На третьи сутки мучимый жаждой Александр вышел, неверно переставляя ноги, во двор, помахал, изображая физзарядку, руками, как ленивая ворона крыльями, и, плюхнувшись на скамью, где расположились читавший газету Градов и Астатти, смежил очи, подставив лицо обжигающим лучам горного солнца.
Снег у подножий уже сошел, открыв цепко взбирающуюся по склонам зелень травы и кустарников; цвели миндаль и жимолость возле калитки, разноголосый птичий гомон свистом и щелканьем доносился из свежей листвы чинар, и на душе у Ракитина становилось легко и просто, словно покой природы, привычно занятой чудом своего воскресения, проникал и в него, очищая мысли от путаницы и маеты.
– Самая длинная весна на моей памяти, – сказал он сорванным спросонья голосом. – А ведь… всего-то полмесяца прошло, не больше, как мы с тобой… А кажется – прорва, жизнь целая…
– Угу, – подтвердил Градов вскользь.
– Сегодня что, снова гости?.. – Ракитин зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони. Потянулся. – А-а! Нет! – ударил кулаком по скамье. – Хватит. Скоро печень от баранины этой и алкоголя, как у налима, будет! Надоело. Делать что-то надо. – Он застонал.
На чистой асфальтовой дорожке, ведущей к дому, показался Рудольф Ахундович, волочивший за войлочную узду осла. Поперек ослиной спины с перевязанными бечевой ногами висел жирный рогатый баран, жалобно и уныло блеющий. Осел вырывался, истошно орал, а то вдруг начинал хрипло, как собака, лаять, будто на заклание предназначался именно он.
– Опять, – на истомленном выдохе констатировал Ракитин. – Шашлык и прочие удовольствия. – Встал, намереваясь подсобить хозяину в его упорной битве с ишаком.
– Ай, Саш-Миш, давай помочь! – утирая пот, воззвал Рудольф Ахундович. – Такой жывотный врэд-ный, – он пнул осла в бок, – шайтан с ушами!
В конце концов, одержав нелегкую победу над ишаком, он привязал его к изгороди, доложив:
– Летчик сегодня будит, началнык его, три замыстытел комбинат директор, еще важный люди… Только объяснить я не мог; какой выршин вам нужн и выртолет зачэм.
– Это мы… введем в курс, – успокоил его Ракитин.
– А завтра, – торжественно доложил Рудольф Ахундович, – концерт будет Жанна давать.
Он пребывал в безоблачном настроении, предвкушая бенефис обожаемой Жанны, аплодисменты и тому подобное. Несомненно, он уже успел оповестить всех друзей и сослуживцев, будто достал себе «красавыц-ар-тыст-нывеста».
Раздался протяжный стон, и на крыльцо, держась за перила, вышла изможденная прошлым пиршеством Жанна. Во внешности ее было нечто восточное: халат до пят и чалма из мокрого махрового полотенца на голове. Потухшим взором обвела она величественный горный пейзаж, облака, растрепанными комочками хлопка висевшие на зазубринах скал, затем осла, барана и всех остальных.
– Бэдный жэнщин, – сказал Рудольф Ахундович растроганно. – Лечит надо, сичас буду. «Кокур» есть, хороший вино, в Ялта купил три ящик. Ты был Ялта, Пол? Мног вин, а шашлык нехороший, без душа сдэлан! А «Кокур» знаешь? Не знаешь, тогда не так страшно, пиво кушай, из Японии мой друг-самурай пять ящик прислал с сырьем для комбинат вместе! Всегда пиво шлет! Я ему сабля дарил древний, а он самурай по роду! – Он помолчал. Спросил осторожно: – Ты понял до сих пор?
– Япончику это честь! – бодро согласился Астатти.
– И тебе дарить буду!
– О-о-о! – отозвалась на это Жанна и, придерживая чалму, ушла, покачиваясь, в глубину дома.
Сели за поздний завтрак – первый для гостей и второй для хозяина. С омерзением приложились к целебному «Кокуру» и к пиву. Затем Александр и Жанна, обретя сносное самочувствие, горячо поклялись друг другу в сегодняшней умеренности, причем Жанна приводила как повод и довод необходимую ей репетицию, а Александр ссылался на тщательную подготовку снаряжения.
В итоге бутылка опустела, Жанна вновь пригорюнилась и начала сокрушаться, что живет по инерции и делом своим занимается тоже по инерции, хотя все ее хвалят, и по телевидению два раза показывали, и имеются у нее, кстати, оч-чень серьезные знакомства, да. А она вот… плюнет на все, и останется жить здесь, и устроится, назло всем, в клуб, и будет просвещать… Тут она запнулась и погрозила в пространство пальцем. Ну, а кроме того, в данной местности обитают прекрасные, открытые люди, к тому же – воздух, сказочные горы, калорийное питание…
– Верно говорю, Рудик? – вопросила она Рудольфа Ахундовича с застойным сарказмом. – Приютишь меня? На первое время?
Рудольф Ахундович, сарказма в неведении такового не уяснивший, открыл рот, но сказать ничего не смог. Доброе лицо его поглупело от счастья.
– Оставайс-с-с… – прошипел, сводя и разводя руки.
– Спасибо, Рудик, – расчувствовалась Жанна и шмыгнула носом. – Н-да, – мрачно продолжила она, сдирая чалму и обращаясь уже к Ракитину: – Н-да, Саш… Бьюсь, бьюсь, а нигде не пробилась. Я тут думала в Питере в аспирантуру поступать, искусствоведом думала… Все же да? Диссертация… там. Работы отправила. И мне некто Хазарова Роза Павловна прислала такую разгромную рецензию с одними ругательствами, что просто волосы дыбом встали!
– Сколько у нас метров веревки, любопытно… – пробурчал Ракитин, занятый бог весть какими раздумьями.
– Што Москва! У нас жизн тож замычательный просто! – вскричал Рудольф Ахундович, вдохновленный прожектами Жанны.
– А ведь я послала великолепнейшие работы! – зажмурившись как от боли, поведала она Астатти. – «Кино среди других искусств», э… «О кинообразе», э… А! – махнула рукой. – А эта Хазарова Ре Пе мне сообщила, будто я понятия не имею о кино, и возмущалась, как я смогла закончить ВГИК. «Вы путаете понятия „кинообраз“ и „киноязык“, несовременно мыслите, элементарно запутываетесь в том, о чем пишете…» И тэ дэ. Грязи – целый воз! – Она замолчала, мотая головой.
Рудольф Ахундович решил, что самое время выразить соболезнование.
– Ай, я ее! – ударил кулаком в столешницу. – Ай, што я ее!..
– Эта женщина ответила вам некультурально, – глубокомысленно констатировал Астатти.
– Да, именно!
– А зачем веревка? – тихо спросил Градов Ракитина.
– И ни одного, ни одного хорошего слова! Но… хм… у нас в Литературном институте, когда я там… одно время… тоже было редактирование, три лекции… и нас учили в любой вещи искать и хорошее, и плохое… А тут – обругали с пеной у рта… с какой-то личной ненавистью. – Она пожала плечами. – Хотя Хазарову эту Ре Пе я знать не знаю, конечно.
– Веревка понадобится. Наверняка, – вздохнул Ракитин.
– Я ей ответила на такую рецензию, что она сама дура: не знает, как пишутся обычно рецензии, и попросила ее вернуть мне все мои вещи, на которые она прислала столь оскорбительный отзыв, и она мне фиг с маслом прислала. Наверное, обиделась! А вещи, которые я выслала, были в одном экземпляре у меня. Вот. А второй экземпляр был у Вовки, я с ним жила тогда… Ну, он на нем селедку разделал… Такой хам! А еще – человек искусства, барабанщик! Пол… вот вы были когда-нибудь знакомы близко с музыкантами?
– Я был женат в Лас-Вегас две недели на одной поющей женщина, – ответил Астатти с достоинством. – Из шоу-казино «Цезарь».
– На певице?
– Да! Когда была юность.
– А почему две недели? – поинтересовался Ракитин.
– Потом наркотики кончились.
– Значит, вы понимаете людей искусства! – сказала Жанна.
– О, да! – закивал Астатти. – Я очень стараюсь не встречать их на пути.
– Вы ничего не… А может, вы и правы! – Она всхлипнула и отправилась мыть посуду.
Рудольф Ахундович, вооружившись штыком, побрел на казнь барана, Градов занялся чисткой мангала, а Ракитин с Астатти – сортировкой риса к плову.
Гости прибыли к вечеру, окружив дом «уазиками» и «Жигулями». Произошло традиционное представление присутствия собранию, сладкий хор вошедших грянул осанну в честь Жанны, лукаво обозначив ее хозяйкой дома и вогнав тем самым в смятение немалое.
Далее, пожимая обеими руками руку каждого, Рудольф Ахундович провел гостей в гостиную, чью обстановку составляли подушки в узорчатых чехлах и ковры, наглухо застилавшие стены и пол.
Ракитин обреченно капнул в рюмку коньяк. Рудольф Ахундович поднял руку, призывая публику к молчанию.
И начался тост.
Ах, Юг и Восток, граничащий с государством российским! Где, в каких землях и странах способны встретить гостей сердечнее и пышнее? Где услышат они о себе столь много хорошего? Где пожелают им более благ и здоровья? Где на стол ставится все, что есть в доме и чего не сыскать, вероятно, даже в магазинах какой-нибудь развитой державы или же пусть, скажем, экзотического острова Ниуатопутапу? Однако да уберегись мудрый гость от обилия еды и напитков, будь терпелив, внимая речам застольным, и тогда обойдется, даст бог!
Летчик – с брюшком, густыми усами, двумя подбородками, в синем, с золотыми нашивками кителе – степенно выспрашивал Ракитина и Градова об их целях и планах, отправляя в рот щепоти оранжевого, обильно сдобренного специями риса. Из нового состава гостей он оказался единственным, чье славянское произношение отличалось значительной чистотой, и Ракитин, отвечая ему, вдруг поймал себя на идиотском желании говорить с местным акцентом.
– Так группа-то где? – спрашивал, ковыряя вилкой в зубах, летчик.
– Под Душанбе, дорогой, в учебном лагере, – уверенно врал Александр с какой-то неудержимой восточной интонацией. – А мы… ну, в общем, хотели бы осмотреть тут одну перспективную вершинку. С вашей помощью, разумеется. Склоны, маршрут выбрать… На будущее. Отсюда до нее, конечно, неблизко, но…
– Какую вершинку?
– Один момент. – Александр отлучился на кухню, откуда принес подробную карту Памира, имевшуюся у Рудольфа Ахундовича. – Здесь, – ткнул пальцем в точку с изображением высоты.
– Кх-мм. – Пилот с неодобрением посмотрел на его неухоженный ноготь. – Что делать там? Мертвый район, гора небольшая…
– За процветаний комбинат! – радостно закончил Рудольф Ахундович очередной тост.
Градов до краев наполнил рюмку пилота.
– За нами не заржавеет, – чокнувшись, со значением прибавил Александр.
– Непонятно все же… – упрямился пилот. – Ч-че-го вам там?..
Ракитин занервничал. Сомнения собеседника были, конечно же, закономерны, и нотка недоверия, отчетливо звучавшая в его тоне, вряд ли объяснялась врожденной или же приобретенной бдительностью. Странные скалолазы с далекой от спортивного шарма внешностью и их настойчивой просьбой о вертолете могли вызвать недоумение у кого угодно, исключение составляли разве Рудольф Ахундович и Жанна, да и то благодаря узам тесного знакомства и совместно пережитым передрягам. Поэтому Александр, преисполнившись всяческого обаяния, избрал радикальное решение, перейдя от сдержанной беседы к льстивым восхвалениям хмурого аса, в то время как профессор неусыпно следил за пополнением рюмки последнего.
Вскоре сказался результат: усы у пилота обвисли, взгляд осовел, выслушивал он Ракитина с непротивлением благосклонного соглашателя, тем более единству точек зрения немало способствовала сама атмосфера застолья, и в конце концов из уст самого нужного на земле и в небе человека с кряхтением прозвучало желанное:
– Хорошо. На этой неделе… посмотрим. Груз как будет попутный, так и… посмотрим.
– Вовек не забуду, – проникновенно поблагодарил его Ракитин. И выкрикнул в гам голосов и звон посуды: – За тех, кто парит над нами! За пр-рисутствующего здесь орла… беркута… Чтоб ему… мягкой посадки…
Инициативу гостя собрание горячо поддержало и шумно одобрило. Пилот, прослезившись, поцеловал Александра в нос.
Вскоре баран, который, по характеристике Рудольфа Ахундовича: «…самый свэжий мяс! Ишо три час назад думал!» – превратился в груду костей, опустели пиалы с зеленым чаем, и отяжелевшие гости начали расходиться. Одна за другой заурчали на улочке, отъезжая, машины, и компания осталась в первоначальном составе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53