Он рванул на себя первую попавшуюся дверь. За ней была комната средних размеров, без всякой мебели. Картонные коробки, гладильная доска, водопроводная труба с заглушкой, стиральная машина и сушилка для белья. Возможно, прежде там иногда появлялись жильцы.
— Практично! — вскричал Тойер. — Когда у меня работает центрифуга, мне всегда кажется, будто прилетел маленький вертолет. Но знаете что, брат Денцлингер? — Лицо старика по-прежнему оставалось бесстрастным. — Не использовать в трехкомнатной квартире одну комнату — это наказуемо. Знаете ли вы об этом?
Никакой реакции.
Тойер услышал, как внизу открылась входная дверь. Вероятно, доктора Кремера все это время не было дома. Повезло.
— Сейчас я выброшу вас из окна. Затем спущусь вниз и загоню, допустим… — он снял со стены черный зонтик, висевший над трубой водяного отопления, — вот этот предмет вам в задницу. Удовольствия мне это не принесет, зато, возможно, побудит вас продвинуться дальше. Да, кстати, а вы получили тогда удовольствие?
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
Тойер громко захохотал и взял старика под руку:
— Не понимаете? Надо же! Тогда давайте присядем на кухне за стол и побеседуем начистоту.
Тойер сел на кухонный стул спиной к окну. Здесь тоже преобладали печальные реликты из минувших десятилетий. Каминная труба еще висела на стене, словно камин только что убрали; между тем она была заткнута пожелтевшими газетами. На плите стоял дешевый старый чайник, на его ручке сохранились остатки эмали. Денцлингер нерешительно остановился в дверях. Во время своих выкрутасов сыщику приходилось постоянно держать в уме, что его оппонент, возможно, лишен всяких тормозов, а это нередко компенсирует физическую немощь.
Тойер убрал с лица шутовскую улыбку:
— Вы праздновали дни рождения маленькой Сары? Наряжались в Санта-Клауса?
Старик сел напротив него. Теперь он держался не так напряженно — вероятно, почувствовал себя уверенней.
— Зачем вы меня мучаете? Вам ведь известно, что моя дочь бесследно пропала. Да, когда она была маленькая, моя жена старалась приглашать к нам других детей. У нас было просторно, и в свободные часы, хотя именно рождественские дни для пастора…
— Бог ты мой, — захохотал Тойер, — или ваш. Дарю вашего Бога вам! Я долго оскорблял вас, разгуливал по вашей квартире, хамил, а вы стали защищаться лишь тогда, когда речь зашла о вашей профессиональной нагрузке в далеком прошлом! Не смешно ли, а? Обычно наши пенсионеры не терпят такого надругательства!
— Говорите, — сказал Денцлингер. — Когда-нибудь вы замолчите — или ясно скажете, что вам надо. Я вам нужен? Зачем, с какой целью? Вы намекали на то, что я убийца. Чей? Чей я убийца?
Тойер пригвоздил его взглядом. Где-то тикали часы. В доме кто-то включил воду.
— Ну?
— Скачи, скачи, лошадка, — тихонько запел Тойер, не отрывая глаз от старика. — Всадник упадет, тут же пропадет… упадет со склона, склюют его вороны… Вы пели так когда-то? Давным-давно, когда еще были человеком?
— Оставьте вы это!
— Нет, я не оставлю, — прошептал комиссар и наклонился через стол, ощутив при этом старческий запах, чуточку сладковатый. — Сам я никогда не пел этой песенки, господин Денцлингер. Моя жена была на последних месяцах беременности, когда погибла в аварии. Ей было нужно что-то купить, она попросила меня, а я уклонился, из лени. Она поехала сама и разбилась. Десятки лет я страдал от своей вины… правда, не все время, я не сверхчеловек. Но страшная боль осталась. Как вы переносите свою боль? Что заставляет вас убивать и дальше?
Зенф ворвался в кабинет. С него градом лил пот.
— Проклятье, надо было нам раньше это сделать! — На этот раз Хафнер не стал возражать против местоимения «мы». — Кремер, доктор медицины. Когда он был молодым, западные спецслужбы забросили его в ГДР, вероятно, с подрывными целями, поскольку он обучен технике близкого боя. Потом был арестован, попал в Баутцен, суровое место. Его обменяли, после чего он вернулся на родину в Гейдельберг и стал изучать медицину…
Лейдиг схватился за голову:
— Значит, он владеет полицейскими методами слежки и…
— Второй преступник? — встревоженно вскричал Хафнер.
— Нет, пасхальный заяц… Когда-то прославился в качестве врага левых. — Зенф помахал пачкой распечаток. — В первые годы после возвращения в Гейдельберг пережил острый душевный кризис — следствие заключения и пыток. Угадайте-ка, кто ему помог в то время, да так, что он даже осилил учебу в медицинском?…
— Конечно, не Туффенцамер. — Штерн встал. — Тогда мы действительно должны быть там. Надо сообщить обо всем Тойеру. Проклятье, ведь это я послал его туда…
— Я предполагаю, что Денцлингер, убив в состоянии аффекта дочь, посвятил его в свою тайну. Тот помог ему из благодарности, и с тех пор… — Зенф с досадой пнул радиатор отопления.
— Они стали сообщниками, — кивнул Лейдиг. — Штерн прав. Мы должны торопиться.
Хафнер был уже в дверях.
— Осторожней! — крикнул Зенф. — Особенно ты, Хафнер, я не хочу потом вычищать хлам и грязь из твоего письменного стола.
— Боль — неотъемлемая часть жизни, и в этом отношении моя жизнь была необычайно богатой, — сказал пастор. Тойеру почудилась дрожь в его голосе. — Вы не имеете права меня судить! Не имеете…
Сыщик откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
— Нет, господин Денцлингер, у меня есть на это право. Я напомню вам парочку заповедей, которые ваша церковь считает достаточно важными. Например, не убий. Я узнал ее от сонма ангелов. Они сели на мой карниз, и я угощал их нектаром и амброзией, а они за это играли мне на арфе и пели… — Скрипучим голосом комиссар провыл: — О славный, о блаженный…
— На современном немецком это называется блефовать, верно? Но в телевизионных сериалах такой прием более впечатляет, чем в реальной жизни.
— Вы просто наделали много ошибок, господин Денцлингер. Вы действовали глупо, по-идиотски, но зато с примечательной жестокостью. Каким образом вы заставили Роню выпить снотворное? Давай, говори, старый козел!
Пастор затряс головой и в истерике закричал:
— Что вы себе позволяете? Как вам не стыдно? Уходите немедленно! Оставьте меня!..
Тойер схватил его за шиворот и поднял большим пальцем старческий подбородок, с омерзением ощущая при этом дряблую кожу. Потом проговорил, стараясь, чтобы его слова звучали с максимальным цинизмом:
— Саре было семнадцать. Семьдесят четвертый, бешеный год. Германия стала чемпионом мира по футболу. Тогда мне исполнилось двадцать пять. Вы ведь знаете, что это за возраст. Да еще в те годы, когда свободная любовь докатилась до Гейдельберга. Мы занимались ею всюду, господин Денцлингер. Я отымел вашу маленькую Сару. Гейдельберг ведь большая деревня. Господи, она возбуждала меня, маленькая сучка…
Он чувствовал омерзение к себе, но челюсть Денцлингера задрожала, глаза вылезли из орбит, косточки на кулаках побелели.
— Мне не нужна была ветка, у меня у самого прибор был ого-го… Я насаживал на него твою визжащую маленькую нимфу, лишил ее невинности, не думай, что Пильц единственный с ней трахался… Я был одним из тех, кого ты ненавидел. Не мылся, священников называл попами. Я застрелю тебя, — тихо добавил он.
Пастор задрожал.
— Никогда не забуду, — мечтательным тоном продолжал Тойер. — А у тебя хрен тоже заторчал, когда ты воткнул в Роню ветку?
Последние слова он проревел, раздраженный собственной вульгарностью, полный ненависти к старикану. Сейчас он ему врежет, наплевать на все!
— В семидесятые, когда улицы наполнил этот сброд, эти революционеры, эти вонючие недоумки, я часто становился жертвой нападений…
— Позвольте угадать — сырыми яйцами вас закидывали? Крикнули парочку невероятных оскорблений? Вы ведь были ненамного старше! Но вы быстро выучились, рано родили ребенка, сделали карьеру. Может, вы завидовали? Впрочем, неважно… Как же вы это сделали с Роней? Вы принудили ее выпить снотворное, а она почувствовала неладное? Она плакала? Может, надеялась, что все-таки останется в живых? Надежда ведь умирает последней. Но так бывает не всегда. Ваша надежда умерла, а вы еще живы. Как вы думаете, что с вами сделают в тюрьме? И мне вас не будет жалко. Как ты заманил Роню в замок, старый козел?
Пастор впился глазами в столешницу:
— Вы в самом деле… мою дочь?…
— Нет, — отрезал Тойер. — Я все выдумал, чтобы привести вас туда, где вы сейчас. Но тем не менее я сожалею о сказанном, мне стыдно перед вашей Сарой. Вы убили ее. Абсолютно точно. Как вы можете после этого жить?
Денцлингер молчал, сыщик тоже. Но теперь это уже был не тактический маневр, а изнеможение. У него болела голова, его мутило. Да, он добился своего, получил свою добычу, но разделывать ее было противно, мерзко.
— Эта дрянь шпионила за мной, плела против меня заговор с этим слабоумным Нассманом. И наконец…
— Она была на верном пути? Ведь ей удалось сделать больше, чем нам. Мы лишь теперь узнали, где лежит ваша дочь, господин Денцлингер. Не кажется ли вам, что она имеет право на погребение? Ведь не по-христиански…
— Я знаю, кто еще стоял за ней, глупая девка не могла ведь в одиночку… — Пастор перешел на крик. — Как они одеваются! Как они барахтаются в своей похоти и не дают нам спокойно жить… Это поколение свиней. Свиньи, которые всех превращают в свиней, всех, кто по неосторожности подходит к ним слишком близко…
Тойер с ненавистью глядел на него:
— Я почти вам верю, господин пастор. Возможно, в этом действительно что-то есть.
Лицо пастора густо побагровело, почти до черноты, по подбородку бежала слюна.
— Потом она стала добиваться разговора со мной. Чувствовала себя уверенно, не боялась меня, поскольку я старик. Так мне и сказала, еще засмеялась… В своей ничтожной набожности хотела привести меня к покаянию, чтобы я снова «обрел верную стезю», а сама показывала среди зимы голый пупок…
— Вы согласились на разговор…
— Она предложила кафе на Главной улице, но я притворился, что не в силах заходить в такие места — мол, падаю там в обморок. «Лучше сопроводите меня во время моей вечерней прогулки…»
Брызгая от ярости слюной, старик принялся изображать себя и убитую Роню. Мучаясь от отвращения, Тойер был вынужден признать, что ему это неплохо удавалось.
— «Ведь у вас есть совесть, господин Денцлингер, разве вы не хотите после стольких лет обрести мир?» — «Дитя мое, смотри, как ложится на дома туман. Может, этот год принесет мне тьму…» — «Это может быть свет, господин Денцлингер, свет…» — «Пойдешь со мной в последний раз к замку? Я часто там бывал с моей дочерью…»
— Все-таки мне хочется понять, почему вы это сделали, — устало перебил его Тойер. — Ладно, девочка выследила вас, ясное дело, едва ли это может понравиться… — Он замолк, чувствуя в душе пустоту и грязь.
Денцлингер по-своему истолковал его молчание:
— Многим кажется странным, что пасторы тоже люди. Что такой старый человек, как я, не хочет в тюрьму, не желает позора на свою голову. Они забывают, что мы такие же, как они, притом ведь это был один из постулатов Реформации, нашей веры, всех верующих…
— Веры… — Полицейский с отчаянием произнес это слово. — Во что же вы верите, господин Денцлингер? Можно задать вам этот вопрос, или он тоже вызовет у вас раздражение? Догадываюсь, что не в доброго боженьку с седой бородой, не этот образ парит перед вами…
Пастор глядел куда-то мимо Тойера.
— Учить вере — вообще самое трудное и восхитительное. Бог непостижим, необъясним, неподвластен нашей воле, и если мы что-то говорим, то мы уже этого хотим, и это не может получиться. Я не верю в доброго, любящего Бога, больше не верю, если вы об этом спросили.
— Можете вы говорить об этом, не опасаясь, что вас лишат пенсии?
— У вас трогательное, наивное представление… Неужели вы думаете, что упомянутый пастор Нассман во что-то верил?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33