.. Процитировал:
- "Стойко переносить все тяготы военной службы". Верно, Тукташ?
- Так точна.
Тукташев, присев на корточки, возил ложкой в котелке, морщась от едких наплывов дыма. Ефрейтор посматривал на его сгорбленную спину и жалел маленького узбечонка. Позвонки, словно зубья циркулярной пилы, лопатки узкие. Пацан, росту - метр в пилотке, полметра без. На вид лет пятнадцать. Да ещё кобеля бракованного подсунули. А вокруг питомника, небось, во всех дворах волкодавы породные вдоль проволок носятся, цепи рвут.
- Тебе сколько лет, Тукташев? Шестнадцать?
- Не-е, восемнадцать.
- Ну да, рассказывай. Старшшего брата женят, а младшего вместо него в армию сдают. Потом его в стройбате деды чуханят. Отмантулит два года, мамка на него глянуть не успеет, а он уже за себя пошел трубить. Братья есть?
- Один брат, семь год, школа пойдет.
- Уже пошел.
Постников вспомнил, что сегодня первое сентября, дочка стала первоклассницей. Он представил её, какой видел последний раз - маленькую, пятилетнюю, с льняной разлохмаченной косичкой. Мысленно дорисовал белый фартучек с кружевцем, твердый глянцевый ранец синего цвета, нет вишневого; колготочки белые в мелких трикотажных рубчиках. Вздохнул, изнывая сердцем. Разговаривать расхотелось. А Тукташев, наоборот, почувствовав интерес к своей невзрачной персоне, разговорился.
- Два сестра еще, да. Тоже маленький. Я самый большой.
Осторожно подкрался свежий, повеселевший Понтрягин, тоже присел на корточки, подставив влажный хребетик взлетевшему в зенит солнышку. Взвизгнул по-жеребячьи:
- И-и-и-и, самый большой! Больше автомата на полшишки!
Постников лениво пихнул его в лицо ладонью. Тот опрокинулся.
- А че я...
- Сам-то, стрючок.
Со скрежетом вонзил штык-нож в стограммовую блестящую жестянку, одним ровным поворотом вскрыл. Подошел к костру, сбросил немного в овсянку, остальное в суп. Зачерпнул кипящего бульончика, поболтал, вылил обратно. Одуряющий аромат говяжьей тушенки накрыл ноздри. Джульбарс очумело вскинул длинную морду, зашвыркал мокрым носом, с гладкого языка сбежала тонкая струйка.
- Хорош, Тукташ, снимай. Собачий чифан поставь в воду, пущай остывает. Ложки к бою!
Понтрягин, уже занявший боевую позицию и ухвативший поджаристую горбуху, спросил заискивающе:
- Товарищ ефрейтор, а почему в армии еда чифаном называется?
- Это здесь, на Дальнем Востоке. "Пища" по-китайски "чи фань", "есть рис" буквально, а наши вахлаки переняли.
Хлебали молча, в очередь, наклоняя к себе плоский обожженный котелок, поддерживая ложку хлебным кусочком. Потом пили вяжущий дымный чай, обкусывая маленькие сахарки.
- Вот, сынки, один сухпай прикончили.
- А сгущенка? - вспомнил Понтрягин.
- Не возникай. Вообще тебе надо пуговицу на лоб пришить - губу пристегивать, а то раскатал, аж до Хабаровска. Ты щетку в роте свистнул? Крем купил?
- Угу, три тюбика. И щетку свистнул.
Постников оглядел щетку - вытертая, в комьях окаменевшей ваксы, она ему чрезвычайно не поглянулась помоечным видом.
- Небось тоже по уху схлопотал?
Не, я аккуратно.
Конечно, драные щетки тырить - не в камеру к зекам лезть. Расскажи-ка про свою стажировку. А, Понтряга?
Тот скромненько отошел в сторонку.
В первом, стажировочном, железнодорожном карауле Понтрягин выказал несусветную трусость. Заступая на пост в коридоре спецвагона, повсеместно именуемого столыпинским, надлежит без оружия входить в камеры, считать граждан осужденных и проверять, не проковырена ли где дырка с целью побега. При этом решетчатая дверь за спиной захлопывается. Понтрягин входить категорически отказался, цеплялся за железные прутья и наконец устроил форменную истерику о слезами и визгом. Народ в камерах гоготал, отпуская ядреные шуточки. Что и говорить, страшновато в первый раз к зекам входить. А куда денешься? Присягу принял - служи, где приказано. Но Понтрягин так и не вошел в камеру за полтора месяца службы. Его давно бы списали из конвоя на вышку, да, как везде, не хватало людей. Посему из нарядов он не вылезал, получая со всех сторон пинки и щелбаны. Тогда и начал угодничать перед дедами, пытаясь обзавестись покровителем. Стало ещё хуже - пинки посыпались гуще, поскольку свой же призыв стал его презирать и гонять. И был он обречен остаться на положении щегла весь срок службы, хотя из таких шестерок и получаются самые поганые деды. Да какой из него дед, если до дембеля на полах с тряпкой "заплывать" придется?
Наяривая сапоги, Постников заново переживал нанесенную ротным обиду: закинул в тихий угол, когда ребята под пули подставляются. За что он его так? Решил поберечь перед дембелем самого "пожилого" солдата дивизии? Как же - жена, дочка... А жена-то уже на развод подала - готовится к встрече. Теща, видать, подсуетилась, прописочку аннулирует... А ведь любил ее! Куда все делось? Верил, что и она любит, пацан был, восемнадцать всего, как вот этим сейчас. Как не поверить? Все проще оказалось - согреили по молодости, вот и пола замуж. Потом Светланка родилась. А все равно не склеилось. Сам виноват, больно заводной да гордый. Ему слово - он десять, ты так - а я во как. Хорошо последние два года из командировок не вылезал, а то бы до драк дошло. Совсем уж почти разводились, а тут повестка, медкомиссия - труба зовет! Восемь лет негодный был, вдруг разом выздоровел - к строевой. Когда уходил, уже пристроил за плечо худенький "пионерский" рюкзачок, жена выплыла из своей и дочкиной комнаты, потянулась по-кошачьи, разнеженно.
Ну что, Постников, сматываешься? Хоть бы тебя там убили, - спокойно так, без всякой злобы.
Дернулся, как от прощечины. Сдержался, смолчал. Шагнул в кухню, ухватил из холодильника початую поллитру "Пшеничной", сунул трясущееся горлышко в стакан, хватанул полный. И так же молча, не обернувшись, вышел, даже дверью не грохнул. Аккуратненько прикрыл. Автоматический замок довольно прищелкнул язычком. Побрел на сборный, не чувствуя хмеля.
А что, если в самом деле убьют? Ей сочувственное звание солдатской вдовы, какие-то льготы, наверное. Дочке пенсия, поди, побольше будущих алиментов. Да и ему никаких забот, как жить дальше. Лежи себе и руки накрест...
Тогда, в апреле, батальон построили прощаться. Окостенелые бледные цветы, эмалевая зелень жестяных листьев, прямые черные ленты с желтыми завитками букв: "Боевому товарищу..." Туго обтянутый транспарантным сатином узенький торец гроба, блестящие точки гвоздей. Юлдашев лежал в новенькой парадке. Ремень тоже был новенький, как с витрины Военторга, бляха вычищена до нестерпимого зеркального блеска, режет глаза. Солнце падает в широкие проемы окон, бляха сверкает - расплывчатый бллик прилип к потолку...
И он мог бы вот так же "сесть на пику". Юлдашев умер мгновенно - удар в сердце. Очень даже просто. А потом замполит полка ронял бы сухие слова, они падали бы в неотзывчивую тишину и шуршали робким подавленным эхом. Четыре гвоздя - и вперед ногами в громыхающий цинк, сверкающий морозными узорами. Леха Трушкин, земляк, прикрывая лицо черной коробкой, заварил бы последнее окно...
Мать жалко. Как там в песне? "Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда". Да ещё какая-нибудь паскуда на памятнике нацарапает "козел-вэвэшник". Разве его вина, что в Афган поехали другие? Собрал как-то замполит в ленкомнате и давай дрючить. Вас, мол, не зеков охранять призвали, на них никто нападать не собирается, а, наоборот, народ от них защищать. И если кто ещё рапорт о переводе туда напишет, пойдет нужники чистить. Все равно пока что никого не перевели в афганскую дивизию. Замполита самого, оказывается, за такие рапорты комдив лично отчехвостил.
... А ротный прямо-таки оскорбил. Сунул в тихий уголок сонтренаж отрабатывать да ещё помощничками наказал. Один - трус записной, у другого псина, окромя жратвы, ни черта не чует. Ясно, негодный пес, собак в розыске всегда не хватает. Не их к Постникову, а его к ним приставили, чтоб чего не стряслось. ""Приглядывай за войском"" Приглядит, служба медом не покажется.
Портянки высохли, можно выдвигаться в засаду. Да если бы ОН мог здесь появиться, послал бы ротный сюда этакое войско? Ни хрена, сам бы залег!
Доведя зернистую кирзу до матовой гладкости, кинул щетку Тукташву:
Насмоли как следует, по воде пойдем.
3. 09. 1984.
Щегловское счастье - пролеживать охапки подвялых трав, дуть чай, сколько влезет, лелея за щекой гладкий камешек карамели. И никаких тебе построений, разводов, нарядов, караулов...
А Постникову тоскливо. Он сидит и курит, подперши спиной костлявый черный дубок, у кромки речной старицы. Ровная глянцевая поверхность словно покрыта целлофаном. Маленькие тускло-оловянные рыбки тычутся в него, и, когда проклевывают, выплескивается кружок воды.
Третий вечер наступил, ротный смены не прислал. Что и требовалось доказать. Значит, не поймали... Надо продукты поберечь.
Лето спокойное было, до этого случая всего один побег, да и тот смешной. Со стройки зек через канализационный коллектор выполз. Не любят на зоне бегунов, потому как потом всякие ущемления сыплются. Закладывали контролерам, что решетку в колодце пилят, все равно те прохлопали. А на другой день беглеца милиция в городе подобрала - пьяный вдрызг валялся и в кармане почти полторы тысячи. То ли выиграл, то ли чужой тайничок раскурковал - водятся в зоне денежки - да и решил гульнуть. Погулял, на два года добавки раскрутился.
Прошлый год куда круче заворачивалось - побег за побегом. И все какие-то мерзкие, с убийствами, грабежами, разбойными нападениями. Один подонок девчонку одиннадцатилетнюю изнасиловал. Потом, на закрытом суде, с ней эпилептический припадок случился. Слова вымолвить не смогла - "ф-ф" - и упала на прямую спину. Все замерли от неожиданности. В пыльной пустоте маленького зала дробно заколотили детские локотки, бился затылок, метались по нечистому полу короткие русые косички. Страшно закричала мать, одетая в черное, как на похоронах...
В перерыве заседания всем караулом били в судебной камере: под дых, по почкам, под ребра. Зек только охал, но ни разу не вскрикнул. Адвокатша, сама ещё девчонка, весь перерыв не появлялась, где-то ревела, а защитную речь еле выговорила, глядя в пол. Размотали строгача на полную катушку. Хуже расстрела. Живым не выйдет с зоны, а соплей-вафлей нахлебается вышше крыши, и сами же зеки за поруганного ребенка кончат лютой смертью. Били и после суда, в автозаке, пока везли в СИЗО, до кровавой мочи.
Не мог тогда Постников спать после отбоя, все думал о девчушке той, о Светке своей маленькой, о зеке... Знал ведь, подлец, на что идет, - все равно изловят, а вернут в зону - растерзают мужики, у которых на воле пацанки с портфельчиками бегают да в скакалки прыгают. И молчал, когда в шесть кулаков месили. Принимал как должное. А заорал бы - оставили. За такие дела солдату в трибунал загреметь можно. И тут дошло до Постникова, что и он вызверился, не лучше этого зека стал. Но не содрогнулся, не ужаснулся, не было раскаянья в душе - молчала совесть, или что там за нее. И с холодным любопытством опытного слесаря-механосборщика принялся разбираться, что за машина такая - конвойная служба. Как это его, взрослого человека, вроде неглупого и как будто порядочного, обкатало так лихо всего за год, что он и не заметил своего превращения?
Солдат спит - служба идет? Где-то, может, и так, только не во внутренних войсках. Здесь служба, так уж служба - глаз не сомкнешь. А сон это почти отлет на гражданку - и увольнение, и отпуск, которые редким везунчикам перепадают за два года - ох каких долгих! - года. Сон для конвойника - святое. Молодым бы только на койку упасть - понятное дело, а кто по второму году службу тянет, ещё понятнее - из караулов не вылезают по пять, семь, десять дней, а то и по три недели! Являются с кровяными от недосыпа глазами, еле хрипя задубелыми от курева и чифира глотками.
1 2 3 4 5 6 7