Он хлесть в ухо, хлесть - в другое. И такое на меня озверение напало. Ах ты ж гаденыш, думаю. У меня пацанка скоро в школу пойдет, стажу рабочего полных восемь лет, а ты, щенок... Табуретка какая-то шатанная стояла - как приложил промеж рогов! Он и поплыл от борта в угол. А я табуреточку держу и на тех двух поглядываю. Кто первым встанет - уложу. Лучше под трибунал, чем так унижаться. Сидят, хоть бы хны, покуривают. Шваркнул табуретку об пол и пошел досыпать. Через недельку толкает ночью сержант, тоже дембель: "Пойдем, зема, поговорим". Пришли в тот же бокс. Двое на ящиках словно неделю с места не сходили. Еще ребятки сидят, только того гаденыша не хватает. Два чайника, куча конфет и прочий прикольный чифан. Ладно, думаю, горячим чайником отмахиваться ещё сподручней. Налили чаю, поглядывают. "Ну что, зема, Александр Македонский великий полководец, но на хрена табуретки-то об голову ломать?" Никак нет, говорю, вот она, табуреточка, почти целая стоит, а как голова, не знаю, неинтересно. "Почему не сказал, что конвой шушера забижает?" А не было такого, говорю, вроде как вовсе даже наоборот. Ну и все, поговорили о гражданке, все прижрали и разошлись приятелями. На другой день иду мимо гаража, вываливает чуть не вся авторота, пальцами тычут - вон тот щегол Ворона по кумполу отоварил. С тех пор ни одна собака на меня не по делу не тявкнула. А в тех же придурочных ротах, когда первые партии на дембель уйдут, начинают молодые "квартирантам" морды бить. Кто сколь надедовал, столь и получает. И хоть бы раз один за другого вступился. Жмутся под одеялами, ждут, пока за ними придут и в умывальник выведут. Шушера, одно слово... Ладно, потрекали языками, пора и когти рвать.
Постников встал, разминая плечи, поднял автомат, повесил на шею. Подобрал автомат Понтрягина, протянул ему. И вдруг лицо его сделалось злым, подбородок подтянулся. Вырвав оружие из понтрягинских рук, отомкнул магазин, взвесил на ладони.
Сашка заюлил глазами, заежился, завздыхал. Постников быстро продернул затворную раму, поднял выскочивший патрон. Бросил вверх дном пилотку на мох.
Считай.
Да че. - Понтрягин вытянул губы подковкой.
Вслух читай, змей!
Постников принялся методично выщелкивать из магазина в пилотку патрон за патроном.
... тринадцать... четырнадцать...
Звякнул последний.
Пятнадцать! Ну, поганец! Полмагазина. Где выбросил?
Утром, после речки, - пробурчал Понтрягин недовольно. - Сам же сказал, не того гоним.
Ну, поганец... Давай запасные магазины.
В них оказалось и того меньше.
Тукташев, давай свои.
Быстро глянул на контрольные отверстия, вернул.
Понтрягин стоял, обиженно поджимая губы, словно не понимал, почему командир пришел в такую ярость.
Тяжело ведь, Васек. Холостые на тактике всегда выкидывают...
Поганцем был, поганцем и останешься. Я-то думаю, что он все время отстает? Умаялся досаафовец, унырялся, думаю. Какой я тебе Васек? Ему вот Васек, а тебе товарищ ефрейтор. Понял? Вот погоню обратно патроны искать. Заряжай все в два магазина. Поганец!
Понтрягин, раскрасневшийся, нахохленный, принялся, бурча под нос, набивать рожки. До него дошло, что теперь он не только не Сашок, но и навеки - Поганец.
Раздраженный, взвинченный Постников поплелся меж хилыми деревцами к близкой опушке, к зеленому болоту с проблесками воды, чтобы определиться переть напропалую или лучше пройти стороной. И, выходя на кромку перелеска, в просветы веток увидел - дрогнул в отдалении куст, мелькнуло нечто...
Необъяснимое чувство, именуемое по-разному: розыскным чутьем, нюхом, интуицией, которое приходит с месяцами службы, и то не ко всякому; безотказное, надежное, как автомат Калашникова; потаенно молчащее, ждущее своего мига, подобно спусковой пружине, - оно сработало.
Припадая к самой земле, легко и быстро, как рябчик, перебежал к своему войску.
Ложись, - приказал свистящим шепотом. - Тукташев, за мной. А ты заряжай шустрей.
Он уже не принадлежал себе. Кто-то другой - властный, умелый, скрытно гнездившийся до поры в дальнем глухом уголке мозга, теперь управлял им, мгновенно выбирал из тысячи вариантов единственно правильный, отдавал команды. И Постников целиком доверился ему, как бы и мыслить перестал, а только выполнял точно и без рассуждения короткие, как электрический импульс, приказы.
Здесь он, падло. На дневку завалился, - почти с нежностью шептал ефрейтор.
Приподнявшись, они всматривались сквозь негустую ольховину в прозрачный островок из двух десятков берез, осин и кустарничка посреди обширной болотины. Там, среди кустов и папоротника, отлеживался враг. До островка, освещенного уходящим солнцем, было шагов полтораста, совсем ерунда, если по сухому и не под выстрелы. Лес, из которого они наблюдали, охватывал болотину полумесяцем, но близко к островку нигде не подходил, так что скрытно подобраться едва ли удастся. А терять ТОМУ нечего. ОН уже убил одного, завтра убьет ещё кого-нибудь. ЕМУ нужны деньги, документы, одежда еда, и ОН не остановится ни перед чем. И Постников обязан ЕГО остановить, любой ценой...
Проще всего было бы подождать, пока ОН выйдет. "По преступнику, совершающему побег с оружием в руках, огонь открывается без предупреждения". Как большинство конвойников, Постников стрелял отлично, но одно дело на стрельбище из положения лежа по фанерной "ростовой", торчащей пятнадцать - двадцать секунд, и другое - по живому человеку, который в рост не пойдет, а будет дожидаться темноты, и неизвестно, в какую сторону двинется, может, вообще к тому дальнему лесу, что отливает желто-зеленым километрах в полутора. И чего доброго, этот мерзавец улизнет в потемках. Нет, надо брать, пока светло. Но ползком не подберешься - воды, дай бог, по колено, а скорей всего, и того глубже. Значит, надо вставать и идти. И пацанов вести. А это хуже всего. Молодые - ни стрелять толком, ни перебежать грамотно. ТОТ, конечно, тоже не снайпер, его два раза в неделю на стрельбу не водили, но кто его знает? Мальчишки совсем, сынки неопытные, ненатасканные, а он их под пули подставит. По неписаному войсковому закону в таких передрягах молодые всегда позади - в оцеплении, блокировании. И попробовал бы хоть один щегол поперек деда в пекло сунуться, за уши оттаскали бы, как щенка. Не мог Постников этот нигде не записанный закон нарушить, все в нем сопротивлялось, восставало - нельзя! И потому, что приходилось этих неопытных мальчишек вести через болото под пули, в нем закипала горькая, жгучая, как изжога, злоба, даже не злоба, а звериная ненависть к подонку, затеявшему жестокую недетскую игру.
"Убью, убью суку", - билась, пульсировала единственная отчетливая мысль. Эта мысль крепла, входила в каждую клеточку тела, и Постникову сделалось как-то спокойнее, словно он нашел единственно правильный вариант решения. Да, он пойдет и убьет.
И тут до него дошло, что и пацанов он поведет не только на гибель, но и убивать. Даже если сам первыми же очередями срежет этого подонка, то и тогда на них падет его кровь. Ведь и они будут стрелять, пусть даже их пули уйдут выше - в деревья, в небо, или ниже - в болото, в землю, куда угодно, - все равно придется всю жизнь носить на себе безмерный груз пролитой крови, убийства, пусть и узаконенного боевым уставом. И что будут отвечать потом, когда собственные дети: "Папа, ты в армии кого-нибудь убил?" Как ответить? Что он сам скажет своей дочуне? Мол, необходимость, приказ предотвратить возможные тяжкие последствия? А она хлопнет ресничками, расширит глаза и полушепотом добьет: "Но ведь он был свой, русский?"
И снова слепая ненависть наполнила Постникова, подступила к горлу, как тошнота, даже дышать сделалось трудней. "Все равно убью!" Он принял окончательное решение, наверняка неправильное, как пить дать самое неразумное, но другого принять просто не смог...
- Сюда смотрит, - горячо зашептал в ухо Тукташев.
Постников прищурился, так что губы разжались и стали видны стиснутые зубы. Наконец он разглядел. ТОТ стоял за кустом, навалившись плечом на ствол березки, видно, высматривал, куда податься с наступлением сумерек, а может, услышал их голоса, насторожился...
"Маскироваться-то не умеет, не вояка, - подумал Постников. - И солнце ему в глаза, а оно уже низенько. Надо идти, пока не село".
Подполз Понтрягин, нервный, глаза бегают, в автомат вцепился, аж рука побелела. Попробовал высунуться. Ефрейтор ухватил его сзади за ремень, свалил на землю. Зло прошипел:
- Лежать. И чтоб тихо.
Глянул на Тукташева - спокоен, сосредоточен, и в глазах блеск появился. Прямо не солдат, а рысь на охоте. Распрямился, сутулиться перестал. Мужчина. Ни одного движения лишнего.
- Тебя хоть как звать, Тукташев?
- Роман, Рома.
Постников подавил раздражение. Все у них Алики, когда имя на А, или Миши, когда на М. Этот, видать, на Р. Имен своих стесняются, что ли? Или мы, дураки, сами приучили, что запомнить не можем? Стало стыдно за себя и за Тукташева. Постников уже вошел в состояние, когда обостряются все чувства и реакции, когда эмоции способны мгновенно захлестнуть и так же мгновенно исчезнуть, когда от слез до истерического хохота полторы секунды в длину.
- Мама тебя как зовет?
- Рустам.
- Ну вот, Рустам. И ты, Сашок. Слушайте боевой приказ. Сейчас разделяемся. Старшим группы назначается Рустам. Отползайте в лес. Стороной пробирайтесь во-он туда, - ткнул пальцем, - к большому дереву. Там ложитесь и наблюдайте. В темпе, но без шума. На сучья и прочее такое ногами не вставайте, через кусты не лезьте, под низкие ветки нагибайтесь. Все, что брякает, закрепите. Воздух к вечеру сырой, далеко слышно. Вначале проверим - тот или, может, опять не тот. Если начнет стрелять, тоже открывайте огонь, но как только я побегу - сразу прекратили. Ясно? И не высовываться. Кто выскочит, не дай бог, потом морду разобью, да так, что не только мамка, ротный не узнает. Если меня, - он помешкал, не находя слово, - зацепит, а этот побежит - стреляйте, но не преследуйте. А если останется сидеть там, то ко мне не ходите, а как начнет темнеть - бегом к дороге, на ближайший пост и назад сразу же. Вопросы есть?
Понтрягин, неестественно бодрый и веселый лицом, поднял, как в школе, руку:
- Товарищ ефрейтор, а медаль могут дать?
Постников пошарил в кармане достал блестящую форменную пуговку:
- Ты, Сашка, пришей все-таки на лоб, губу застегивать. Если за каждого беглого медаль давать, то вы сами зеков отпускать начнете. Ладно, не горюй, "крест" второй степени, считай, у тебя на пузе. А может, и отпуск дадут это получше медали. У тебя, Тукташев, есть вопросы?
- Если тебя ранят, товарищ ефрейтор? - он продолжал наблюдать и только чуть дернул головой, но не обернулся.
- Будет убегать, стреляйте, а потом ко мне. Если не побежит, уходите сами. Чем быстрее, тем раньше мне помогут. А я перевяжусь, во, - Постников показал толстый, словно накачанный воздухом, индпакет в прорезиненной упаковке, - полежу маленько, пока вы ноги стаптываете, - двинул ртом как бы в улыбке. - Ну, давай, братишки. Живы будем - свидимся.
Понял, что лишнее сморозил, но поправляться не стал, а протянул руку Понтрягину, потом пожал несоразмерно широкую ладонь Тукташева.
- Давай, брат-дехканин, командуй, башку не подставляй, тебе ещё советскую власть в кишлаке устанавливать.
Отвернулся, слушая, как все тише похрустывают сухие ветки под уползающим войском.
Стоя на коленях, он поглядывал на золотистые в закатном солнце деревца и прикидывал, где бежать. ТОТ спрятался, залег или лучше замаскировался. Впрочем, солнце ТОМУ в глаза, пока тень от леса не доползла до островка, прицеливаться будет ох как трудно. Хотя черт его знает...
Постникову сделалось тоскливо и одиноко. Надо было оставить с собой хоть одного - легче, когда свой за спиной. Заныло, засосало под ложечкой, и он испугался, что это болезненно-расслабляющее ощущение раздавит его, что он не сможет встать и пойти.
1 2 3 4 5 6 7