Он спас нас, актеров, от взбучки или чего похуже. И защитил эту гостиницу от погрома.
– Все равно, он настоящий дьявол, – стоял на своем Кайт, но в его голосе было восхищение.
– Ты можешь теперь покинуть место дежурства, опасность миновала, – сказал я. – Можешь возвращаться к своим лошадям.
Я оставил конюха заниматься своими делами. Если кто и мог говорить о дьяволе, по крайней мере вот так открыто, то именно этот бойкий, нахальный малый, вцепившийся в свои вилы.
Озорные вишни
Вы снова возле дома старухи. Старой матушки Моррисон. Конечно же, она мертва. Вы были тому причиной. Ее черед пришел после собаки и перед Джоном Хоби и Хью Ферном. Каждая смерть – как шажок вперед, ступенька наверх. Старой женщины больше нет, но в доме есть другие – урожай, который можно собрать.
Снова вы прокладываете путь к дому, этому уютному жилищу. Прошло всего несколько недель с вашего первого визита, но кажется, будто миновали месяцы или годы, столько дорог вы с тех пор исходили. Теперь костюм, который вы поначалу так нерешительно надевали в своем убежище в тот первый день, сидит как перчатка – вы и внимания на него не обращаете. Вы даже привыкли к странному, отстраняющему действию стеклянных линз. Вы властно помахиваете своей тростью, словно волшебник, – которым вы на самом деле и являетесь. Теперь вы уверенно шагаете вперед.
Подойдя к двери, вы видите, что она помечена. Крест начертан красной краской и издали бросается в глаза. Вы довольны, что ваши указания выполнили так тщательно. Крест гораздо эффективнее замков и засовов, намного эффективнее, потому что он не только не пускает людей внутрь, но и отпугивает их. Кто захочет войти или даже просто приблизиться к чумному дому?
Вы открываете дверь и прислушиваетесь к тишине, царящей внутри. Кровь снова стучит в ушах, и кроме этого звука вы снова слышите те легкие постукивания и вздохи, что возникают в каждом месте. Дом теперь пуст, и все же он не пустует. В нем стоит неприятный запах, проникающий в ваши ноздри, несмотря на маску, несмотря на смесь гвоздики и корицы, которая содержится в кончике вашего клюва. Тем не менее вы быстро привыкаете к духу этого жилища.
Вы достаете тетрадь и карандаш. Входите в первую из комнат на первом этаже. Ничего особенно ценного из утвари в ней нет, хотя вы отмечаете зеленый гобелен, наброшенный на стол, и оловянный кувшин, стоящий прямо посредине стола. В углу комнаты есть сундук, но и в нем ничего нет, кроме белья, несколько потертого. В противоположном углу труп молодого человека – он сидит, прислонившись к стене. Его лицо искажено. Вы не прикасаетесь к нему, но тоже отмечаете его присутствие, не в тетрадке, но мысленно.
Прежде чем покинуть комнату, вы берете оловянный кувшин и, открыв створное окно, выливаете остатки наружу. Оставим все чистым.
Точно так же вы осматриваете, время от времени делая записи, остальные две комнаты на первом этаже и три комнаты наверху. Ответственность за всю семью, вплоть до старой служанки, лежит на вас. Они все мертвы, все семеро. Два тела можно использовать, того молодого человека внизу и женщины постарше, которая лежит в одной из комнат наверху – не в той, где в последний раз видели старую матушку Моррисон. Она, эта женщина, покоится на перине и выглядит более безмятежно, чем остальные. Она почти ухмыляется. Перина вас удивляет. В такое время в деревенском хозяйстве вряд ли найдешь что-нибудь лучше соломенного тюфяка с поленом вместо подушки. Как и гобелен, перина означает, что здесь припрятано кое-какое богатство.
В конце концов вы его находите. В другом сундуке в той комнате, где лежит ухмыляющаяся женщина, вы натыкаетесь на жаровню для благовоний и пару подсвечников, все из серебра. Вы заворачиваете их в одеяло и кладете у входной двери, чтобы забрать с собой позже.
Вы покидаете дом, закрывая за собой дверь. Вечереет. Вы – как ангел смерти, проходящий по этим отдаленным поселениям. Куда бы вы ни пошли, к чему бы ни прикоснулись, на всем лежит печать разрушения, если только это нельзя выгодно использовать.
Последним поручением, о котором я упомянул доктору Ральфу Бодкину, была, как вы, наверно, уже догадались, наша частная постановка «Ромео и Джульетты» в доме, доктора Ферна и госпожи Ферн. Вскоре после нее мы должны были покинуть Оксфорд: местные власти, как и предсказывал доктор Бодкин, запретили дальнейшие выступления труппы в «Золотом кресте» или каком-либо ином общественном месте. Своим распоряжением они предвосхитили решение наших старших. Куда нам предстояло отправиться дальше – я и понятия не имел. Возможно, пайщики тоже. Наш отъезд из Оксфорда – или наше удаление – был вполне ожидаем, ибо по всему было видно, что чума не собирается ослабевать. Многие из нас почувствовали облегчение, учитывая возможную враждебность городских жителей, если вспомнить происшедшее на Карфаксе. И ведь среди них были некоторые из тех самых горожан, что оказали такой радушный прием и так громко рукоплескали нам всего две недели назад!
К моему удивлению, представление у Фернов не приобрело печального, мрачного оттенка. Госпожа Ферн, вдова доктора, вероятно, не испытывала большой радости от своего траура, но и на глазах у всех она не убивалась. В доме соблюдались все внешние приличия, но без подчеркнутой торжественности. Похороны и последовавшие за ними поминки имели место несколько дней назад. Некоторые из портретов были завешены черным полотном, но других следов скорби не было, кроме черных повязок, которые носили все слуги, включая Эндрю Пирмана. В последний раз, когда я его видел, он в отчаянии бродил по постоялому двору. Он по-прежнему был угрюм – что можно было понять, так как его должность помощника доктора больше не существовала. Мне было интересно, что стало с утварью из смотровой Ферна, всеми этими тиглями и бутылями, хирургическими щупами и мерками.
Мы должны были играть «Ромео и Джульетту» на плоскости, то есть на уровне пола, а наша публика (довольно немногочисленная) располагалась на трех или четырех рядах поднимавшихся ярусами сидений. Представление шло вечером, поэтому в подсвечниках на стенах мерцало множество свечей, чей свет отражался на резных панелях. В большом камине горел огонь. Я решил, что всем нам будет очень жарко в наших костюмах.
Члены обеих семей, ради которых ставилась пьеса, бесцельно болтались по дому, выпивая и разговаривая с несколькими другими гостями. Они сохраняли некоторую холодность по отношению друг к другу, но не очень большую. Родители с каждой стороны могли бы стать персонажами какой-нибудь из наших пьес, настолько точно они, казалось, подходили своим характерам. Отцы были степенны и седобороды, матери – почтенны. Еще была горстка братьев и сестер, младших Сэдлеров и меньших Константов, и я припомнил, что у Сары, среди прочих, была сестра по имени Эмилия.
Для меня оказалось сложным поверить в то, что между Константами и Сэдлерами по-настоящему была вражда, хотя бы и неявная. С чего это там все начиналось? Я приложил все усилия, чтобы вспомнить. Полоска бесполезной земли где-то на болоте Каули? Но конечно, оба дома теперь были слишком воспитаны и обеспеченны, чтобы ссориться из-за трясины. Еще я вспомнил, как Вильям Сэдлер говорил, что Хью Ферн не мог противостоять искушению видеть трагедию там, где ее не было.
А эти влюбленные голубки, Сара Констант и Вильям Сэдлер, казалось, вели себя довольно сдержанно друг с другом – но может, это было естественно. Пара находилась, так сказать, на глазах у публики. Я не думал, что между ними существует великая страсть, во всяком случае с его стороны, хотя Сара часто бросала на Вильяма влюбленные взгляды. Она была все так же бледна, хотя выглядела менее напряженной.
Я размышлял об истории с отравлением и о том, ожидает ли еще от меня Сьюзен применения умения раскрывать преступления, которое она ошибочно мне приписала. Должен ли я даже сейчас пытаться обнаружить какого-нибудь таинственного отравителя?
К счастью, нет. Сьюзен сама освободила меня от этой задачи перед началом пьесы.
– Николас, могу я поговорить с вами?
Я заметил, что некоторые из моих товарищей смотрели на нас, пока мы шептались в уголке зала, где через час мы собирались играть нашу трагедию. Если Сьюзен хотела привлечь внимание, едва ли она могла выбрать более открытое место, особенно при том, как близко она наклонилась ко мне. У нее было приятное дыхание. Люди могли заключить, что между нами была какая-то тайная связь. Я не возражал. Она была привлекательной женщиной. Но, как оказалось, на уме у нее было совсем другое.
– Вы помните наш разговор на лугу у Крайст-Черч?
– Когда мы говорили о вашей кузине – о ядах и глиняных фигурках?
– Да.
Сьюзен остановилась. Что бы она ни собиралась мне поведать, ей было не так-то просто это выложить.
– Я заблуждалась.
– Вы хотите сказать, что вы…
– Я хочу сказать, что я ошиблась, а вы были правы. Я бы хотела забрать обратно те слова, что сказала тогда. Но раз это невозможно, я бы хотела, чтобы вы забыли о них. Моя кузина не больна. Нет никакого врага, пытающегося встать между ней и Вильямом.
– Все же вы были так уверены, что он есть.
Я с усилием попытался вспомнить что-нибудь из того, что она говорила, чтобы напомнить ей, но Сьюзен наклонилась ко мне еще ближе, ее голос зазвучал глубоко и низко, и я смутился.
– Никого не было.
– Как насчет… как насчет той фигуры, которую вы видели утром у фермерского дома? Той, с головой птицы?
– Я была уставшая. Я плохо спала. А то был всего лишь рабочий с фермы по пути в поле, наверно.
– А фигурка, которую оставили у вас под дверью? Она-то ведь была вполне настоящая?
– Детская игрушка, кто-то выбросил.
Теперь я еще больше смутился. Но меня совершенно не касалось, если Сьюзен решила, что она все выдумала и, в конце концов, не нуждается в моей помощи. Если честно, я почувствовал облегчение.
– Вы ведь никому не рассказали, правда, Николас?
– Я рассказал моему другу Абелю Глейзу.
– Но вы ничего не сказали Вильяму Сэдлеру?
– Ни слова.
– Поклянитесь, что вы ничего не расскажете Вильяму. Я бы не хотела, чтобы он беспокоился.
– Отлично. Клянусь.
Я поглядел туда, где Вильям Сэдлер болтал со своим отцом (так я решил – между ними было заметное сходство). Они вместе смеялись. Под моим взглядом он поднял свой кубок и осушил его. Я снова перевел взгляд на Сьюзен. Выражение ее лица, которое я лучше всего могу описать как нежное нетерпение, рассказало мне все, что требовалось знать, и разрешило загадку или хотя бы ее маленький кусочек.
Что там Сэдлер сказал мне в своей комнате в колледже? Он самодовольно подтвердил привязанность к нему Сары Констант и отпустил какое-то замечание, что это у них семейное. Потом он упомянул не Сару, а Сьюзен, правда, тут же осекся.
Полагаю, я мог бы выпытать у нее этот секрет. Она была должна мне хотя бы это, по крайней мере после своих сказок про отравление и людей в птичьих масках. Но чтобы узнать правду, не требовалось ни силы, ни хитрости. Ее секрет был написан у нее на лице. Она была влюблена в Сэдлера. Возможно, в прошлом это чувство было сильнее, но на ее лице все еще читались следы привязанности к этому беззаботному студенту.
И вот она снова взглянула на меня. Наши головы по-прежнему были рядом. Нас связывала тайна, или так скорее всего это выглядело. Я вдруг подумал, что она хочет, чтобы Вильям Сэдлер увидел ее – увидел нас – вот так, шепчущихся, почти соприкасающихся головами. Если повезет, это может заставить его испытать укол ревности. Но Сэдлер был слишком занят тем, что наливал себе очередной бокал из бутылки под рукой. Он совершенно не замечал Сьюзен, смотревшую на него.
– Да, – сказала она наконец. – Можете считать меня Розалиной.
– Розалиной? Я не понимаю.
– Понимаете, Николас Ревилл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Все равно, он настоящий дьявол, – стоял на своем Кайт, но в его голосе было восхищение.
– Ты можешь теперь покинуть место дежурства, опасность миновала, – сказал я. – Можешь возвращаться к своим лошадям.
Я оставил конюха заниматься своими делами. Если кто и мог говорить о дьяволе, по крайней мере вот так открыто, то именно этот бойкий, нахальный малый, вцепившийся в свои вилы.
Озорные вишни
Вы снова возле дома старухи. Старой матушки Моррисон. Конечно же, она мертва. Вы были тому причиной. Ее черед пришел после собаки и перед Джоном Хоби и Хью Ферном. Каждая смерть – как шажок вперед, ступенька наверх. Старой женщины больше нет, но в доме есть другие – урожай, который можно собрать.
Снова вы прокладываете путь к дому, этому уютному жилищу. Прошло всего несколько недель с вашего первого визита, но кажется, будто миновали месяцы или годы, столько дорог вы с тех пор исходили. Теперь костюм, который вы поначалу так нерешительно надевали в своем убежище в тот первый день, сидит как перчатка – вы и внимания на него не обращаете. Вы даже привыкли к странному, отстраняющему действию стеклянных линз. Вы властно помахиваете своей тростью, словно волшебник, – которым вы на самом деле и являетесь. Теперь вы уверенно шагаете вперед.
Подойдя к двери, вы видите, что она помечена. Крест начертан красной краской и издали бросается в глаза. Вы довольны, что ваши указания выполнили так тщательно. Крест гораздо эффективнее замков и засовов, намного эффективнее, потому что он не только не пускает людей внутрь, но и отпугивает их. Кто захочет войти или даже просто приблизиться к чумному дому?
Вы открываете дверь и прислушиваетесь к тишине, царящей внутри. Кровь снова стучит в ушах, и кроме этого звука вы снова слышите те легкие постукивания и вздохи, что возникают в каждом месте. Дом теперь пуст, и все же он не пустует. В нем стоит неприятный запах, проникающий в ваши ноздри, несмотря на маску, несмотря на смесь гвоздики и корицы, которая содержится в кончике вашего клюва. Тем не менее вы быстро привыкаете к духу этого жилища.
Вы достаете тетрадь и карандаш. Входите в первую из комнат на первом этаже. Ничего особенно ценного из утвари в ней нет, хотя вы отмечаете зеленый гобелен, наброшенный на стол, и оловянный кувшин, стоящий прямо посредине стола. В углу комнаты есть сундук, но и в нем ничего нет, кроме белья, несколько потертого. В противоположном углу труп молодого человека – он сидит, прислонившись к стене. Его лицо искажено. Вы не прикасаетесь к нему, но тоже отмечаете его присутствие, не в тетрадке, но мысленно.
Прежде чем покинуть комнату, вы берете оловянный кувшин и, открыв створное окно, выливаете остатки наружу. Оставим все чистым.
Точно так же вы осматриваете, время от времени делая записи, остальные две комнаты на первом этаже и три комнаты наверху. Ответственность за всю семью, вплоть до старой служанки, лежит на вас. Они все мертвы, все семеро. Два тела можно использовать, того молодого человека внизу и женщины постарше, которая лежит в одной из комнат наверху – не в той, где в последний раз видели старую матушку Моррисон. Она, эта женщина, покоится на перине и выглядит более безмятежно, чем остальные. Она почти ухмыляется. Перина вас удивляет. В такое время в деревенском хозяйстве вряд ли найдешь что-нибудь лучше соломенного тюфяка с поленом вместо подушки. Как и гобелен, перина означает, что здесь припрятано кое-какое богатство.
В конце концов вы его находите. В другом сундуке в той комнате, где лежит ухмыляющаяся женщина, вы натыкаетесь на жаровню для благовоний и пару подсвечников, все из серебра. Вы заворачиваете их в одеяло и кладете у входной двери, чтобы забрать с собой позже.
Вы покидаете дом, закрывая за собой дверь. Вечереет. Вы – как ангел смерти, проходящий по этим отдаленным поселениям. Куда бы вы ни пошли, к чему бы ни прикоснулись, на всем лежит печать разрушения, если только это нельзя выгодно использовать.
Последним поручением, о котором я упомянул доктору Ральфу Бодкину, была, как вы, наверно, уже догадались, наша частная постановка «Ромео и Джульетты» в доме, доктора Ферна и госпожи Ферн. Вскоре после нее мы должны были покинуть Оксфорд: местные власти, как и предсказывал доктор Бодкин, запретили дальнейшие выступления труппы в «Золотом кресте» или каком-либо ином общественном месте. Своим распоряжением они предвосхитили решение наших старших. Куда нам предстояло отправиться дальше – я и понятия не имел. Возможно, пайщики тоже. Наш отъезд из Оксфорда – или наше удаление – был вполне ожидаем, ибо по всему было видно, что чума не собирается ослабевать. Многие из нас почувствовали облегчение, учитывая возможную враждебность городских жителей, если вспомнить происшедшее на Карфаксе. И ведь среди них были некоторые из тех самых горожан, что оказали такой радушный прием и так громко рукоплескали нам всего две недели назад!
К моему удивлению, представление у Фернов не приобрело печального, мрачного оттенка. Госпожа Ферн, вдова доктора, вероятно, не испытывала большой радости от своего траура, но и на глазах у всех она не убивалась. В доме соблюдались все внешние приличия, но без подчеркнутой торжественности. Похороны и последовавшие за ними поминки имели место несколько дней назад. Некоторые из портретов были завешены черным полотном, но других следов скорби не было, кроме черных повязок, которые носили все слуги, включая Эндрю Пирмана. В последний раз, когда я его видел, он в отчаянии бродил по постоялому двору. Он по-прежнему был угрюм – что можно было понять, так как его должность помощника доктора больше не существовала. Мне было интересно, что стало с утварью из смотровой Ферна, всеми этими тиглями и бутылями, хирургическими щупами и мерками.
Мы должны были играть «Ромео и Джульетту» на плоскости, то есть на уровне пола, а наша публика (довольно немногочисленная) располагалась на трех или четырех рядах поднимавшихся ярусами сидений. Представление шло вечером, поэтому в подсвечниках на стенах мерцало множество свечей, чей свет отражался на резных панелях. В большом камине горел огонь. Я решил, что всем нам будет очень жарко в наших костюмах.
Члены обеих семей, ради которых ставилась пьеса, бесцельно болтались по дому, выпивая и разговаривая с несколькими другими гостями. Они сохраняли некоторую холодность по отношению друг к другу, но не очень большую. Родители с каждой стороны могли бы стать персонажами какой-нибудь из наших пьес, настолько точно они, казалось, подходили своим характерам. Отцы были степенны и седобороды, матери – почтенны. Еще была горстка братьев и сестер, младших Сэдлеров и меньших Константов, и я припомнил, что у Сары, среди прочих, была сестра по имени Эмилия.
Для меня оказалось сложным поверить в то, что между Константами и Сэдлерами по-настоящему была вражда, хотя бы и неявная. С чего это там все начиналось? Я приложил все усилия, чтобы вспомнить. Полоска бесполезной земли где-то на болоте Каули? Но конечно, оба дома теперь были слишком воспитаны и обеспеченны, чтобы ссориться из-за трясины. Еще я вспомнил, как Вильям Сэдлер говорил, что Хью Ферн не мог противостоять искушению видеть трагедию там, где ее не было.
А эти влюбленные голубки, Сара Констант и Вильям Сэдлер, казалось, вели себя довольно сдержанно друг с другом – но может, это было естественно. Пара находилась, так сказать, на глазах у публики. Я не думал, что между ними существует великая страсть, во всяком случае с его стороны, хотя Сара часто бросала на Вильяма влюбленные взгляды. Она была все так же бледна, хотя выглядела менее напряженной.
Я размышлял об истории с отравлением и о том, ожидает ли еще от меня Сьюзен применения умения раскрывать преступления, которое она ошибочно мне приписала. Должен ли я даже сейчас пытаться обнаружить какого-нибудь таинственного отравителя?
К счастью, нет. Сьюзен сама освободила меня от этой задачи перед началом пьесы.
– Николас, могу я поговорить с вами?
Я заметил, что некоторые из моих товарищей смотрели на нас, пока мы шептались в уголке зала, где через час мы собирались играть нашу трагедию. Если Сьюзен хотела привлечь внимание, едва ли она могла выбрать более открытое место, особенно при том, как близко она наклонилась ко мне. У нее было приятное дыхание. Люди могли заключить, что между нами была какая-то тайная связь. Я не возражал. Она была привлекательной женщиной. Но, как оказалось, на уме у нее было совсем другое.
– Вы помните наш разговор на лугу у Крайст-Черч?
– Когда мы говорили о вашей кузине – о ядах и глиняных фигурках?
– Да.
Сьюзен остановилась. Что бы она ни собиралась мне поведать, ей было не так-то просто это выложить.
– Я заблуждалась.
– Вы хотите сказать, что вы…
– Я хочу сказать, что я ошиблась, а вы были правы. Я бы хотела забрать обратно те слова, что сказала тогда. Но раз это невозможно, я бы хотела, чтобы вы забыли о них. Моя кузина не больна. Нет никакого врага, пытающегося встать между ней и Вильямом.
– Все же вы были так уверены, что он есть.
Я с усилием попытался вспомнить что-нибудь из того, что она говорила, чтобы напомнить ей, но Сьюзен наклонилась ко мне еще ближе, ее голос зазвучал глубоко и низко, и я смутился.
– Никого не было.
– Как насчет… как насчет той фигуры, которую вы видели утром у фермерского дома? Той, с головой птицы?
– Я была уставшая. Я плохо спала. А то был всего лишь рабочий с фермы по пути в поле, наверно.
– А фигурка, которую оставили у вас под дверью? Она-то ведь была вполне настоящая?
– Детская игрушка, кто-то выбросил.
Теперь я еще больше смутился. Но меня совершенно не касалось, если Сьюзен решила, что она все выдумала и, в конце концов, не нуждается в моей помощи. Если честно, я почувствовал облегчение.
– Вы ведь никому не рассказали, правда, Николас?
– Я рассказал моему другу Абелю Глейзу.
– Но вы ничего не сказали Вильяму Сэдлеру?
– Ни слова.
– Поклянитесь, что вы ничего не расскажете Вильяму. Я бы не хотела, чтобы он беспокоился.
– Отлично. Клянусь.
Я поглядел туда, где Вильям Сэдлер болтал со своим отцом (так я решил – между ними было заметное сходство). Они вместе смеялись. Под моим взглядом он поднял свой кубок и осушил его. Я снова перевел взгляд на Сьюзен. Выражение ее лица, которое я лучше всего могу описать как нежное нетерпение, рассказало мне все, что требовалось знать, и разрешило загадку или хотя бы ее маленький кусочек.
Что там Сэдлер сказал мне в своей комнате в колледже? Он самодовольно подтвердил привязанность к нему Сары Констант и отпустил какое-то замечание, что это у них семейное. Потом он упомянул не Сару, а Сьюзен, правда, тут же осекся.
Полагаю, я мог бы выпытать у нее этот секрет. Она была должна мне хотя бы это, по крайней мере после своих сказок про отравление и людей в птичьих масках. Но чтобы узнать правду, не требовалось ни силы, ни хитрости. Ее секрет был написан у нее на лице. Она была влюблена в Сэдлера. Возможно, в прошлом это чувство было сильнее, но на ее лице все еще читались следы привязанности к этому беззаботному студенту.
И вот она снова взглянула на меня. Наши головы по-прежнему были рядом. Нас связывала тайна, или так скорее всего это выглядело. Я вдруг подумал, что она хочет, чтобы Вильям Сэдлер увидел ее – увидел нас – вот так, шепчущихся, почти соприкасающихся головами. Если повезет, это может заставить его испытать укол ревности. Но Сэдлер был слишком занят тем, что наливал себе очередной бокал из бутылки под рукой. Он совершенно не замечал Сьюзен, смотревшую на него.
– Да, – сказала она наконец. – Можете считать меня Розалиной.
– Розалиной? Я не понимаю.
– Понимаете, Николас Ревилл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44