могу со всей ответственностью заявить, что воспитанник Института Санака Жак Вотье оказался одним из самых блестящих бакалавров, которых знавал Тулузский факультет.
Следующий свидетель был слеп, и его подвел к решетке судебный пристав.
- Ваше имя?
- Жан Дони.
- Дата и место рождения?
- Двадцать третье ноября 1920 года, Пуатье.
- Род занятий?
- Органист в соборе Альби.
- Господин Дони, на протяжении одиннадцати лет вы были соучеником и товарищем Жака Вотье в Институте Санака. Вы сами вызвались выступить в суде в качестве свидетеля, когда узнали из газет о преступлении, в котором обвиняется ваш бывший товарищ. Суд слушает вас...
- Господин председатель суда, не будет преувеличением сказать, что на протяжении шести первых лет пребывания Жака Вотье в Санаке я был его лучшим другом... Втройне неполноценный, он показался мне бесконечно несчастнее меня самого, лишенного только зрения. Новичок был на три года моложе.
Прошел год индивидуальных занятий с вновь прибывшим, и вот наш директор, господин Роделек, вызывает меня однажды и говорит: "Я заметил, ты интересуешься успехами своего младшего соученика и всегда к нему очень внимателен. Теперь, когда он освоил дактилоазбуку и письмо Брайля, ты будешь его товарищем - на прогулке, в играх и даже во время занятий: он уже умеет выражать свои мысли и понимать чужие, так что сейчас для него начнется настоящая учеба". Начиная с этого дня я стал в некотором роде помощником господина Роделека, и так продолжалось шесть лет - до тех пор, пока Жаку не исполнилось семнадцать. В ту пору мое место подле Жака заняла та, кому суждено было стать его женой. Должен сказать, появление в Санаке Соланж Дюваль и ее матери было с неудовольствием воспринято в институте, где до тех пор не было ни одной женщины. Тем не менее я уверен, что директор, господин Роделек, пригласил Соланж Дюваль в Санак из самых лучших побуждений.
- Какое впечатление произвела на вас в то время Соланж Дюваль?
- Лично на меня - никакого, господин председатель. Ведь я не мог ее видеть... Но от своих товарищей-глухонемых я узнал, что девушка очень красива. Мы же, слепые, могли наслаждаться лишь музыкой ее голоса. Однако по некоторым интонациям чувствовалось - слух нас никогда не подводит! что под этой кажущейся кротостью, способной обмануть лишь зрячих, завороженных ее внешним обликом, скрывается недюжинная воля, способная довести дело до конца...
- До конца чего? - спросил Виктор Дельо.
- До замужества с Жаком Вотье.
- Что свидетель хочет этим сказать? - вновь задал вопрос адвокат защиты.
- Ничего... вернее, свое мнение по столь деликатному вопросу я предпочитаю оставить при себе.
- Господин Дони, раз вы сами так настаивали на даче свидетельских показаний, суд вправе ожидать от вас конкретности, а не туманных намеков, - заявил председатель суда. - Благоволите довести вашу мысль до конца.
- Что ж, ладно! - произнес слепой после некоторого колебания. - Соланж Дюваль, которая в свои двадцать лет была уже вполне созревшей молодой девушкой, не могла любить Жака - в то время всего лишь подростка, безусого семнадцатилетнего юнца. Я уверен.
- Можете ли вы чем-либо доказать это суду?
- Она сама неоднократно так говорила.
- Господин Дони, обращаю ваше внимание на важность подобного утверждения.
- Понимаю, господин председатель... Мы с Соланж одногодки. Она знала, что я лучший друг Жака в институте. Поэтому и поверяла мне некоторые вещи, которые не решилась бы сказать ни господину Роделеку, ни матери... Бесспорно, Соланж питала к Жаку привязанность, но чтобы она переросла в любовь - это абсурд!
- А он? Как, по-вашему, любил он эту девушку?
- Относительно него трудно что-либо утверждать, господин председатель... Жак очень скрытен; никогда нельзя сказать с уверенностью, что он думает на самом деле. А человек, в столь юном возрасте умеющий быть до такой степени скрытным, впоследствии может оказаться способным на многое... Одна история побудила меня потребовать разрешения выступить на судебном разбирательстве... Когда суд узнает ее, он поймет, почему я не удивился, услышав по радио, что мой бывший протеже обвиняется в убийстве... Я долго колебался: должен ли я оставлять всех в заблуждении, что Жак Вотье не способен на преступление, или же, наоборот, показать, что он не впервые покусился на человеческую жизнь? Мой долг, как он ни тягостен - ведь речь идет о товарище юности, к которому я испытывал, да и до сих пор испытываю, привязанность, повелел мне открыть глаза правосудию.
Это случилось - я помню совершенно точно - двадцать четвертого мая 1940 года в десять вечера. Тот весенний вечер выдался на редкость погожим. Я в одиночестве прогуливался в глубине парка, каждый уголок которого знал до мельчайших подробностей, и сочинял в уме фрагмент органного произведения. С головой, полной звучащих аккордов, я направился к дощатому сарайчику, где имел обыкновение уединяться, чтобы с помощью пуансона и карманного трафарета запечатлевать на бумаге первые наброски рождающейся композиции. Этот сарайчик служил Валантену, институтскому садовнику, кладовой для его незатейливого инвентаря. Дверь запиралась, но Валантен всегда оставлял ключ на вбитом рядом гвозде. Внутри, если не считать инструментов и ящиков с рассадой, стояли грубо сколоченный деревянный стол да колченогая табуретка. Окон в сарае не было, и Валантен зажигал старую керосиновую лампу, обычно стоявшую на столе рядом с большой коробкой серных спичек. Мне-то она, естественно, была ни к чему...
В тот вечер, взявшись рукой за гвоздь, я с удивлением обнаружил, что ключа на нем нет, он почему-то торчал в замке. Едва я отворил дверь, как изнутри донесся приглушенный вскрик. Я двинулся вперед, но тотчас получил сокрушительный удар по голове, от которого зашатался и потерял сознание. Очнувшись, я ощутил едкий, удушливый запах и услышал потрескивание горящего дерева. Меня изо всех сил трясла обеими руками за плечи Соланж Дюваль, испуганно крича: "Скорее, Жан! Мы горим! Жак опрокинул лампу и устроил пожар! А сам убежал и запер нас на ключ!" В тот же миг я вскочил на ноги. Ощущение грозной опасности придало мне силы: я бросился на дверь, пытаясь ее выломать. Насмерть перепуганная Соланж могла только рыдать. Жар становился нестерпимым: к нам уже подбирались невидимые языки пламени... Наконец дверь поддалась, и мы выскочили наружу. Навстречу нам уже бежали брат Доминик, привратник, и брат Гаррик, старший надзиратель. Вскоре от сарая садовника осталось лишь пепелище. "Как это случилось?" спросил брат Гаррик. "По моей неловкости, - быстро ответила Соланж. - Я из любопытства заглянула в сарай, но там было очень темно, и я зажгла керосиновую лампу, но нечаянно столкнула ее на пол, и тут же вспыхнул огонь. Я страшно перепугалась и стала кричать. Жан Дони - он, видно, гулял тут неподалеку - бросился на помощь и вытолкал меня наружу".
В тот момент я был настолько поражен услышанным, что не смог проронить ни слова. Когда мы шли к главному зданию института, мне удалось шепотом спросить у Соланж Дюваль: "Зачем вы сочинили эту историю?" Она ответила: "Умоляю вас, Жан, повторите мой выдумку! К чему навлекать лишние неприятности на бедного Жака? Ведь он просто был не в себе!" Я не нашелся что ответить и подумал: в конечном счете Соланж права, потеря сарайчика с граблями - не такое уж несчастье, а из людей никто не пострадал. Я направился прямо в комнату Жака и с удивлением обнаружил, что он уже в постели и притворяется спящим. Вернувшись к себе, я отдался размышлению о происшествии, которое могло бы закончиться трагически. Видимо, Жак с гнусными намерениями затащил девушку в сарай, стоявший в безлюдном уголке парка. Мое неожиданное появление спутало его карты. В ярости он чуть не убил меня и сбросил лампу на землю, чтобы поджечь сарай. Учуяв запах дыма, он выскочил и запер нас с Соланж на ключ, чтобы мы сгорели заживо. Таким образом, ровно за десять лет до убийства, совершенного на борту "Де Грасса", Жак Вотье уже делал попытку уничтожить сразу двоих...
При этих словах раздался хриплый, нечеловеческий вопль, от которого у присутствующих кровь застыла в жилах. Подсудимый, выпрямившись во весь свой огромный рост, выбросил вверх руки и потряс пудовыми кулачищами, затем рухнул на свое место меж двумя стражами.
- Имеет ли подсудимый что-либо сказать? - обратился председатель суда к переводчику. Спустя несколько секунд тот ответил:
- Нет, господин председатель. Он ничего не говорит.
Председатель суда объявил перерыв в заседании.
Когда члены суда удалились, в зале вновь поднялся возбужденный гул. Мэтр Вуарен не скрывал своего удовлетворения. Виктор Дельо поспешно нацарапал несколько слов на клочке бумаги, затем, впервые за все время процесса, обратился к своей соседке:
- Милая Даниелла, сбегайте на почту и отправьте эту телеграмму в Нью-Йорк... Разберете мой корявый почерк? Тогда вперед! Как раз успеете вернуться к концу перерыва.
Выходя из зала, девушка оглянулась: старый адвокат забился в уголок на скамье защиты, которую она только что покинула, и, слегка запрокинув голову, полузакрыл глаза за стеклами очков: это была его излюбленная поза для раздумий...
Разлепив веки, Виктор Дельо заговорил с переводчиком:
- Дорогой директор, как бы вы ответили, если бы я заявил, что Жак Вотье не убивал Джона Белла?
- Боюсь, дорогой мэтр, вам трудненько будет заставить суд в это поверить... Только если вы предъявите ему настоящего убийцу...
- Попробую это сделать, - безмятежно ответил адвокат. Все будет зависеть от ответа на коротенькую телеграмму, которую я попросил отправить в Нью-Йорк...
Телеграмму приняли без задержек, и девушка заняла свое место рядом с наставником в тот самый момент, когда к решетке подходил первый свидетель, представленный защитой: женщина лет пятидесяти с еще не утратившей стройности фигурой, одетая в строгий, но изысканный черный костюм.
- Мадам, суд просит вас призвать на помощь все ваше мужество и рассказать о своем сыне Жаке... - сказал председатель. - Вы не можете не понимать, что свидетельство матери имеет особо важное значение, тем более в данном случае, когда ваша дочь и ваш зять выступили с показаниями на стороне обвинения...
- Я знаю, господин председатель, - ответила Симона Вотье хриплым от волнения голосом.
- Суд слушает вас...
3. СВИДЕТЕЛИ ЗАЩИТЫ
- Господин председатель, мне пришлось собрать все свои силы, чтобы прийти на суд над моим маленьким Жаком... Прежде всего я должна признать, что мой сын, до крайности нервный и впечатлительный, по-видимому,, вовсе не чувствовал себя счастливым первые десять лет своей жизни, которые провел под родительским кровом. Мое истерзанное материнское сердце чуяло, как он угнетен. А ведь мы с мужем делали все, чтобы хоть как-то скрасить существование нашего несчастного ребенка! Только после того, как все наши попытки воспитать его окончились неудачей, мы решили вверить его Институту Санака. Отъезд Жака привел нас в отчаяние, но меня утешала надежда, что господину Роделеку удастся вырвать мое последнее дитя из власти беспросветной ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Следующий свидетель был слеп, и его подвел к решетке судебный пристав.
- Ваше имя?
- Жан Дони.
- Дата и место рождения?
- Двадцать третье ноября 1920 года, Пуатье.
- Род занятий?
- Органист в соборе Альби.
- Господин Дони, на протяжении одиннадцати лет вы были соучеником и товарищем Жака Вотье в Институте Санака. Вы сами вызвались выступить в суде в качестве свидетеля, когда узнали из газет о преступлении, в котором обвиняется ваш бывший товарищ. Суд слушает вас...
- Господин председатель суда, не будет преувеличением сказать, что на протяжении шести первых лет пребывания Жака Вотье в Санаке я был его лучшим другом... Втройне неполноценный, он показался мне бесконечно несчастнее меня самого, лишенного только зрения. Новичок был на три года моложе.
Прошел год индивидуальных занятий с вновь прибывшим, и вот наш директор, господин Роделек, вызывает меня однажды и говорит: "Я заметил, ты интересуешься успехами своего младшего соученика и всегда к нему очень внимателен. Теперь, когда он освоил дактилоазбуку и письмо Брайля, ты будешь его товарищем - на прогулке, в играх и даже во время занятий: он уже умеет выражать свои мысли и понимать чужие, так что сейчас для него начнется настоящая учеба". Начиная с этого дня я стал в некотором роде помощником господина Роделека, и так продолжалось шесть лет - до тех пор, пока Жаку не исполнилось семнадцать. В ту пору мое место подле Жака заняла та, кому суждено было стать его женой. Должен сказать, появление в Санаке Соланж Дюваль и ее матери было с неудовольствием воспринято в институте, где до тех пор не было ни одной женщины. Тем не менее я уверен, что директор, господин Роделек, пригласил Соланж Дюваль в Санак из самых лучших побуждений.
- Какое впечатление произвела на вас в то время Соланж Дюваль?
- Лично на меня - никакого, господин председатель. Ведь я не мог ее видеть... Но от своих товарищей-глухонемых я узнал, что девушка очень красива. Мы же, слепые, могли наслаждаться лишь музыкой ее голоса. Однако по некоторым интонациям чувствовалось - слух нас никогда не подводит! что под этой кажущейся кротостью, способной обмануть лишь зрячих, завороженных ее внешним обликом, скрывается недюжинная воля, способная довести дело до конца...
- До конца чего? - спросил Виктор Дельо.
- До замужества с Жаком Вотье.
- Что свидетель хочет этим сказать? - вновь задал вопрос адвокат защиты.
- Ничего... вернее, свое мнение по столь деликатному вопросу я предпочитаю оставить при себе.
- Господин Дони, раз вы сами так настаивали на даче свидетельских показаний, суд вправе ожидать от вас конкретности, а не туманных намеков, - заявил председатель суда. - Благоволите довести вашу мысль до конца.
- Что ж, ладно! - произнес слепой после некоторого колебания. - Соланж Дюваль, которая в свои двадцать лет была уже вполне созревшей молодой девушкой, не могла любить Жака - в то время всего лишь подростка, безусого семнадцатилетнего юнца. Я уверен.
- Можете ли вы чем-либо доказать это суду?
- Она сама неоднократно так говорила.
- Господин Дони, обращаю ваше внимание на важность подобного утверждения.
- Понимаю, господин председатель... Мы с Соланж одногодки. Она знала, что я лучший друг Жака в институте. Поэтому и поверяла мне некоторые вещи, которые не решилась бы сказать ни господину Роделеку, ни матери... Бесспорно, Соланж питала к Жаку привязанность, но чтобы она переросла в любовь - это абсурд!
- А он? Как, по-вашему, любил он эту девушку?
- Относительно него трудно что-либо утверждать, господин председатель... Жак очень скрытен; никогда нельзя сказать с уверенностью, что он думает на самом деле. А человек, в столь юном возрасте умеющий быть до такой степени скрытным, впоследствии может оказаться способным на многое... Одна история побудила меня потребовать разрешения выступить на судебном разбирательстве... Когда суд узнает ее, он поймет, почему я не удивился, услышав по радио, что мой бывший протеже обвиняется в убийстве... Я долго колебался: должен ли я оставлять всех в заблуждении, что Жак Вотье не способен на преступление, или же, наоборот, показать, что он не впервые покусился на человеческую жизнь? Мой долг, как он ни тягостен - ведь речь идет о товарище юности, к которому я испытывал, да и до сих пор испытываю, привязанность, повелел мне открыть глаза правосудию.
Это случилось - я помню совершенно точно - двадцать четвертого мая 1940 года в десять вечера. Тот весенний вечер выдался на редкость погожим. Я в одиночестве прогуливался в глубине парка, каждый уголок которого знал до мельчайших подробностей, и сочинял в уме фрагмент органного произведения. С головой, полной звучащих аккордов, я направился к дощатому сарайчику, где имел обыкновение уединяться, чтобы с помощью пуансона и карманного трафарета запечатлевать на бумаге первые наброски рождающейся композиции. Этот сарайчик служил Валантену, институтскому садовнику, кладовой для его незатейливого инвентаря. Дверь запиралась, но Валантен всегда оставлял ключ на вбитом рядом гвозде. Внутри, если не считать инструментов и ящиков с рассадой, стояли грубо сколоченный деревянный стол да колченогая табуретка. Окон в сарае не было, и Валантен зажигал старую керосиновую лампу, обычно стоявшую на столе рядом с большой коробкой серных спичек. Мне-то она, естественно, была ни к чему...
В тот вечер, взявшись рукой за гвоздь, я с удивлением обнаружил, что ключа на нем нет, он почему-то торчал в замке. Едва я отворил дверь, как изнутри донесся приглушенный вскрик. Я двинулся вперед, но тотчас получил сокрушительный удар по голове, от которого зашатался и потерял сознание. Очнувшись, я ощутил едкий, удушливый запах и услышал потрескивание горящего дерева. Меня изо всех сил трясла обеими руками за плечи Соланж Дюваль, испуганно крича: "Скорее, Жан! Мы горим! Жак опрокинул лампу и устроил пожар! А сам убежал и запер нас на ключ!" В тот же миг я вскочил на ноги. Ощущение грозной опасности придало мне силы: я бросился на дверь, пытаясь ее выломать. Насмерть перепуганная Соланж могла только рыдать. Жар становился нестерпимым: к нам уже подбирались невидимые языки пламени... Наконец дверь поддалась, и мы выскочили наружу. Навстречу нам уже бежали брат Доминик, привратник, и брат Гаррик, старший надзиратель. Вскоре от сарая садовника осталось лишь пепелище. "Как это случилось?" спросил брат Гаррик. "По моей неловкости, - быстро ответила Соланж. - Я из любопытства заглянула в сарай, но там было очень темно, и я зажгла керосиновую лампу, но нечаянно столкнула ее на пол, и тут же вспыхнул огонь. Я страшно перепугалась и стала кричать. Жан Дони - он, видно, гулял тут неподалеку - бросился на помощь и вытолкал меня наружу".
В тот момент я был настолько поражен услышанным, что не смог проронить ни слова. Когда мы шли к главному зданию института, мне удалось шепотом спросить у Соланж Дюваль: "Зачем вы сочинили эту историю?" Она ответила: "Умоляю вас, Жан, повторите мой выдумку! К чему навлекать лишние неприятности на бедного Жака? Ведь он просто был не в себе!" Я не нашелся что ответить и подумал: в конечном счете Соланж права, потеря сарайчика с граблями - не такое уж несчастье, а из людей никто не пострадал. Я направился прямо в комнату Жака и с удивлением обнаружил, что он уже в постели и притворяется спящим. Вернувшись к себе, я отдался размышлению о происшествии, которое могло бы закончиться трагически. Видимо, Жак с гнусными намерениями затащил девушку в сарай, стоявший в безлюдном уголке парка. Мое неожиданное появление спутало его карты. В ярости он чуть не убил меня и сбросил лампу на землю, чтобы поджечь сарай. Учуяв запах дыма, он выскочил и запер нас с Соланж на ключ, чтобы мы сгорели заживо. Таким образом, ровно за десять лет до убийства, совершенного на борту "Де Грасса", Жак Вотье уже делал попытку уничтожить сразу двоих...
При этих словах раздался хриплый, нечеловеческий вопль, от которого у присутствующих кровь застыла в жилах. Подсудимый, выпрямившись во весь свой огромный рост, выбросил вверх руки и потряс пудовыми кулачищами, затем рухнул на свое место меж двумя стражами.
- Имеет ли подсудимый что-либо сказать? - обратился председатель суда к переводчику. Спустя несколько секунд тот ответил:
- Нет, господин председатель. Он ничего не говорит.
Председатель суда объявил перерыв в заседании.
Когда члены суда удалились, в зале вновь поднялся возбужденный гул. Мэтр Вуарен не скрывал своего удовлетворения. Виктор Дельо поспешно нацарапал несколько слов на клочке бумаги, затем, впервые за все время процесса, обратился к своей соседке:
- Милая Даниелла, сбегайте на почту и отправьте эту телеграмму в Нью-Йорк... Разберете мой корявый почерк? Тогда вперед! Как раз успеете вернуться к концу перерыва.
Выходя из зала, девушка оглянулась: старый адвокат забился в уголок на скамье защиты, которую она только что покинула, и, слегка запрокинув голову, полузакрыл глаза за стеклами очков: это была его излюбленная поза для раздумий...
Разлепив веки, Виктор Дельо заговорил с переводчиком:
- Дорогой директор, как бы вы ответили, если бы я заявил, что Жак Вотье не убивал Джона Белла?
- Боюсь, дорогой мэтр, вам трудненько будет заставить суд в это поверить... Только если вы предъявите ему настоящего убийцу...
- Попробую это сделать, - безмятежно ответил адвокат. Все будет зависеть от ответа на коротенькую телеграмму, которую я попросил отправить в Нью-Йорк...
Телеграмму приняли без задержек, и девушка заняла свое место рядом с наставником в тот самый момент, когда к решетке подходил первый свидетель, представленный защитой: женщина лет пятидесяти с еще не утратившей стройности фигурой, одетая в строгий, но изысканный черный костюм.
- Мадам, суд просит вас призвать на помощь все ваше мужество и рассказать о своем сыне Жаке... - сказал председатель. - Вы не можете не понимать, что свидетельство матери имеет особо важное значение, тем более в данном случае, когда ваша дочь и ваш зять выступили с показаниями на стороне обвинения...
- Я знаю, господин председатель, - ответила Симона Вотье хриплым от волнения голосом.
- Суд слушает вас...
3. СВИДЕТЕЛИ ЗАЩИТЫ
- Господин председатель, мне пришлось собрать все свои силы, чтобы прийти на суд над моим маленьким Жаком... Прежде всего я должна признать, что мой сын, до крайности нервный и впечатлительный, по-видимому,, вовсе не чувствовал себя счастливым первые десять лет своей жизни, которые провел под родительским кровом. Мое истерзанное материнское сердце чуяло, как он угнетен. А ведь мы с мужем делали все, чтобы хоть как-то скрасить существование нашего несчастного ребенка! Только после того, как все наши попытки воспитать его окончились неудачей, мы решили вверить его Институту Санака. Отъезд Жака привел нас в отчаяние, но меня утешала надежда, что господину Роделеку удастся вырвать мое последнее дитя из власти беспросветной ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25