Первой его мыслью было порвать эти теперь для него стыдные, сохранявшиеся в щегольской планшетке письма. Но тут же он подумал, что ему, может быть, уже не написать других ни домой, ни девушкам и пусть уж дойдут до них эти как последний от него привет, как последняя о нем память. Он снял планшетку и передал ее сержанту, из какого-то суеверного чувства не став ему ничего наказывать. Если он не вернется, сержант и Яшин сами сообразят, как им поступить с содержимым его планшетки, с этими его неотправленными письмами.
Брезентовые лямки катушки и аппарата знакомо надавили на плечи, потянули их книзу. Платонов пошевелил мышцами спины, поворочался всем корпусом, поудобнее распределяя на себе тяжесть снаряжения, и, спеша, чтоб не погасла в нем его решимость, провожаемый взглядами Яшина и сержанта, полез из ямы, мимо тополя, по кустам, по крутизне к гребню откоса – тем самым путем, каким уходил Камгулов...
* * *
Прежде чем перевалить через гребень, Платонов задержался в кустах – отдышаться и собрать свое вдруг умалившееся мужество.
Над гребнем свиристело, по веткам щелкало, отбивая щепу и крошки коры. Платонов почти уверился, что как только взойдет на самый гребень, выйдет из кустарника на ровное открытое место – он будет в тот же миг убит или самым ужасающим образом ранен.
Мужества у него хватило, на гребень он все-таки поднялся, но поднялся со странной воздушной легкостью во всем теле, даже не ощущая на себе тяжести груза, который нес, весь превращенный в ожидание немедленной боли от ранения, немедленной смерти.
Платонова, к его удивлению, не убило и не ранило – ни в первое мгновение, ни в следующие. Вместо неестественной легкости тело его вскоре обрело нормальное чувствование, он вновь стал ощущать на себе вес груза, резавшего лямками плечи, но ожидание ранения или смерти и приготовленность к ним остались в нем с первоначальной отчетливостью, и он так и понес эту приготовленность с собою дальше, из посеченного, изрубленного металлом кустарника вслед за проводом, уводившим в неровное, взрытое, задымленное поле.
Как непохоже было оно на то, каким помнил его Платонов! Он не узнавал его, не узнавал ничего вокруг, да и мудрено было узнать: всю равнину перед городом, все ориентиры, по которым можно было определиться, затягивала черно-бурая пелена дыма, и отчетливо Платонов видел только то, что находилось вблизи него, – невысокие бугры и впадины, короткую, порыжелую от солнца, серую от пыли траву, кусты чертополоха и бесчисленные, одна возле другой, воронки разной величины, разной глубины, с отвалами глины и чернозема на краях. Иные еще дымились – там недавно грохнули оставившие их снаряды, выброшенная земля была еще теплой и седоватой от опалившего ее пламени и остро, едко, тошнотно пахла взрывчаткой.
Низко пригнувшись, Платонов бежал по канавам и рытвинам, следя за проводом. А он вилял, извивался в складках почвы, вел все дальше, дальше.
Поле бугрилось трупами. Один лежал так близко к проводу, что Платонов издали посчитал его Камгуловым. Но это был не он – какой-то незнакомый Платонову боец. Нижнюю часть его лица покрывал промоченный кровью, неумело, наспех намотанный бинт, лежал солдат без винтовки и не так, как большинство вокруг, сраженные при атаке, когда батальоны пошли на город, а головою к лощине. Было совсем просто представить все то, что с этим солдатом произошло: полз, выбирался с передовой после ранения, держался, наверное, провода, чтоб не заблудиться в дыму, и когда уж считал, что выбрался, вот она, лощина, совсем недалеко до нее, – попал под случайный осколок.
В воздухе свистело непрерывно. То там, то тут по сторонам от Платонова падало, вонзалось в землю железо – мягко, обессиленно, чаще со злым визгом, с яростью, взбивая клубочки пыли. На открытых местах Платонов уже не перебегал, а полз на четвереньках или вовсе на животе, по-пластунски. Пот заливал глаза, дышал Платонов жарко; катушка, телефон измучили его: когда он бежал, били по спине, бокам, если падал, тяжестью своей точно пришивали его к земле, тащить их уже не хватало сил. «Тяжело на ученье – зато легко будет в сраженье!» – любили повторять курсантам училищные командиры. И как у них рты раскрывались произносить такое! А ведь взрослые и вроде умные были люди!
Впереди торчал небольшой взгорбок. Платонов полз прямо на него, под его защитою, он был ему заслоном от пуль, которые в этом месте летели низко, над самой землей, по-шмелиному жужжа; вдруг взгорбок вскинулся вверх и в стороны множеством земляных комков и что-то крупное с визгом сверла пронеслось возле Платонова, так что даже воздух вокруг него взвинтился вихрем. Песком и пылью запорошило глаза. Платонов протер их, поморгал – бугра не было, ударивший в него, не взорвавшийся и рикошетом пронесшийся дальше снаряд стесал его до основания...
Одолевая расстояние ползком, Платонов тратил много сил и времени. Время, время – секунды, минуты!.. Он чувствовал, как они бегут, прибавляются. А связь все еще молчит, вот этот, самый нужный сейчас, самый важный провод по-прежнему нем! И он решил – будь что будет! – опять перебегать короткими, быстрыми перебежками.
Но когда он поднялся на ноги, воздух, ему показалось, запел железом еще громче, пронзительней, еще голосистей, возле самого лица, и Платонову нестерпимо захотелось тут же упасть на землю, вжаться в нее, заткнуть уши руками.
Но он не лег, пересилил себя. Поле здесь чуть приспускалось, впереди, между чернеющими воронками, выделялось что-то крупное, камень или большой вывороченный взрывом ком земли, и Платонов мысленно назначил себе расстояние до этого земляного кома. «Добегу – и тогда лягу! Только тогда! Нет, добегу... добегу... добегу!..» Он был в половине расстояния, как то, что он принимал за ком земли, вдруг пошевелилось, оказавшись человеком, красноармейцем. Человек поднялся на ноги и побежал навстречу Платонову. В воздухе просвистело, Платонов и бегущий одновременно упали, друг подле друга. Гимнастерка на солдате была насквозь мокра от пота, вся одежда так грязна, будто он долго барахтался в сыром липком черноземе. Кисти рук его были обмотаны тряпками, не бинтами, а именно тряпками, вероятно, изорванной нижней рубашкой, своей же – в растегнутый до последней пуговицы ворот у солдата виднелось только голое тело. Култышки свои он держал бережно, прижатыми к груди, и упал неловко, на выставленные локти.
– Куда ты, малый? – прохрипел он, кося красные белки глаз, не замечая лейтенантских петлиц Платонова. – Куда тебя несет? Самый обстрел тут – иль ослеп, не видишь? Связист, что ль? – разглядел он на Платонове катушку и телефонный ящик.
Близкий разрыв не дал Платонову ответить. Оба они уткнулись лицами в жесткий травяной войлок и оторвались от него, только когда перестала увесисто шлепать вокруг взброшенная снарядом земля. Солдат приподнялся первым, морщась, поправил на култышках тряпки, посучив руки одна о другую. При этом он искоса поглядывал вверх, где фырчал, гудел, подвывал и высвистывал невидимый металл, про который ему довелось достаточно узнать, каков он в действии, испытать это на самом себе.
– Ну, давай, давай! – проговорил он поощрительно-усмешливо, со злом, порожденным в нем болью от раны, всем тем, что он вытерпел на передовой. Его точно порадовало, что Платонов идет туда, где уже столько однополчан закрыли глаза. – Один такой-то вот, как ты, с катушкой, вон там уже лежит...
«Камгулов!» – пронеслось у Платонова в мозгу.
И верно – то был Камгулов, присыпанный еще сырою, не подсушенной зноем июльского дня землей от снарядного разрыва, полыхнувшего в трех шагах от него в те секунды, когда он, открыв телефонный ящик, в очередной раз собирался прозвонить провод. Шнур от телефона был присоединен к линии, сам телефон стоял целехонький, не тронутый ни единым осколком. Мертвою, бледной рукою Камгулов сжимал телефонную трубку...
Перевернув Камгулова на спину, Платонов отстегнул пуговицу нагрудного кармана на его гимнастерке, вынул красноармейскую книжку и запрятал к себе, в такой же карман. Но тут же подумал, что ему идти дальше и еще неизвестно, что будет с ним самим, и возвратил документы Камгулова на прежнее место. Пускай они будут при нем, чтоб не безымянным было его тело, когда после боя его подберут могильщики из похоронной команды, чтобы предать земле...
Телефоном Камгулова Платонов вызвал пункт. Откликнулся сержант, обрадовался – он и Яшин уже волновались за лейтенанта.
– Иду дальше! – крикнул Платонов в трубку. Подумал – говорить ли про Камгулова? И не сказал. Потом, после боя. Успеют еще узнать...
Чуть подальше того места, где убило Камгулова, провод кончался. Видно, это и был тот обрыв, который прервал связь. Платонов поискал глазами продолжение провода. Земля была вся в ямах, изрыта, перепахана, вздыблена. Травяной покров уцелел лишь в отдалении, но и на нем, сходясь краями, чернели воронки и круглые пятна от мин с лучами борозд – их продрали, процарапали в дерне разлетевшиеся осколки. Валялось какое-то искореженное железо, в котором ничего нельзя было признать, клочья обмундирования, каски в дырах и трещинах. Платонов увидел углом торчавшую из земляного бугра минометную плиту и только по ней догадался, что здесь занимали позицию минометчики. Их засекли немцы и шквальным огневым налетом раскрошили, перемешали с землей.
Платонов прополз по снарядным ямам далеко вперед, порыскал в стороны, пристально вглядываясь, но второго конца провода так и не отыскал. От тяжелых полковых минометов и находившихся при них людей не осталось почти ничего – где уж было уцелеть тонкой ниточке кабеля!
Что же теперь делать? Ползать по всей округе и все-таки искать кабель, а потом латать прореху? Скоро ли его найдешь? А связь ждут! Или срастить конец линии с проводом на катушке и тянуть кабель заново? Но это значит, что тогда ему еще ползти и ползти под огнем прямо до батальона, в самую гущу боя...
Он поежился, представив себе этот путь, но молодая, дерзостная отвага, что вывела его на это поле, еще не иссякла, не угасла в нем, и спустя минуту, срастив провода, он полз к батальону, ныряя из воронки в воронку, под скрип и жужжание катушки на спине, распускавшей по его следу серую нить кабеля.
О перебежках он уже не помышлял. Какие перебежки! – вблизи передовой трассирующие пули мелькали сквозь дым и пыль целыми роями белых светляков. Это выглядело так, будто от города над полем мело снежной метелью. Платонов жался к земле как можно теснее, пластался на ней и даже не полз, а словно бы тек, совершенно по-змеиному, сам дивясь своей гибкости, тому, что в теле его как бы совсем не стало костей...
Он находился уже в расположении сражающихся войск, в тылу рот или, вернее, разрозненных и малочисленных групп и кучек солдат, которые от этих рот оставались. Справа и слева на разных расстояниях от себя он видел торчавшие из наскоро отрытых окопчиков трубы минометов, длинные тонкие стволы противотанковых ружей, дегтяревские пулеметы. Впереди, в поле, точно разбросанные голые валуны, круглились, чуть поблескивали железные каски пехотинцев. Дальше, за касками, в полуверсте, слабо различался заволоченный мглою город: дома, домики, с крышами, без крыш, с выпирающими ребрами стропил, ступенчатыми обелисками печных труб. Обвитые обрывками проводов, кренились столбы электролиний.
Влево на поле беспросветно, аспидно, с синью чернело. Эта чернота была больницей в коконе вязкого, все уплотнявшегося дыма, такого глухого, что сквозь него даже не пробивалось свечение пожара.
Из неглубокого капонира глядела тонкоствольная пушчонка на резиновых колесах, с увядшими ветками на щитке, для маскировки. На одной из трубчатых станин ее, раздвинув ноги, опираясь локтями на колени, под прикрытием орудийной брони сидел небритый солдат лет сорока и спокойно курил козью ножку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Брезентовые лямки катушки и аппарата знакомо надавили на плечи, потянули их книзу. Платонов пошевелил мышцами спины, поворочался всем корпусом, поудобнее распределяя на себе тяжесть снаряжения, и, спеша, чтоб не погасла в нем его решимость, провожаемый взглядами Яшина и сержанта, полез из ямы, мимо тополя, по кустам, по крутизне к гребню откоса – тем самым путем, каким уходил Камгулов...
* * *
Прежде чем перевалить через гребень, Платонов задержался в кустах – отдышаться и собрать свое вдруг умалившееся мужество.
Над гребнем свиристело, по веткам щелкало, отбивая щепу и крошки коры. Платонов почти уверился, что как только взойдет на самый гребень, выйдет из кустарника на ровное открытое место – он будет в тот же миг убит или самым ужасающим образом ранен.
Мужества у него хватило, на гребень он все-таки поднялся, но поднялся со странной воздушной легкостью во всем теле, даже не ощущая на себе тяжести груза, который нес, весь превращенный в ожидание немедленной боли от ранения, немедленной смерти.
Платонова, к его удивлению, не убило и не ранило – ни в первое мгновение, ни в следующие. Вместо неестественной легкости тело его вскоре обрело нормальное чувствование, он вновь стал ощущать на себе вес груза, резавшего лямками плечи, но ожидание ранения или смерти и приготовленность к ним остались в нем с первоначальной отчетливостью, и он так и понес эту приготовленность с собою дальше, из посеченного, изрубленного металлом кустарника вслед за проводом, уводившим в неровное, взрытое, задымленное поле.
Как непохоже было оно на то, каким помнил его Платонов! Он не узнавал его, не узнавал ничего вокруг, да и мудрено было узнать: всю равнину перед городом, все ориентиры, по которым можно было определиться, затягивала черно-бурая пелена дыма, и отчетливо Платонов видел только то, что находилось вблизи него, – невысокие бугры и впадины, короткую, порыжелую от солнца, серую от пыли траву, кусты чертополоха и бесчисленные, одна возле другой, воронки разной величины, разной глубины, с отвалами глины и чернозема на краях. Иные еще дымились – там недавно грохнули оставившие их снаряды, выброшенная земля была еще теплой и седоватой от опалившего ее пламени и остро, едко, тошнотно пахла взрывчаткой.
Низко пригнувшись, Платонов бежал по канавам и рытвинам, следя за проводом. А он вилял, извивался в складках почвы, вел все дальше, дальше.
Поле бугрилось трупами. Один лежал так близко к проводу, что Платонов издали посчитал его Камгуловым. Но это был не он – какой-то незнакомый Платонову боец. Нижнюю часть его лица покрывал промоченный кровью, неумело, наспех намотанный бинт, лежал солдат без винтовки и не так, как большинство вокруг, сраженные при атаке, когда батальоны пошли на город, а головою к лощине. Было совсем просто представить все то, что с этим солдатом произошло: полз, выбирался с передовой после ранения, держался, наверное, провода, чтоб не заблудиться в дыму, и когда уж считал, что выбрался, вот она, лощина, совсем недалеко до нее, – попал под случайный осколок.
В воздухе свистело непрерывно. То там, то тут по сторонам от Платонова падало, вонзалось в землю железо – мягко, обессиленно, чаще со злым визгом, с яростью, взбивая клубочки пыли. На открытых местах Платонов уже не перебегал, а полз на четвереньках или вовсе на животе, по-пластунски. Пот заливал глаза, дышал Платонов жарко; катушка, телефон измучили его: когда он бежал, били по спине, бокам, если падал, тяжестью своей точно пришивали его к земле, тащить их уже не хватало сил. «Тяжело на ученье – зато легко будет в сраженье!» – любили повторять курсантам училищные командиры. И как у них рты раскрывались произносить такое! А ведь взрослые и вроде умные были люди!
Впереди торчал небольшой взгорбок. Платонов полз прямо на него, под его защитою, он был ему заслоном от пуль, которые в этом месте летели низко, над самой землей, по-шмелиному жужжа; вдруг взгорбок вскинулся вверх и в стороны множеством земляных комков и что-то крупное с визгом сверла пронеслось возле Платонова, так что даже воздух вокруг него взвинтился вихрем. Песком и пылью запорошило глаза. Платонов протер их, поморгал – бугра не было, ударивший в него, не взорвавшийся и рикошетом пронесшийся дальше снаряд стесал его до основания...
Одолевая расстояние ползком, Платонов тратил много сил и времени. Время, время – секунды, минуты!.. Он чувствовал, как они бегут, прибавляются. А связь все еще молчит, вот этот, самый нужный сейчас, самый важный провод по-прежнему нем! И он решил – будь что будет! – опять перебегать короткими, быстрыми перебежками.
Но когда он поднялся на ноги, воздух, ему показалось, запел железом еще громче, пронзительней, еще голосистей, возле самого лица, и Платонову нестерпимо захотелось тут же упасть на землю, вжаться в нее, заткнуть уши руками.
Но он не лег, пересилил себя. Поле здесь чуть приспускалось, впереди, между чернеющими воронками, выделялось что-то крупное, камень или большой вывороченный взрывом ком земли, и Платонов мысленно назначил себе расстояние до этого земляного кома. «Добегу – и тогда лягу! Только тогда! Нет, добегу... добегу... добегу!..» Он был в половине расстояния, как то, что он принимал за ком земли, вдруг пошевелилось, оказавшись человеком, красноармейцем. Человек поднялся на ноги и побежал навстречу Платонову. В воздухе просвистело, Платонов и бегущий одновременно упали, друг подле друга. Гимнастерка на солдате была насквозь мокра от пота, вся одежда так грязна, будто он долго барахтался в сыром липком черноземе. Кисти рук его были обмотаны тряпками, не бинтами, а именно тряпками, вероятно, изорванной нижней рубашкой, своей же – в растегнутый до последней пуговицы ворот у солдата виднелось только голое тело. Култышки свои он держал бережно, прижатыми к груди, и упал неловко, на выставленные локти.
– Куда ты, малый? – прохрипел он, кося красные белки глаз, не замечая лейтенантских петлиц Платонова. – Куда тебя несет? Самый обстрел тут – иль ослеп, не видишь? Связист, что ль? – разглядел он на Платонове катушку и телефонный ящик.
Близкий разрыв не дал Платонову ответить. Оба они уткнулись лицами в жесткий травяной войлок и оторвались от него, только когда перестала увесисто шлепать вокруг взброшенная снарядом земля. Солдат приподнялся первым, морщась, поправил на култышках тряпки, посучив руки одна о другую. При этом он искоса поглядывал вверх, где фырчал, гудел, подвывал и высвистывал невидимый металл, про который ему довелось достаточно узнать, каков он в действии, испытать это на самом себе.
– Ну, давай, давай! – проговорил он поощрительно-усмешливо, со злом, порожденным в нем болью от раны, всем тем, что он вытерпел на передовой. Его точно порадовало, что Платонов идет туда, где уже столько однополчан закрыли глаза. – Один такой-то вот, как ты, с катушкой, вон там уже лежит...
«Камгулов!» – пронеслось у Платонова в мозгу.
И верно – то был Камгулов, присыпанный еще сырою, не подсушенной зноем июльского дня землей от снарядного разрыва, полыхнувшего в трех шагах от него в те секунды, когда он, открыв телефонный ящик, в очередной раз собирался прозвонить провод. Шнур от телефона был присоединен к линии, сам телефон стоял целехонький, не тронутый ни единым осколком. Мертвою, бледной рукою Камгулов сжимал телефонную трубку...
Перевернув Камгулова на спину, Платонов отстегнул пуговицу нагрудного кармана на его гимнастерке, вынул красноармейскую книжку и запрятал к себе, в такой же карман. Но тут же подумал, что ему идти дальше и еще неизвестно, что будет с ним самим, и возвратил документы Камгулова на прежнее место. Пускай они будут при нем, чтоб не безымянным было его тело, когда после боя его подберут могильщики из похоронной команды, чтобы предать земле...
Телефоном Камгулова Платонов вызвал пункт. Откликнулся сержант, обрадовался – он и Яшин уже волновались за лейтенанта.
– Иду дальше! – крикнул Платонов в трубку. Подумал – говорить ли про Камгулова? И не сказал. Потом, после боя. Успеют еще узнать...
Чуть подальше того места, где убило Камгулова, провод кончался. Видно, это и был тот обрыв, который прервал связь. Платонов поискал глазами продолжение провода. Земля была вся в ямах, изрыта, перепахана, вздыблена. Травяной покров уцелел лишь в отдалении, но и на нем, сходясь краями, чернели воронки и круглые пятна от мин с лучами борозд – их продрали, процарапали в дерне разлетевшиеся осколки. Валялось какое-то искореженное железо, в котором ничего нельзя было признать, клочья обмундирования, каски в дырах и трещинах. Платонов увидел углом торчавшую из земляного бугра минометную плиту и только по ней догадался, что здесь занимали позицию минометчики. Их засекли немцы и шквальным огневым налетом раскрошили, перемешали с землей.
Платонов прополз по снарядным ямам далеко вперед, порыскал в стороны, пристально вглядываясь, но второго конца провода так и не отыскал. От тяжелых полковых минометов и находившихся при них людей не осталось почти ничего – где уж было уцелеть тонкой ниточке кабеля!
Что же теперь делать? Ползать по всей округе и все-таки искать кабель, а потом латать прореху? Скоро ли его найдешь? А связь ждут! Или срастить конец линии с проводом на катушке и тянуть кабель заново? Но это значит, что тогда ему еще ползти и ползти под огнем прямо до батальона, в самую гущу боя...
Он поежился, представив себе этот путь, но молодая, дерзостная отвага, что вывела его на это поле, еще не иссякла, не угасла в нем, и спустя минуту, срастив провода, он полз к батальону, ныряя из воронки в воронку, под скрип и жужжание катушки на спине, распускавшей по его следу серую нить кабеля.
О перебежках он уже не помышлял. Какие перебежки! – вблизи передовой трассирующие пули мелькали сквозь дым и пыль целыми роями белых светляков. Это выглядело так, будто от города над полем мело снежной метелью. Платонов жался к земле как можно теснее, пластался на ней и даже не полз, а словно бы тек, совершенно по-змеиному, сам дивясь своей гибкости, тому, что в теле его как бы совсем не стало костей...
Он находился уже в расположении сражающихся войск, в тылу рот или, вернее, разрозненных и малочисленных групп и кучек солдат, которые от этих рот оставались. Справа и слева на разных расстояниях от себя он видел торчавшие из наскоро отрытых окопчиков трубы минометов, длинные тонкие стволы противотанковых ружей, дегтяревские пулеметы. Впереди, в поле, точно разбросанные голые валуны, круглились, чуть поблескивали железные каски пехотинцев. Дальше, за касками, в полуверсте, слабо различался заволоченный мглою город: дома, домики, с крышами, без крыш, с выпирающими ребрами стропил, ступенчатыми обелисками печных труб. Обвитые обрывками проводов, кренились столбы электролиний.
Влево на поле беспросветно, аспидно, с синью чернело. Эта чернота была больницей в коконе вязкого, все уплотнявшегося дыма, такого глухого, что сквозь него даже не пробивалось свечение пожара.
Из неглубокого капонира глядела тонкоствольная пушчонка на резиновых колесах, с увядшими ветками на щитке, для маскировки. На одной из трубчатых станин ее, раздвинув ноги, опираясь локтями на колени, под прикрытием орудийной брони сидел небритый солдат лет сорока и спокойно курил козью ножку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25