Руки и глаза у нее застыли, шевелились одни только тонкие и сухие, как хлебная корка, губы.
– Так вот, сеньор полицейский, я, как всегда, пришла около одиннадцати. Как всегда, меня накормили завтраком в портновской. Я принялась за работу. Они входили, выходили, иногда посидят немного, что-нибудь расскажут. Подошло время обеда, и опять, как всегда – я уже двадцать лет хожу к ним, – мне подали обедать в портновскую. Я всегда ем одна, после еды я привыкла соснуть немного на диване. Они тоже прилегли, только я их не видела, потому что из комнаты не выходила. Аккурат полчетвертого зазвонил телефон. И тут началось. Я из комнаты слышала: трубку взяла одна из них – не знаю кто. Что-то она вскрикивала удивленно. Что – я не разобрала: тут далеко. Слышу только, что и другая подскочила. И тоже что-то кричать, спрашивать стала, чего – я не поняла. Я было хотела высунуться в коридор, послушать, да не посмела.
– А вот эти крики, о которых вы говорите, они были какие?
– Не могу сказать. Но только необычные. Скорее, как будто сеньориты удивлялись и очень спешили.
– Долго они разговаривали?
– Нет, очень мало… А как повесили трубку, слышу – побежали по коридору. В ванную, наверное, а после – в спальню – одеться, обе сразу, да так споро! Слышу, о чем-то разговаривают на ходу. Понимаете? А потом – полчаса, наверное, прошло – вошла сеньорита Алисия ко мне в комнату, даже на работу не взглянула, а только оставила на столике ужин, деньги и сказала: «Мы сейчас уходим по срочному делу (так и сказала: «по делу», я хорошо помню), когда закончишь, Долорес, если мы еще не вернемся, погаси свет и захлопни дверь. До понедельника». Я и спросить ничего не успела, как они обе – сеньорита Мария ждала ее в коридоре – выскочили, и только дверь хлопнула. И вот, так до сих пор и не вернулись.
И Долорес, считая сообщение оконченным, обратила свой неизвестно куда устремленный взгляд в сторону Плинио:
– А вы не расслышали какого-нибудь имени или слова, которое могло бы подсказать нам, о каком «деле» шла речь?
– Нет, сеньор. Вы знаете, телефон в другом конце коридора, далеко. Обычно не слышно даже, что и говорят-то.
– Вы столько лет у них в доме, как вам кажется, кто мог им звонить и вызвать такое беспокойство?
– Мы тут уже час голову ломаем над этим, – сказала Долорес. – Кто бы это мог быть? Кто мог такой тарарам устроить? Уж я-то их знаю, не думайте, они не станут бегать попусту. Потому как они были или есть – это уж как богу угодно – очень осмотрительные: все обдумают, прежде чем на что-либо решиться. Пальцем не шевельнут, не то чтоб на улицу выскочить, если дело какое пустяковое. Вот так. Уж видно, это дело очень важное. Никогда не бывало, чтоб так они волновались… А в шесть часов – всегда-то я работаю до восьми, а тут я без дела осталась, – в шесть я ушла. И ничего странного, что они к тому времени не вернулись, но вот до сих пор…
Удивительно было в этой женщине, что, замолкая, она не меняла позы. Вернее, когда начинала говорить, лицо ее оставалось неподвижным, только губы шевелились. Глаза смотрели в никуда, руки лежали без движения, а голова была склонена по привычке, как над шитьем, и все тело словно застыло: она сидела в такой позе, будто хотела подняться, да раздумала.
Наступило молчание. Плинио расхаживал по комнате, курил, подстегивая воображение. Долорес сидела на краешке дивана, а Гертрудис, как всегда, следила за расхаживавшим взад-вперед Плинио в ожидании его выводов. Но так как время шло, а он все молчал, она не выдержала:
– Хотите, может, я вам пива принесу, да мы пойдем, если у вас никаких приказаний не будет?
– Ступайте с богом, а я останусь тут, подожду дона Лотарио.
– Так принести пива или не надо?
– Не надо, я только что кофе выпил тут, рядом.
Около двух позвонил ветеринар и сказал, что история с биде завершилась изумительно и что он все расскажет вечером, как договорились. Он звонил из Алькала-де-Энарес, куда они с Фараоном ездили по его виноторговым делам. Поговорив с ними, Плинио пошел в гостиницу, пообедал и, поговорив немного в салоне с кем-то из земляков, в присутствии молчаливой француженки-свидетельницы с китайским мопсом, восседавшей по обыкновению в кресле, решил соснуть часок.
Он совершенно пал духом, а когда дела складываются таким образом, самое лучшее перечеркнуть все сном.
Свет в комнате
Под вечер Плинио проснулся в смятении. Сначала не мог понять, где он. Что за комната? Что он тут делает? Понемногу шум машин вернул его в Мадрид, в гостиницу «Центральная», к делу рыжих сестер. Он еще немного полежал, не поднимая головы с подушки, глядя на балконную решетку, откуда проникал последний предвечерний свет. Закурил сигарету и еще некоторое время полежал, зажав ее во рту, заложив руки за голову. Глянул на рукава своей синей пижамы и невольно усмехнулся. «Хорош ты, Мануэль Гонсалес, муниципальный полицейский из Томельосо, представитель мужественного рода плиниев, хорош ты в этой пижаме! Первый в своем роду спишь таким образом. И все потому, что угораздило тебя приехать в Мадрид, из-за этих сестер Пелаес. И почему это твоя дочь считает, что в Мадриде надо непременно спать в пижаме?»
Он не спеша оделся и спустился в салон. Заглянул в вечерние газеты, лежавшие на столе. «О пропавших сестрах Пелаес – никаких известий», – гласил заголовок на последней странице одной из самых бойких газет. И затем: «В Управлении безопасности нам сообщили, что по-прежнему нет никаких сведений о местонахождении сеньорит Алисии и Марии Пелаес, которые, как мы уже писали, исчезли, выйдя из своего дома на улице Аугусто Фигероа в прошлую субботу. Кажется, этим делом занялся знаменитый специалист из бригады уголовного розыска, имени которого нам не открыли. Однако создается впечатление, что путь, по которому он пошел, очень скоро принесет свои плоды».
Мануэль задумался. Его позабавило это определение – «знаменитый специалист из бригады уголовного розыска». Вот радости-то дону Лотарио!
За стойкой появился дон Эустасио, хозяин «Центральной», и, глядя на Плинио поверх очков, сказал вместо приветствия:
– Кстати, Мануэль, тебе звонили часов в шесть.
– Кто?
– Не назвались. Спросили тебя, я сказал, что ты спишь, и повесили трубку.
– Мужской или женский голос?
– Мужской.
Пройдясь немного вверх по улице Алькала, Плинио вернулся на улицу Аугусто Фигероа. С порога он заметил, что, как обычно, в привратницкой никого не было. Он открыл почтовый ящик и среди рекламных извещений и уведомлений для сеньорит Пелаес нашел конверт, на котором значилось: «Сеньорам полицейским, занимающимся делом сестер Пелаес». Плинио водрузил на нос очки и тут же, на лестнице, вскрыл конверт. В нем был лист обычной бумаги, на котором красными печатными буквами было написано: «Я похитил сестер Пелаес. Это – месть. Вам их не найти. Негодяй Гато Монтес». Плинио перечитал текст, сделал какой-то неясный жест, спрятал бумажку в харман и медленно поднялся по лестнице. Открыв дверь, он с удивлением обнаружил, что не то в кабинете, не то в другой комнате, выходящей в гостиную, горит свет. Он вошел. Там никого не было. Он был твердо уверен, что утром света не зажигал. Солнце сияло вовсю, и в окно, выходившее во двор магазина электротоваров, проникало достаточно света. Нет, он не зажигал электричества. В ясный день в этой квартире можно обходиться дневным светом почти до самого вечера. Он прислушался. Ничего. Медленно, напрягая все пять органов чувств, пошел он по квартире. В такой большой квартире трудно запомнить все до мелочи… Каким же ключом отпирали дверь? Судя по рассказам, было три ключа: у каждой из сестер в сумке и тот, который оставляли привратнице и который теперь был у него. Плинио зажег свет и, прищурившись, оглядывал квартиру, напрягая все свои чувства. Он не решался ни к чему притронуться. Вся мебель была на своих местах. Ящики и двери заперты. Не заметно, чтобы что-нибудь трогали. «Странно, – думал Плинио, – тот, кто тут побывал, оставил самый бросающийся в глаза след: свет в самой заметной комнате. Должно быть, он был очень сосредоточен на своем, ему нужно было что-то определенное. Он хорошо знает дом, его порядки и обычаи и знает, в каком виде все было здесь после прихода полиции. Он что, спешил или так рассеян, что ушел, забыв погасить свет? – Плинио пришло в голову, что, наверное, тогда уже был вечер; раз пришлось зажигать свет. – А может, и по телефону звонили, чтобы проверить, где я? То, что искали, было в кабинете? Что такое важное могло там быть – неспрятанное, в легко доступном месте? Скорее всего, эта комната была первой, куда он вошел, или же последней… Значит, мы имеем дело с завсегдатаями дома». В памяти проносились образы и имена всех, кого он расспрашивал, всех близких к сестрам Пелаес людей, которых он знал… И текст этой дурацкой записки за подписью «Гато Монтес»… Конечно, это неспроста. Стоит в газетах появиться сообщению о похищении, грабеже, преступлении, эти анонимные кретины тут как тут. Он это знал по своему большому опыту. Авторы анонимок, не решающиеся перейти от мысли к действию, потенциальные воры и преступники, и в этих записочках без подписи дают волю своим наклонностям. А вот что действительно забавно – как такое на вид простое, такое домашнее дело двух старых дев, сестер с истерическими наклонностями, по-милому чудаковатых, если верить тому, что о них рассказывают, вдруг загадочно осложнилось, разбив в пух и прах все представления людей осведомленных и известных… «Ах ты, черт подери, почему же это дело приобретает такой загадочный характер и перестает быть по-свойски простым, каким оно показалось мне сначала? А почему оно мне показалось по-свойски простым?… Что за черт! Я вроде начинаю суетиться. Оно кажется домашним, сугубо внутренним из-за людей, которые окружали сестер, но это еще не значит, что в нем не замешан некто, как говорится, из другой оперы…»
Плинио подошел к холодильнику, достал кусок ветчины, съел, заталкивая ее в рот пальцами, и отхлебнул красного вина из бутылки, уже более чем наполовину опорожненной. Потом допил все. Довольный, он рыгнул тихонько и при свете, падавшем из открытого холодильника, не спеша набил папиросу. Закурил, захлопнул ногой дверцу холодильника, опять зашагал по квартире. Пройдя коридор, вошел в кабинет дона Норберто, зажег бронзовую люстру с лампами в колпачках, как аптекарские склянки, и снова принялся оглядывать одну за другой все вещи в комнате. С написанного маслом холста, висевшего над креслом у письменного стола, на него смотрел деревянно напряженный дон Норберто. Рот сжат, плотные губы утолщены – художник хотел придать нотариусу более серьезный вид. Дон Норберто сидел, опершись правой рукою о стол, вроде бы тот самый, что стоит сейчас под портретом. На портрете, как часто бывает с такого рода живописью, дон Норберто, которого Плинио хорошо знал, вовсе не походил на себя, а скорее на дурно раскрашенную статую того, кто сперва был нотариусом в Томельосо, а потом – в Мадриде. Плохие живописцы, желая написать портрет, сначала как будто лепят модель из невесть какой разноцветной глины, а потом с нее рисуют на холсте. Дурные художники, как и плохие писатели, не умеют видеть непосредственно то, что хотят написать. И вот они, кое-как вспомнив то, что уже было написано другими, приспосабливают это к тому, что хотят изобразить сами. «Настоящий художник, – думал Плинио, – это тот, кто на собственный лад умеет общаться с вещами и людьми и может сделать других причастными к этому общению. Иначе говоря, помочь другим увидеть это так, как увидел он сам, потому что без него другие – зрители или читатели – этого бы не увидели. Плохой же художник и сам «не общается», и другим не помогает общаться с окружающим миром, он лишь использует – и, разумеется, неуклюже – опыт своих предшественников».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Так вот, сеньор полицейский, я, как всегда, пришла около одиннадцати. Как всегда, меня накормили завтраком в портновской. Я принялась за работу. Они входили, выходили, иногда посидят немного, что-нибудь расскажут. Подошло время обеда, и опять, как всегда – я уже двадцать лет хожу к ним, – мне подали обедать в портновскую. Я всегда ем одна, после еды я привыкла соснуть немного на диване. Они тоже прилегли, только я их не видела, потому что из комнаты не выходила. Аккурат полчетвертого зазвонил телефон. И тут началось. Я из комнаты слышала: трубку взяла одна из них – не знаю кто. Что-то она вскрикивала удивленно. Что – я не разобрала: тут далеко. Слышу только, что и другая подскочила. И тоже что-то кричать, спрашивать стала, чего – я не поняла. Я было хотела высунуться в коридор, послушать, да не посмела.
– А вот эти крики, о которых вы говорите, они были какие?
– Не могу сказать. Но только необычные. Скорее, как будто сеньориты удивлялись и очень спешили.
– Долго они разговаривали?
– Нет, очень мало… А как повесили трубку, слышу – побежали по коридору. В ванную, наверное, а после – в спальню – одеться, обе сразу, да так споро! Слышу, о чем-то разговаривают на ходу. Понимаете? А потом – полчаса, наверное, прошло – вошла сеньорита Алисия ко мне в комнату, даже на работу не взглянула, а только оставила на столике ужин, деньги и сказала: «Мы сейчас уходим по срочному делу (так и сказала: «по делу», я хорошо помню), когда закончишь, Долорес, если мы еще не вернемся, погаси свет и захлопни дверь. До понедельника». Я и спросить ничего не успела, как они обе – сеньорита Мария ждала ее в коридоре – выскочили, и только дверь хлопнула. И вот, так до сих пор и не вернулись.
И Долорес, считая сообщение оконченным, обратила свой неизвестно куда устремленный взгляд в сторону Плинио:
– А вы не расслышали какого-нибудь имени или слова, которое могло бы подсказать нам, о каком «деле» шла речь?
– Нет, сеньор. Вы знаете, телефон в другом конце коридора, далеко. Обычно не слышно даже, что и говорят-то.
– Вы столько лет у них в доме, как вам кажется, кто мог им звонить и вызвать такое беспокойство?
– Мы тут уже час голову ломаем над этим, – сказала Долорес. – Кто бы это мог быть? Кто мог такой тарарам устроить? Уж я-то их знаю, не думайте, они не станут бегать попусту. Потому как они были или есть – это уж как богу угодно – очень осмотрительные: все обдумают, прежде чем на что-либо решиться. Пальцем не шевельнут, не то чтоб на улицу выскочить, если дело какое пустяковое. Вот так. Уж видно, это дело очень важное. Никогда не бывало, чтоб так они волновались… А в шесть часов – всегда-то я работаю до восьми, а тут я без дела осталась, – в шесть я ушла. И ничего странного, что они к тому времени не вернулись, но вот до сих пор…
Удивительно было в этой женщине, что, замолкая, она не меняла позы. Вернее, когда начинала говорить, лицо ее оставалось неподвижным, только губы шевелились. Глаза смотрели в никуда, руки лежали без движения, а голова была склонена по привычке, как над шитьем, и все тело словно застыло: она сидела в такой позе, будто хотела подняться, да раздумала.
Наступило молчание. Плинио расхаживал по комнате, курил, подстегивая воображение. Долорес сидела на краешке дивана, а Гертрудис, как всегда, следила за расхаживавшим взад-вперед Плинио в ожидании его выводов. Но так как время шло, а он все молчал, она не выдержала:
– Хотите, может, я вам пива принесу, да мы пойдем, если у вас никаких приказаний не будет?
– Ступайте с богом, а я останусь тут, подожду дона Лотарио.
– Так принести пива или не надо?
– Не надо, я только что кофе выпил тут, рядом.
Около двух позвонил ветеринар и сказал, что история с биде завершилась изумительно и что он все расскажет вечером, как договорились. Он звонил из Алькала-де-Энарес, куда они с Фараоном ездили по его виноторговым делам. Поговорив с ними, Плинио пошел в гостиницу, пообедал и, поговорив немного в салоне с кем-то из земляков, в присутствии молчаливой француженки-свидетельницы с китайским мопсом, восседавшей по обыкновению в кресле, решил соснуть часок.
Он совершенно пал духом, а когда дела складываются таким образом, самое лучшее перечеркнуть все сном.
Свет в комнате
Под вечер Плинио проснулся в смятении. Сначала не мог понять, где он. Что за комната? Что он тут делает? Понемногу шум машин вернул его в Мадрид, в гостиницу «Центральная», к делу рыжих сестер. Он еще немного полежал, не поднимая головы с подушки, глядя на балконную решетку, откуда проникал последний предвечерний свет. Закурил сигарету и еще некоторое время полежал, зажав ее во рту, заложив руки за голову. Глянул на рукава своей синей пижамы и невольно усмехнулся. «Хорош ты, Мануэль Гонсалес, муниципальный полицейский из Томельосо, представитель мужественного рода плиниев, хорош ты в этой пижаме! Первый в своем роду спишь таким образом. И все потому, что угораздило тебя приехать в Мадрид, из-за этих сестер Пелаес. И почему это твоя дочь считает, что в Мадриде надо непременно спать в пижаме?»
Он не спеша оделся и спустился в салон. Заглянул в вечерние газеты, лежавшие на столе. «О пропавших сестрах Пелаес – никаких известий», – гласил заголовок на последней странице одной из самых бойких газет. И затем: «В Управлении безопасности нам сообщили, что по-прежнему нет никаких сведений о местонахождении сеньорит Алисии и Марии Пелаес, которые, как мы уже писали, исчезли, выйдя из своего дома на улице Аугусто Фигероа в прошлую субботу. Кажется, этим делом занялся знаменитый специалист из бригады уголовного розыска, имени которого нам не открыли. Однако создается впечатление, что путь, по которому он пошел, очень скоро принесет свои плоды».
Мануэль задумался. Его позабавило это определение – «знаменитый специалист из бригады уголовного розыска». Вот радости-то дону Лотарио!
За стойкой появился дон Эустасио, хозяин «Центральной», и, глядя на Плинио поверх очков, сказал вместо приветствия:
– Кстати, Мануэль, тебе звонили часов в шесть.
– Кто?
– Не назвались. Спросили тебя, я сказал, что ты спишь, и повесили трубку.
– Мужской или женский голос?
– Мужской.
Пройдясь немного вверх по улице Алькала, Плинио вернулся на улицу Аугусто Фигероа. С порога он заметил, что, как обычно, в привратницкой никого не было. Он открыл почтовый ящик и среди рекламных извещений и уведомлений для сеньорит Пелаес нашел конверт, на котором значилось: «Сеньорам полицейским, занимающимся делом сестер Пелаес». Плинио водрузил на нос очки и тут же, на лестнице, вскрыл конверт. В нем был лист обычной бумаги, на котором красными печатными буквами было написано: «Я похитил сестер Пелаес. Это – месть. Вам их не найти. Негодяй Гато Монтес». Плинио перечитал текст, сделал какой-то неясный жест, спрятал бумажку в харман и медленно поднялся по лестнице. Открыв дверь, он с удивлением обнаружил, что не то в кабинете, не то в другой комнате, выходящей в гостиную, горит свет. Он вошел. Там никого не было. Он был твердо уверен, что утром света не зажигал. Солнце сияло вовсю, и в окно, выходившее во двор магазина электротоваров, проникало достаточно света. Нет, он не зажигал электричества. В ясный день в этой квартире можно обходиться дневным светом почти до самого вечера. Он прислушался. Ничего. Медленно, напрягая все пять органов чувств, пошел он по квартире. В такой большой квартире трудно запомнить все до мелочи… Каким же ключом отпирали дверь? Судя по рассказам, было три ключа: у каждой из сестер в сумке и тот, который оставляли привратнице и который теперь был у него. Плинио зажег свет и, прищурившись, оглядывал квартиру, напрягая все свои чувства. Он не решался ни к чему притронуться. Вся мебель была на своих местах. Ящики и двери заперты. Не заметно, чтобы что-нибудь трогали. «Странно, – думал Плинио, – тот, кто тут побывал, оставил самый бросающийся в глаза след: свет в самой заметной комнате. Должно быть, он был очень сосредоточен на своем, ему нужно было что-то определенное. Он хорошо знает дом, его порядки и обычаи и знает, в каком виде все было здесь после прихода полиции. Он что, спешил или так рассеян, что ушел, забыв погасить свет? – Плинио пришло в голову, что, наверное, тогда уже был вечер; раз пришлось зажигать свет. – А может, и по телефону звонили, чтобы проверить, где я? То, что искали, было в кабинете? Что такое важное могло там быть – неспрятанное, в легко доступном месте? Скорее всего, эта комната была первой, куда он вошел, или же последней… Значит, мы имеем дело с завсегдатаями дома». В памяти проносились образы и имена всех, кого он расспрашивал, всех близких к сестрам Пелаес людей, которых он знал… И текст этой дурацкой записки за подписью «Гато Монтес»… Конечно, это неспроста. Стоит в газетах появиться сообщению о похищении, грабеже, преступлении, эти анонимные кретины тут как тут. Он это знал по своему большому опыту. Авторы анонимок, не решающиеся перейти от мысли к действию, потенциальные воры и преступники, и в этих записочках без подписи дают волю своим наклонностям. А вот что действительно забавно – как такое на вид простое, такое домашнее дело двух старых дев, сестер с истерическими наклонностями, по-милому чудаковатых, если верить тому, что о них рассказывают, вдруг загадочно осложнилось, разбив в пух и прах все представления людей осведомленных и известных… «Ах ты, черт подери, почему же это дело приобретает такой загадочный характер и перестает быть по-свойски простым, каким оно показалось мне сначала? А почему оно мне показалось по-свойски простым?… Что за черт! Я вроде начинаю суетиться. Оно кажется домашним, сугубо внутренним из-за людей, которые окружали сестер, но это еще не значит, что в нем не замешан некто, как говорится, из другой оперы…»
Плинио подошел к холодильнику, достал кусок ветчины, съел, заталкивая ее в рот пальцами, и отхлебнул красного вина из бутылки, уже более чем наполовину опорожненной. Потом допил все. Довольный, он рыгнул тихонько и при свете, падавшем из открытого холодильника, не спеша набил папиросу. Закурил, захлопнул ногой дверцу холодильника, опять зашагал по квартире. Пройдя коридор, вошел в кабинет дона Норберто, зажег бронзовую люстру с лампами в колпачках, как аптекарские склянки, и снова принялся оглядывать одну за другой все вещи в комнате. С написанного маслом холста, висевшего над креслом у письменного стола, на него смотрел деревянно напряженный дон Норберто. Рот сжат, плотные губы утолщены – художник хотел придать нотариусу более серьезный вид. Дон Норберто сидел, опершись правой рукою о стол, вроде бы тот самый, что стоит сейчас под портретом. На портрете, как часто бывает с такого рода живописью, дон Норберто, которого Плинио хорошо знал, вовсе не походил на себя, а скорее на дурно раскрашенную статую того, кто сперва был нотариусом в Томельосо, а потом – в Мадриде. Плохие живописцы, желая написать портрет, сначала как будто лепят модель из невесть какой разноцветной глины, а потом с нее рисуют на холсте. Дурные художники, как и плохие писатели, не умеют видеть непосредственно то, что хотят написать. И вот они, кое-как вспомнив то, что уже было написано другими, приспосабливают это к тому, что хотят изобразить сами. «Настоящий художник, – думал Плинио, – это тот, кто на собственный лад умеет общаться с вещами и людьми и может сделать других причастными к этому общению. Иначе говоря, помочь другим увидеть это так, как увидел он сам, потому что без него другие – зрители или читатели – этого бы не увидели. Плохой же художник и сам «не общается», и другим не помогает общаться с окружающим миром, он лишь использует – и, разумеется, неуклюже – опыт своих предшественников».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32