А потом все переигрывается набело. Вот поэтому я и спрашиваю вас, Матвей Арсеньевич, вы же могли заметить любые отклонения. Хорошо: он учился средне, с девочками не дружил, водку не пил, с мальчиками не ссорился, душой компании, как я понял, и близко не был. Но, может, там есть что-то примечательное со знаком минус? Может быть, он панически боялся девушек? Или маялся редкой болезью? Или его вся школа била? А вдруг Смурнов за десять лет ни с кем не перемолвился словом, это ведь тоже неординарно. Вдруг у него не было ни одного друга? Или его все презирали?
- Да нет, - просто ответил Ступочкин. - Не было ничего такого. Вроде и общался, и не болел. В классе не обижали, шпана, может, и била, так она всех бьет. И что его презирать, он нормальный был, не дефектный, не глупый. Нет, ничего подобного.
- Тоска, - зевнул обоятельный. - Ну хоть эпизод интересный помните со Смурновым?
- Да он какой-то такой, - растерялся классный дядька. - Без эпизодов он. Хороший он, только без эпизодов.
- Блядь, а в комсомольской работе он себя проявил? - рявкнул неожиданный.
- Да нет, кажется.
- А в октябрятской, мать его?
- Отстаньте от меня, - попросил Ступочкин. - Не проявил он себя в октябрятской работе.
- Вот дурдом, - расстроился главный. - Уведи этого.
- На цепь сажать? - спросил серебристая бляха.
- Да нет, зачем? - удивился тактичный.
- Для профилактики бы, - расстроился бляха...
Подошел к математику, взял за шкирку, встряхнул, приобнял и поволок прочь из светлого зала, предназначенного для скромных и небольших заседаний.
- Конспектируешь? - строго спросил клетчатый подчиненного.
Тот подал голос с левой стороны зеленого полукружья.
- Ну разумеется, - оторвал он нос от чирканных листиков.
- Электроникой надо писать, - сочувственно сказал хитроумный. - С голоса на диск, мудила. А ты чего делаешь?
- Я и так пишу, - гордо ответил левосидящий. - Для большей надежности. Диск может и гикнуться, а листики вот они. Логично, да?
- А в туалет ты логично ходить не пробовал? - усмехнулся коварный. Ты попробуй, для большей надежности. А то гикнешься.
- Мне что, на листиках не писать? - обиделся стенограф.
- Как это не писать, козел? - возмутился грозный. - Пиши на листиках, так надежней. А то и впраду с диском чего недоброе.
- Так значит, я правильно делаю? - не отставал он.
- Конечно, правильно, - подтвердил сердобольный. - На вас, правильных, земля-то и держится. Гикнулась бы она без дураков, что твой диск затраханный...
Тот обиженно просипел, но листики не бросил, продолжал чиркать.
- А вот и новенький, - радостно объявил бляха, вталкивая в зал нестарого паренька.
Походело у Смурнова внутри: столько лет прошло, а он помнил. В деталях помнил, кто бил некрасивым словом или унижал кулаком. Они его, конечно, не помнили, в их жизни было много таких: в те годы каждый день кого-то били в кровь или поминали нелучшим словом. Для них он был эпизодом мелочным, проходным, незначимым. А ему сценка впечаталась круто, на всю видимую впереди жизнь.
Шестнадцатилетний раздолбай не узнал постаревшего Смурнова. Слишком много зим прошло. Да и кто Смурнов, чтобы запоминать его крепко-накрепко?
- Не бойся, - по-доброму сказал симпатичный. - Пару слов скажи в протокол и вали отсюда ветром в поле. Держать не буду, нужен ты мне как собаке пятое колесо.
Хулиганчик повеселел.
- А скажи-ка, помнишь Лешу Смурнова?
- Он кто?
- Странный такой пацан. Вчера с Буром чистили ему репу.
- А-а, - расплылся парень в искренней улыбке придурка.
- Ты не радуйся, - сказал строгий. - Ты скажи, чего про Смурнова думаешь. Что о нем знаешь, за что полез, зачем вообще невинного обидел.
- Да он типа шиз, - пустился он в рассказки. - Идем с пацанами, а тут шиз, ну мы и давай.
Паренек замолчал.
- Это все?
- А что еще? - не понял тот.
- Ну а за что его? - недоумевал клетчатый.
- Как за что? Я же говорю - шиз. Мы ему по-русски говорим, что он сука. А он всякую х...ю несет. Что с такого взять? И я вообще шутил, это Чиж в живот пинал. А мы с Буром так себе, над шизом балдели. Тупой, бля, тупой, ничего не понимает. Гнило базарит пацан, ну что с таким делать? Короче, Чиж драться хотел. А мы с ним так, по-пацански поговорили, но не всерьез. Так себе, проверка на чуханов.
- Ну ладно, - сказал душевный. - Понятно все. Уведи козла этого.
- А давай я с ним по-пацански? - просительно сказал бляха.
- Ну давай, - кивнул клетчатый.
Он подошел к пареньку, изучающе посмотрел в лицо. Тот испуганно моргал, понимать не хотел. Бляха задвинул ему кулаком в солнечное сплетение. Паренек перегнулся, а бляха добавил в затылок ребром ладони. Не сильно, конечно, потому что сильно - это смерть. Убивать сопливого не планировал, клетчатый бы этого не простил.
До выхода нес на себе, там передал в чьи-то руки. Руки бережно приняли тело и понесли его подальше от зала, места компактных совещаний и уютных симпозиумов.
- Еще свидетелей звать? - поинтересовался бляха.
- А кто там? - зевнул усталый.
- Анна Ивановна Хомякова, - провозгласил он, заглянув в список.
- Вот эту позови, - усмехнулся костюмный.
Через пару минут Аня вспрыгнула на сцену. Робко подошла к трибуне, смотрела на людей, Смурнова, электрический свет. Застыла как плохая копия античной прелестницы. Было ей по-прежнему тридцать. А ведь по-настоящему сорок, подумал Смурнов, и стало ему неподъемно тяжело и почти плаксиво. Он думал не об анечкиных годах, он думал о времени как таковом, времени как факторе, времени как убийце, времени как основном на земле, в жизни миллионов людей и в его личной, бесповторной и утекающей в историю жизни. Просто фальшиво нестареющая Анечка вызвала эту желто-грязную мыслемуть, кинжальную боль и бесчеловечный страх перед завтра, а значит перед всем остальным: вчера и сегодня, людьми и самим собой, всем, что есть и еще будет под звездами. Просто женщины стареют раньше мужчин, заметно и очевидно. Нормальный мужчина в сорок и в пятьдесят не жалеет о какой-то молодости, у него все нормально - у нормального-то. Женщина обычно жалеет, там есть о чем... Поэтому о ходе времен лучше размышлять, глядя на изменившихся женщин. Вот тогда и объявляется безжизненный страх, и думаешь об истории как канители скучного умирания. Вот тогда и понимаешь впервые в жизни, что ничего толком не было и вряд ли найдется. Если повезет, то находишь места и пути, на которых обманыается смерть, но понимаешь, что проходил где-то мимо. Не так легко размышлять о ходе времен, глядя на изменившихся женщин.
Анечка не изменилась. Выглядела на свои приемлимые тридцать, была по традиции облачена в черные брюки и не менее черный свитер, накрашены и курноса, без загара и заметно растерянной.
- Фамилия? - строго спросил нахальный.
- Хомякова, - удивленно сказала она.
- Почему не Мышкина? - издевался гестаповский.
- Почему вы ерничаете? - отважно спросила женщина.
- А что с вами делать, Хомякова? - вздохнул правильный. - Ну что мне, убить вас? Изнасиловать к чертям собачьим? Испортить тремя словами оставшуюся жизнь? Я-то могу. Я вообще все могу, но не все хочу. Давайте просто поговорим, не за жизнь, но по-честному. Вот этого знаете?
- Конечно, - сказала она, легко улыбнувшись.
Неужели мне улыбнулась, растерялся Смурнов. И все сразу заприметили, как он растерялся, стали смотреть на него сочувственно и с иронией.
- А что вы о нем думаете? - полюбопытствовал осторожный.
- Ну, он хороший юноша, - начала она и умолкла.
- Да я знаю, что не людоед, - рассмеялся открытый. - Скажи конкретно: ну вот хотела ты с таким переспать?
- Я не думала об этом, - рассмеялась честная.
- А ты подумай, - предложил фантастический.
- В вашем присутствии?
- В моем, - закивал головой нездешний. - Подумай и нам скажи.
- Я подумаю, конечно, - сказала она. - Но вам не скажу.
- А если на цепь посадим? - предложил сообразительный. - Тогда скажешь? Вопрос-то плевый, заметь. Рыжей головешкой думать не надобно. Любая женщина так или иначе знает, может она потенциально заниматься любовью с определенным мужчиной. Не заниматься любовью сейчас и даже не заниматься любовью завтра. А заниматься ей при каком-то стечении обстоятельств, особо благоприятном, может быть. Не здесь и сейчас - а вообще в пространстве и времени. Одним словом, есть ли вообще такая вероятносить? Есть она?
- Да нет, наверное, - печально скривила губы Анечка Хомякова.
- Я думал, что есть, - удивился безошибочный. - Бог вам судья, грешные мои дарлинги. А скажите-ка нам, Аня, знали вы о чувствах Смурнова?
- Я об этом не думала, - негромко ответила женщина.
- Конечно, не думали! - воскликнул ретивый. - Не хрен о таком вообще думать. Но знать ведь могли? Он ведь вас хотел, а не корягу из соседней заводи. Понимаете - вас. Как же такое не уловить?
- Да нет, не знала, - сказала она. - Откуда мне знать? Я не телепат, не психолог.
- И то верно, не телепат вы, Анна Ивановна, - съюродствовал ненашенский. - Вы вообще скучная и заурядная, нехристь и неведома зверушка. Поняли?
Засмеялся по-нездешнему.
Женщина заплакала.
- Выведи, - тихо сказал равнодушный.
Бляха взбежал на сцену, чуток поколебался, затем спросил:
- Может, хоть ее на цепь?
- Не-а, - замотал головой добродетельный.
- Тогда разрешите, она будет моей?
- Ну ты, брат, насильничек, - захохотал неунывающий. - Да будет твоей, не плачь. Мне, знаешь, не завидно. Но мы потом это сделаем. Мы по-хитрому провернем. Вон тот когда-то ее любил. И сейчас у него все снова, как я вижу. Я ведь все вижу, Леш. Так вот, мы сделаем так, что ты трахнешь ее на глазах у этого недомута. Тебе ведь все равно, на чьих глазах кого трахать? Ты достаточно отвязный для этого. И поверь мне, ты соединишь в одном два разных удовольствия - если сделаешь, конечно, как я сказал. А ты так сделаешь!
- Но я не хочу! - возмутилась Анечка Хомякова.
- А кто тебя спросит? - удивленно сказал божественный. - А пока уведи ее.
- Так точно, господин следователь, - хохотнул конвоир.
Женщину увели.
Добрый стенографист сказал, что даст Смурнову платок, если тот не прекратит плакать. Он сказал спасибо, но отказался от чужого носового платка. Клетчатый смотрел на такие дела и радовался, смеялся и пинал воздух левой ногой. Воздух дрожал, пробиваемый насквозь.
9
Ночью ему приснился маленький симпатичный ежик. Я ежик ежик ежик и вовсе не медведь ах как приятно ежику по небу лететь - напевал он, перевирая музыку. А ослики летают дальше! - сказал маленький серый ослик, выколупывая себя из черной дырки на другом конце мира. А затем из всех концов галактики на него посыпались суслики и бурундуки, нежные лягушата и откормленные морские свинки. Из пучин морских вылезла осьминожка. Из пустыни прискакал лихой саксаул. С отрогов гор спустился сам Дождевой Червяк. Они построились в шеренгу и исполнили гимн Советского Союза. А затем пошли войной на империю лесных кабанов, коварно пожиравших народные желуди. Командовал народной армией, разумеется, майор саксаул. Дождевой Червяк пытался было провернуть внутренний раскол и тайную оппозицию, но его планы быстро стали достоянием гласности. И врага маленьких осликов приговорили к публичному расчленению.
Нап, Адик и Коба любили потрепаться за жизнь на троих.
- Главное - алгоритм, - говаривал Нап. - Есть объективные законы мира, которые надлежит познать. На основе познанных объективных законов ты строишь идеальную модель действий в любой приключившейся с тобой ситуации. Более того, ты сам создаешь ситуации, в которых можешь реализоваться по максимуму. И если твои действия совершенны, ты всегда получаешь совершенный результат. Не бывает в мире по-другому. Нет невозможного, мать вашу! Всего можно достичь, если действовать единственно верным образом. А чтобы действовать единственно верным образом, надо мир познать до глубины, ухватить его суть, поймать за хвост законы вселенной. Пускай на интуитивном уровне, пускай даже бессознательно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25