Напирая всем телом, Никандр насколько мог наклонил стебель борщевика. Уколов медленно, осторожно протиснулся между двумя растениями.
- Это далеко?
- Как сказать. Для меня - рукой подать, а всем остальным как до Америки раком.
Никандр все больше верил в свои силы. Это его место, его земля. Только его она приняла. Все ещё задурманенной головой овладевала навязчивая идея, которая стала изредка прорываться сквозь логичное поведение и нормальные мысли. Глаза бомжа нехорошо блестели.
- Никто не должен приближаться к тоннелю. Никто, кроме её хранителя.
Увлеченный тем, как бы не обжечься, Уколов слабо слышал бормотание Никандра.
- Что ты лопочешь?
- Труба никого не хочет видеть.
Бомж неумолимо приближался к вершине религиозного экстаза.
- Да святится имя твое, труба, пусть господь бог благословит твоего охранителя недоноска и паразита Никандра. Освяти мой путь, отец наш небесный, окропи врагов своих живоуничтожающими искрами божьими, а я клянусь мамой, что схожу в церковь покаяться, в натуре.
Уколов не заметил в этих словах скрытых угроз. Между тем проводник по зарослям утверждался в мысли оставить и этого человечка там, где тот упадет. С пятачка суши среди воды, где лучше всего дышится, виден раздутый Форсунка и ещё парочка - Пятак и Марфа Позадница. Когда Марфа стала требовать с Никандра денег на аборт, он пригласил её подышать свежим воздухом.
Еще две недели назад доступ к тоннелю был куда легче. И не было такой жары. Никандр с приятелями балдели здесь в полный рост. Бродяги из местных почему-то носа сюда не казали. Говорили, будто менты нещадно измывались над теми, кто появлялся на пустыре перед железной дорогой. Только залетным из других районов и приезжим, не имеющим в своей физической памяти страха перед пустырем, хватало смелости его перейти. Такие редкие гости нашли свой конец кто в болоте, кто в ожоговом отделении. И Фигун, и Крыса, и Форсунка и Пятак и Марфа Позадница и... Следующим будет эта падла, которая зажимала Никандру рот и нос. Если он вправду мент, сегодня же понаедут опера, врачи, пожарные. Не станет Места.
- Пособи, господь, охранителю Места, дай сил покарать супостата, кайфоломщика лютого.
Никандр все чаще как бы нечаянно отпускал раньше времени огнеопасные ветки. Несколько приличных ожогов украшали пижона, идущего в туфельках по глубокой грязи начинающегося болота. Скоро заветный его, Никандра, пятачок. Господин начальник, конечно, прибалдеет от вида трех мертвяков возле тоннеля. Пусть понюхает, но потом... Ох, как точно! Отпущенный бомжем ствол угодил прямо в ментовскую морду. Зараза, он увидел умысел и сейчас зашибет.
Да, Уколов заметил, как бомж осмелел. Как незаметно старается нагадить. После ожога лица оперативник молча догнал, повернул Никандра мордой к себе и ткнул в нос здоровенным своим кулаком.
- Еще раз такое сделаешь, червяк сушеный, выйдешь отсюда по частям.
Никандр не чувствовал боли. Встал, кровь стекает на грудь, черен весь, грязен. Но глаза блестят, а нос чувствует как наполняется воздух едва уловимым запахом. Он почти не ощущаем. Дилетант его может и не заметить. Никандр за долгое время научился определять его плотность, а следовательно, и воздействие.
- Меч свой карающий занеси над злодеем, воздай ему за угнетение наше, за бля буду, раба твоего. Вдохнови нас на подвиг ради Места святого.
Вдыхаемый воздух со странным запахом придал Никандру большей уверенности.
- Пришли, - сказал он, указывая на островок метра в полтора.
- Шагай, шагай, - Уколов толкнул проводника в спину.
Бомж быстро двинулся вперед, слабо заботясь о продвижении оперативника. У самого островка он пропустил Уколова вперед.
- Чем это завоняло?
Запах дурманил. Подступила легкость, настроение ни с того ни с сего приподнялось... Что там за черные туши, возле заросшего тоннеля? Ах да, это прыгун с насыпи, про которого рассказывал...
- А!
Кто-то сзади сильно толкнул Уколова, стоявшего на пятачке земли. Перед ним оказалось глубокое место. Встав на ноги, оперативник оказался по пояс в грязной воде. Он улыбнулся, ему все равно было хорошо. Потянулся было ухватиться за тонкий ствол борщевика, но вовремя опомнился и выбрался на пятачок, цепляясь за землю.
- Убью, гнида!
Уколов глупо улыбался, ища глазами Никандра. Хотелось сесть, отдохнуть, побалдеть... В глубине сознания кто-то бил в барабаны и пел о противности балдежа. Барабаны звали вперед, напролом. И Уколов ломанул по едва заметной дорожке обратно. Собственно, дорожки не было. Только редкие следы да согнутые и сломанные ветки. Так, наверное, затраханные зеки кончали с собой, бросаясь на высоковольтные провода, опутывающие зону. При каждом прикосновении к растениям-мутантам сыпались искры, раздавался треск, появлялся дым. Через минуту сумасшедшего бега Уколов свалился на то место под деревом, где совсем недавно наткнулся на спящего бомжа.
- Никандр! Можешь придумывать новую молитву. За упокой.
Оперативник лег под деревом на живот и выискивал глазами токсикомана.
- Чтоб ты провалился, червяк, бомжатина вонючая. Я тебя найду, сталкер хренов.
Все тело горело, боль доставала до костей. Отдыхая, Уколов заметил пристроенный в растрескавшейся древесине сверточек. Развернув тряпку, нашел несколько орденов и медалей.
- Считай, что дышишь на земле последний день!
Собрав все силы, Уколов встал и поковылял через пустырь к городу.
Его подобрали лежащим на дороге.
- Я тебе говорил, тундра!
Так встретил нового пациента ожогового центра ветеран войны и труда, персональный пенсионер Петр Филиппович Косюк. Перебинтованного Уколова уложили на кровать, поставили капельницу.
- Не послушали меня - вот и попались!, - дед торжествовал.
Уколову вовсе не хотелось сейчас вступать с кем-либо в полемику. Молчание пострадавшего раздражало деда.
- Говорят, что шрамы после таких ожогов остаются на всю жизнь.
Уколов молчал.
- Так и будем ходить разрисованными. Мне-то что, я уже дедуган, а тебе ещё к барышням бегать... Я говорил! Никто меня не слушал.
Дед надеялся на реакцию больного. Ноль внимания.
- Ты хоть знаешь на что мы нарвались? Представляешь масштабы опасности? Так вот, слушай. Мы с тобой нарвались на мутирующий борщевик Сосновского! Ты, тундра, конечно же не знаешь про борщевик Сосновского. А я прекрасно помню, как после второй мировой наша наука решала вопрос увеличения силосной массы. В лаборатории самого Вавилова выявили преимущества борщевика, произрастающего на Кавказе. Он больше других дикорастущих растений мог наращивать массу. А Сосновский первым описал эту популяцию. Когда я попал в эту беду, дай, думаю, дружка своего расспрошу. Он в институте биологии раньше работал. Так он такое мне рассказал! Хорошо, что мы живы остались. Так вот. Этот борщевик в шестидесятые стали внедрять в сельское хозяйство. Засевали себе поля, а того не знали, что у борщевика в новой местности врагов-то нет достойных. Он любого задавить может. Это на Кавказе другие растения ему отпор дать могли. А тут пошло-поехало. Что ни буерак - то борщевик. Поля загадили, пока не сообразили, что это дикое растение надо косить ещё до цветения, чтобы семена не разлетались куда попало. В общем, получилось как всегда. Работающие на полях борщевика агрономы и механизаторы стали жаловаться на ожоги. Никто же не мог подумать, что растение обжигает. Крапива - не то. Она сама по себе жжет. А борщевик накапливает в себе солнечную энергию и это она обжигает, понятно, тундра? Обжечься можно и листьями и стеблями и даже семенами. Ты на себе почувствовал как это страшно. Хуже чем кипятком обваривает, потому что обжигает органическое вещество. Когда пройдут волдыри, покраснения, новая кожа нарастет - все равно уродливые следы останутся, понял, тундра? Я когда с болотца выполз, такая вялость была, дыхание перехватило, температура подскочила, думал, что сгорю. И главное, помочь некому.
Уколов неожиданно ответил:
- Тебе повезло, что никто не помог.
- Чего?
- Ничего, трави дальше.
- В ясную солнечную погоду борщевик напитывается светом, заряжается как аккумулятор. Представляешь, это тогда, в шестидесятые, борщевиком обжигались, когда он только внедрялся. Теперь он в несколько, заметь, в несколько раз больше своего кавказского предка. Он на вольной воле стал расти выше деревьев - это уже не аккумулятор, а целая электростанция. Особенно во время засухи. Тут он вообще непредсказуем. Понятно, тундра?
Наконец-то дед разговорил приятеля по несчастью.
- В задницу твои ожоги. Отчего голову мутит, ты не спрашивал?
- Должно быть, болотный газ в наэлектризованном воздухе так воздействует на организм.
- Сам ты тундра, дед. В природе нет таких токсичных мест. Она благородно не удушает животный мир. Только люди придумывают все новые яды, газы, вещества, от которых сами же и деградируют. Слушай, дед, а ты можешь спросить у твоего профессора почему одних людей там борщевик обжигает, а другие его вовсе не замечают. Там, возле тоннеля, что-то не так. Неестественно.
- Вот! Я же говорил, я письма писал, а мне не верили.
- Ничего дед, за все хорошее воздастся. Может быть, тебя даже наградят.
Напоминание Уколова о наградах больно укололо старика.
- Тю-тю мои награды, тундра. Пока я там, на пустыре, в себя приходил, какая-то гадина их сняла. Варварство, надругательство - хуже ожогов, понимаешь. Металл воруют с могил и мемориалов - поднимается рука у подлецов. А тут с живого человека награды сняли, как металл.
- Эти, что ли?
Уколов протянул старику найденный на пустыре сверток с орденами и медалями.
Поздним вечером об этом пожалел. Дед любовно и бесконечно долго прицеплял свои цацки к костюму и без устали, на душевном подъеме рассказывал о каждой награде. Когда, как и за что. Уколов засыпал, просыпался, а бодрая речь о победах и свершениях продолжалась. Дед пел свои руны о грозных битвах и пятилетках, о юбилеях и великих своих начальниках. В дремоте воскрешаемые треволнения дня сливались с потоком ветеранского устного творчества в причудливую картину.
Будто едет Уколов на увитом кумачом паровозе, две блестящих стрелы впереди в горизонт упираются. Бесконечна страна, серебристые рельсы её расчертили на параллелограммы, квадраты, многоугольники. На геометрических этих участках земли - смотрит Уколов - мама честная, - растут лопухи лопушанские, да клюква развесистая преогромная, да гигантских размеров зонты мясистого силосного борщевика. И марши играют повсюду. Разные марши в разных ячейках российской земли, зажатых дорожными насыпями. К паровозу прицеплен агитационный вагон. На крыше его установлен армейского образца громкоговоритель. И громко он так говорит: "Пусть семена упадут в благодатную почву, превратим целину в цветущий оазис!" И кто-то из окон бросает, бросает вовсю семена.
Стало трудно дышать, побежали по телу электрические разряды, Уколов крикнуть хотел: "Прекратите!", встал во весь рост и увидел... Навстречу летят самолеты с крестами на крыльях. Вот люки под днищами пораскрывались, вот щас как бом... Из люков на землю цветы повалили, все красные с черным. Тучи кровавые мака на землю упали. Люди цветы обрывают, жуют, стебли варят, смрад поднимая. Летит паровоз где-то в тундре, похоже. Там чумы стоят прозрачные и в каждом - по борщевику. Люди заходят внутрь и дышат, дышат степенно и вдосталь. Набирают в прозрачные же пакеты воздух, несут на пастбища пастухам подышать. И лишь один красноармеец в буденновке, в черном пиджаке с медалями и орденами ходит меж чумами и прокалывает их штыком своей грозной винтовки...
- Я в войну и в заполярье успел послужить, - продолжал свою песню Косюк.
Вернувшийся из дремотного кошмара Уколов подумал: "Неужели так силен этот газ, что дурманит людей в проезжающих поездах? Там поворот и машинисты слегка притормаживают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42