Те, что сидели поблизости, бросали в ее сторону взгляды и переговаривались:
– Хороши формы.
– Да, формы что надо! – подхватывали остальные.
Священник поглядел на них из-под упавших век, и его взгляд показался им укоризненным; тогда один из тех, кто отпускал комплименты, вскинул голову и повторил со злостью:
– Уж больно хороши формы!
Последняя фраза долетела до сеньоры в пальто, и она, повернувшись к говорившему в профиль, окинула его взглядом богом данных ей глаз, в которых словно бродило молодое вино.
– И потом, женщина любит, когда ей говорят, что она нравится, – сказал другой.
– Нравится… нравится… нравится… – добавил третий из той компании, подмигивая в сторону священника.
Все засмеялись. Священник глубоко вздохнул и еле слышно произнес что-то по-латыни.
Плинио в своем помятом костюме тоже походил на пенсионера, завсегдатая этого кафе. Он стряхнул пепел, которым был весь обсыпан, и задумчиво уставился в окно. Похоже, этот человек ничем не поможет в деле сестер Пелаес. К тому же его злило, что они до сих пор понятия не имели о существовании кузена-управляющего. «В деревне, – опять подумал он, – каждый человек – это нечто целое, законченное и в то же время часть большого – семьи. Там человека знают со всех сторон, знают его место в семье. А в больших городах людей видишь по частям, сбоку. И почти не имеешь представления обо всей семье. В деревне можно охватить взглядом всю историю жизни человека. А здесь ее надо складывать, как мозаику, из кусочков. Там жизнь каждого подобна книге, которая пополняется день за днем новыми событиями, о чем тебе рассказывают они сами или их близкие. Здесь же в лучшем случае тебе известны названия глав. Там ты сидишь на террасе «Сан-Фернандо», мимо проходит человек, а ты уже в памяти перелопачиваешь всю его жизнь, его удачи и невзгоды, его недостатки и его достоинства, его барыши и убытки, кто его обманул и кто у него помер, и в голову лезут даты: когда он сломал руку, когда eго укусила собака, а у его внучки приключился приступ аппендицита А уж если напрячься, так вспомнишь, где у них место на кладбища в какой лавочке они покупают провизию и какой цирюльник скоблит ему личность по субботам. Здесь же ты как будто видишь не людей, а их тени – сами они друг на друга не смотрят, друг с другом не разговаривают, все равно как афиша: объявляет о человеке, но его живой сути не показывает. Да и женщины-то привлекают твое внимание только формами и подрагиванием бедер… Поэтому бить полицейским в Мадриде – занятие научное и автоматическое. Всякое дело приходится начинать с выяснения, кто есть кто. А в деревне у полицейского работа человечная, сельский полицейский должен отыскать потайной уголок в жизни тех, кого он знает. Деревня – как книга. А города – как лживые газеты…»
– Смотри-ка, а она не прочь, – продолжал за соседним столиком тот, у которого голос был похож на шипящее на сковородке масло, не сводя глаз с женщины у стойки.
– Не прочь, только, наверное, не задаром.
– А может, и задаром. Может, прихоть, хочет скоротать вечерок – Черт подери, так и скажи ей.
Но тут в кафе вошел очень хорошо одетый молодой человек, которого, должно быть, ожидала женщина.
– Представление окончено, – сказал владелец шипящего голоса.
– А я-то удивлялся, что такая вышла на поиски. С этакими формами…
– Итак, сеньоры, вы идете со мною к Хосе Марии Пелаесу?
– Идем.
Они остановились на Пуэрта-дель-Соль, дожидаясь такси. Здесь, на улице, почти незаметно было, что творится у священник, с веками. Поток пешеходов, хлынувших через улицу, чуть было не унес дона Лотарио, и тот, размахивая руками, как в старой кинокомедии, с трудом удерживался на месте. Священник поднимал руку навстречу каждому проезжавшему мимо такси. Видимо он не мог отличить свободного от занятого. Ветеринар каждый paз украдкой хмыкал. Плинио смотрел на балконы гостиницы, и ему хотелось немедленно бросить всех кузенов, ужин, все на свете и от правиться спать. Свободного такси не было. Дон Лотарио локтем подтолкнул Плинио. Какой-то старичок, прилично одетый, рылся в урне, перебирая бумажки. Каждую бумажку просматривал. Некоторые совал в карман, а остальные с рассеянным видом выбрасывал. Изо всех карманов у него торчали бумажки.
– Что это он ищет? – спросил ветеринар.
– Не знаю… Да и он, по-моему, тоже, – вяло ответил Плинио.
Перебрав все, старичок кинулся к следующей урне, ничуть не заботясь, смотрят на него или нет.
Наконец подошло свободное такси, и они доехали до улицы Клаудио Коэльо. Слуга сказал им, что сеньор Хосе Мария уже приехал. Служанка, очень тоненькая, провела их из приемной в большой кабинет. За огромным столом сидел мужчина в зеленом шелковом халате и разглядывал в лупу марки. Ему было лет пятьдесят, бородка аккуратно подстрижена, очки в золотой оправе, стекла очков формой напоминали половинки яйца. Он сделал движение, будто собрался подняться им навстречу, но не встал, а так и остался сидеть, словно привязанный к креслу. На вошедших он посмотрел пустым взглядом, плотно сжав губы.
Дон Хасинто представил ему Плинио и дона Лотарио. Хосе Мария Пелаес неопределенно кивнул и жестом предложил всем сесть. Он не пожал им руки, а лишь вяло протянул кончики пальцев.
Дон Хасинто, высоко задирая голову, изложил историю исчезновения его кузин и разъяснил миссию Плинио и его друга. Кузен слушал все с тем же бесстрастным видом, лишь время от времени украдкой бросая взгляд на лежавшие перед ним марки.
Когда священник закончил свой рассказ, наступило короткое молчание; затем кузен произнес сытым и даже рассерженным тоном:
– Я не понял, что же вы собираетесь делать в этой связи.
В комнате, куда ни глянь, лежали альбомы для марок. Гости, жавшиеся на маленьком диванчике – в кабинете можно было сидеть только на нем, если не считать кресла самого кузена, – чувствовали себя довольно стесненно. Мебель тут была современная и красивая, но ее было мало. В этом кабинете все предназначалось для марок.
Опять наступило молчание, затем Плинио строго спросил:
– Почему вы не вернулись из Парижа сразу же, как только узнали об исчезновении сестер?
Кузен поглядел на Плинио так, словно только теперь заметил его присутствие, потом на священника и только потом – на марки; наконец, почти комично пожав плечами, сказал, глядя в пол:
– А чем я мог помочь?
– Ну, например, помочь нам нащупать след.
– …Я не знаю никакого следа, даю вам слово.
Плинио поднялся. Остальные последовали его примеру, с некоторым усилием отрываясь от диванчика.
– Я полагаю, вы не собираетесь в ближайшие дни уезжать из Мадрида?
– Пожалуй, нет. У меня тут много дел. – И он указал на марки.
Хосе Мария тоже поднялся с кресла, очень неспешно, наверное, он от природы был медлителен. И пошел следом за ними, засунув руки в карманы и низко свесив голову. Несмотря на то что он был довольно молод и сложением не слаб, двигался он как старик. В гостиной он сказал тихо, словно про себя:
– Никогда у меня не было склонности к детективным историям, и я просто не знаю, что сказать.
– Речь идет не о детективных историях, а о ваших кузинах, – отозвался Плинио.
– Если на то пошло, – сказал тот как бы через силу, скребя свой с заметной проседью затылок, – единственное, что я могу сообщить вам интересного, – это то, что у них был пистолет.
– Как – пистолет?! – встрепенулся Плинио.
– Да, у них был дядин пистолет.
– И что?…
– Если он на месте…
Священник, пораженный, уставился на Плинио.
– У них – пистолет?
– Вот кузен говорит. Где же они его держали?
– В постели тетушки Алисии, под матрацем.
– Действительно, под матрацами мы не смотрели.
– А я думал, полицейские осматривают все.
– Может, вы будете так добры и пойдете с нами в квартиру ваших кузин: вдруг вспомните еще что-нибудь.
– Хорошо.
Не вынимая рук из карманов, он замер, глядя в пол. Все ждали, что будет дальше. Наконец он снял очки со стеклами как две половинки яйца, подошел к вешалке, надел плащ, шляпу и сказал:
– Я готов.
– Ты халат не будешь снимать? – спросил его священник.
– Нет…
В такси они ехали молча. Поднялись наверх. Теперь в квартире казалось холоднее. Когда вошли, кузен как будто заторопился, если про него можно так сказать, и, ни слова не говоря, направила в спальню сестер. Все гуськом пошли за ним. Он зажег лампу на тумбочке, опустился на колени у постели, засунул руку меж двух набитых шерстью матрацев и, уставившись взглядом в потолок, начал шарить. Наконец вытащил картонную коробку. Не открывая взвесил на руке.
– Пустая.
Плинио взял у него коробку. Обычная картонная коробка с обрывками этикетки. Постучал по ней. Открыл. Внутри лежала одна обойма. Все переглянулись.
– Когда дядя умер, они хотели выбросить пистолет… А потом – они ведь жили одни, боялись, наверное, – вот и оставили.
– Никогда они мне не говорили, что у них есть пистолет! – воскликнул священник, и на его лице появилось выражение досады.
– Видно, на улицу их заставило выйти какое-то серьезное дело, раз они захватили с собой оружие, – сказал Плинио, поглядывая то на одного, то на другого и не отдавая коробку с обоймой.
– Разумеется, они не думали говорить вам всего, – сказал ветеринар.
Дон Хасинто задрал голову выше обычного, намереваясь испепелить дона Лотарио взглядом, чего, разумеется, не случилось, поскольку веки, как крышки, тут же упали ему на глаза.
– Вы очень любезны, – отчеканил уязвленный священник.
– А что думаете вы на этот счет, дон Хосе Мария? – спросил Плинио кузена, все еще стоявшего у постели на коленях.
– Кузины довольно порывистые особы, – ответил тот, поднимаясь с колен.
– Что это значит? – продолжал Плинио.
– Что… они… скоры на решения.
И опять умолк – руки в карманах, глаза в пол, рот сжат.
– Пожалуйста, объясните, дон Хосе Мария, – попросил Плинио, – что вы имели в виду… Скоры на решения в каких случаях?
– Ну… во всех.
– Хосе Мария правильно говорит, – пояснил священник, – скоры на решения, когда надо творить милосердие, благие дела…
– В этом роде… Или, например, торт купить, – доконал Хосе Мария священника.
Все переглянулись и, не в силах сдержаться, рассмеялись, даже священник. И только кузен стоял по-прежнему, не вынимая рук из карманов и уставясь в пол.
– Хосе Мария хочет сказать, что они порывисты, как дети, но всегда добры и невинны в затеях. Как святые.
– С пистолетом, – ввернул ветеринар: священник вызывал у него неприязнь.
– Да, дерзкий-на-язык-сеньор-ветеринар, с пистолетом. Но сердца у них чисты, как храм.
– Можно войти? – услышали они голос.
Все обернулись. В дверях спальни стояла привратница, коротышка с откровенно перепуганным лицом.
– Простите, сеньоры, и добрый вечер, я ничего, только вижу – вы поднимаетесь по лестнице, и говорю себе: вот станут спускаться – и скажу им, что припомнилось мне и гвоздит весь вечер, весь вечер. А вас все нету да нету, вот и думаю, дай-ка схожу сама. Гляжу – дверь отворена, я тихохонько, тихохонько, и вот я тут… Как бедняжки наши сеньориты пропали, так мы тут в доме, я хочу сказать, в привратницкой… все в голове ворошим, ворошим, не придет ли на ум, что с ними такое могло приключиться. Потому как, сеньоры, глянь-ка, такие люди они распрекрасные, и всю жизнь насквозь мы их знаем, потому как сеньорито Норберто, приехавши нотариусом, сами понимаете, из Томельосо, сразу привез сюда и моего папашу, мир праху его, привез сюда привратником, и так-то с нами обходились, они замечательно, а уж сеньориты… Я с сеньоритами, все говорят, вместе на горшок ходила, можно сказать, потому как матушка моя служила в доме у сеньорито Норберто, чужим глазам не видать, что тут происходило… А уж какая была неприятность, сколько мы пережили с этим выкидышем у сеньоры Алисии, после того в банке-то и держат его… Маленький Норбертильо… Да что сказать, как умер сам наш святой сеньор, а уж медалей у него было – пропасть, отец, значит, наших сеньорит, как сейчас вижу его в гробу…
– Ладно, так что вы вспомнили, что держали в голове весь вечер и собирались нам рассказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Хороши формы.
– Да, формы что надо! – подхватывали остальные.
Священник поглядел на них из-под упавших век, и его взгляд показался им укоризненным; тогда один из тех, кто отпускал комплименты, вскинул голову и повторил со злостью:
– Уж больно хороши формы!
Последняя фраза долетела до сеньоры в пальто, и она, повернувшись к говорившему в профиль, окинула его взглядом богом данных ей глаз, в которых словно бродило молодое вино.
– И потом, женщина любит, когда ей говорят, что она нравится, – сказал другой.
– Нравится… нравится… нравится… – добавил третий из той компании, подмигивая в сторону священника.
Все засмеялись. Священник глубоко вздохнул и еле слышно произнес что-то по-латыни.
Плинио в своем помятом костюме тоже походил на пенсионера, завсегдатая этого кафе. Он стряхнул пепел, которым был весь обсыпан, и задумчиво уставился в окно. Похоже, этот человек ничем не поможет в деле сестер Пелаес. К тому же его злило, что они до сих пор понятия не имели о существовании кузена-управляющего. «В деревне, – опять подумал он, – каждый человек – это нечто целое, законченное и в то же время часть большого – семьи. Там человека знают со всех сторон, знают его место в семье. А в больших городах людей видишь по частям, сбоку. И почти не имеешь представления обо всей семье. В деревне можно охватить взглядом всю историю жизни человека. А здесь ее надо складывать, как мозаику, из кусочков. Там жизнь каждого подобна книге, которая пополняется день за днем новыми событиями, о чем тебе рассказывают они сами или их близкие. Здесь же в лучшем случае тебе известны названия глав. Там ты сидишь на террасе «Сан-Фернандо», мимо проходит человек, а ты уже в памяти перелопачиваешь всю его жизнь, его удачи и невзгоды, его недостатки и его достоинства, его барыши и убытки, кто его обманул и кто у него помер, и в голову лезут даты: когда он сломал руку, когда eго укусила собака, а у его внучки приключился приступ аппендицита А уж если напрячься, так вспомнишь, где у них место на кладбища в какой лавочке они покупают провизию и какой цирюльник скоблит ему личность по субботам. Здесь же ты как будто видишь не людей, а их тени – сами они друг на друга не смотрят, друг с другом не разговаривают, все равно как афиша: объявляет о человеке, но его живой сути не показывает. Да и женщины-то привлекают твое внимание только формами и подрагиванием бедер… Поэтому бить полицейским в Мадриде – занятие научное и автоматическое. Всякое дело приходится начинать с выяснения, кто есть кто. А в деревне у полицейского работа человечная, сельский полицейский должен отыскать потайной уголок в жизни тех, кого он знает. Деревня – как книга. А города – как лживые газеты…»
– Смотри-ка, а она не прочь, – продолжал за соседним столиком тот, у которого голос был похож на шипящее на сковородке масло, не сводя глаз с женщины у стойки.
– Не прочь, только, наверное, не задаром.
– А может, и задаром. Может, прихоть, хочет скоротать вечерок – Черт подери, так и скажи ей.
Но тут в кафе вошел очень хорошо одетый молодой человек, которого, должно быть, ожидала женщина.
– Представление окончено, – сказал владелец шипящего голоса.
– А я-то удивлялся, что такая вышла на поиски. С этакими формами…
– Итак, сеньоры, вы идете со мною к Хосе Марии Пелаесу?
– Идем.
Они остановились на Пуэрта-дель-Соль, дожидаясь такси. Здесь, на улице, почти незаметно было, что творится у священник, с веками. Поток пешеходов, хлынувших через улицу, чуть было не унес дона Лотарио, и тот, размахивая руками, как в старой кинокомедии, с трудом удерживался на месте. Священник поднимал руку навстречу каждому проезжавшему мимо такси. Видимо он не мог отличить свободного от занятого. Ветеринар каждый paз украдкой хмыкал. Плинио смотрел на балконы гостиницы, и ему хотелось немедленно бросить всех кузенов, ужин, все на свете и от правиться спать. Свободного такси не было. Дон Лотарио локтем подтолкнул Плинио. Какой-то старичок, прилично одетый, рылся в урне, перебирая бумажки. Каждую бумажку просматривал. Некоторые совал в карман, а остальные с рассеянным видом выбрасывал. Изо всех карманов у него торчали бумажки.
– Что это он ищет? – спросил ветеринар.
– Не знаю… Да и он, по-моему, тоже, – вяло ответил Плинио.
Перебрав все, старичок кинулся к следующей урне, ничуть не заботясь, смотрят на него или нет.
Наконец подошло свободное такси, и они доехали до улицы Клаудио Коэльо. Слуга сказал им, что сеньор Хосе Мария уже приехал. Служанка, очень тоненькая, провела их из приемной в большой кабинет. За огромным столом сидел мужчина в зеленом шелковом халате и разглядывал в лупу марки. Ему было лет пятьдесят, бородка аккуратно подстрижена, очки в золотой оправе, стекла очков формой напоминали половинки яйца. Он сделал движение, будто собрался подняться им навстречу, но не встал, а так и остался сидеть, словно привязанный к креслу. На вошедших он посмотрел пустым взглядом, плотно сжав губы.
Дон Хасинто представил ему Плинио и дона Лотарио. Хосе Мария Пелаес неопределенно кивнул и жестом предложил всем сесть. Он не пожал им руки, а лишь вяло протянул кончики пальцев.
Дон Хасинто, высоко задирая голову, изложил историю исчезновения его кузин и разъяснил миссию Плинио и его друга. Кузен слушал все с тем же бесстрастным видом, лишь время от времени украдкой бросая взгляд на лежавшие перед ним марки.
Когда священник закончил свой рассказ, наступило короткое молчание; затем кузен произнес сытым и даже рассерженным тоном:
– Я не понял, что же вы собираетесь делать в этой связи.
В комнате, куда ни глянь, лежали альбомы для марок. Гости, жавшиеся на маленьком диванчике – в кабинете можно было сидеть только на нем, если не считать кресла самого кузена, – чувствовали себя довольно стесненно. Мебель тут была современная и красивая, но ее было мало. В этом кабинете все предназначалось для марок.
Опять наступило молчание, затем Плинио строго спросил:
– Почему вы не вернулись из Парижа сразу же, как только узнали об исчезновении сестер?
Кузен поглядел на Плинио так, словно только теперь заметил его присутствие, потом на священника и только потом – на марки; наконец, почти комично пожав плечами, сказал, глядя в пол:
– А чем я мог помочь?
– Ну, например, помочь нам нащупать след.
– …Я не знаю никакого следа, даю вам слово.
Плинио поднялся. Остальные последовали его примеру, с некоторым усилием отрываясь от диванчика.
– Я полагаю, вы не собираетесь в ближайшие дни уезжать из Мадрида?
– Пожалуй, нет. У меня тут много дел. – И он указал на марки.
Хосе Мария тоже поднялся с кресла, очень неспешно, наверное, он от природы был медлителен. И пошел следом за ними, засунув руки в карманы и низко свесив голову. Несмотря на то что он был довольно молод и сложением не слаб, двигался он как старик. В гостиной он сказал тихо, словно про себя:
– Никогда у меня не было склонности к детективным историям, и я просто не знаю, что сказать.
– Речь идет не о детективных историях, а о ваших кузинах, – отозвался Плинио.
– Если на то пошло, – сказал тот как бы через силу, скребя свой с заметной проседью затылок, – единственное, что я могу сообщить вам интересного, – это то, что у них был пистолет.
– Как – пистолет?! – встрепенулся Плинио.
– Да, у них был дядин пистолет.
– И что?…
– Если он на месте…
Священник, пораженный, уставился на Плинио.
– У них – пистолет?
– Вот кузен говорит. Где же они его держали?
– В постели тетушки Алисии, под матрацем.
– Действительно, под матрацами мы не смотрели.
– А я думал, полицейские осматривают все.
– Может, вы будете так добры и пойдете с нами в квартиру ваших кузин: вдруг вспомните еще что-нибудь.
– Хорошо.
Не вынимая рук из карманов, он замер, глядя в пол. Все ждали, что будет дальше. Наконец он снял очки со стеклами как две половинки яйца, подошел к вешалке, надел плащ, шляпу и сказал:
– Я готов.
– Ты халат не будешь снимать? – спросил его священник.
– Нет…
В такси они ехали молча. Поднялись наверх. Теперь в квартире казалось холоднее. Когда вошли, кузен как будто заторопился, если про него можно так сказать, и, ни слова не говоря, направила в спальню сестер. Все гуськом пошли за ним. Он зажег лампу на тумбочке, опустился на колени у постели, засунул руку меж двух набитых шерстью матрацев и, уставившись взглядом в потолок, начал шарить. Наконец вытащил картонную коробку. Не открывая взвесил на руке.
– Пустая.
Плинио взял у него коробку. Обычная картонная коробка с обрывками этикетки. Постучал по ней. Открыл. Внутри лежала одна обойма. Все переглянулись.
– Когда дядя умер, они хотели выбросить пистолет… А потом – они ведь жили одни, боялись, наверное, – вот и оставили.
– Никогда они мне не говорили, что у них есть пистолет! – воскликнул священник, и на его лице появилось выражение досады.
– Видно, на улицу их заставило выйти какое-то серьезное дело, раз они захватили с собой оружие, – сказал Плинио, поглядывая то на одного, то на другого и не отдавая коробку с обоймой.
– Разумеется, они не думали говорить вам всего, – сказал ветеринар.
Дон Хасинто задрал голову выше обычного, намереваясь испепелить дона Лотарио взглядом, чего, разумеется, не случилось, поскольку веки, как крышки, тут же упали ему на глаза.
– Вы очень любезны, – отчеканил уязвленный священник.
– А что думаете вы на этот счет, дон Хосе Мария? – спросил Плинио кузена, все еще стоявшего у постели на коленях.
– Кузины довольно порывистые особы, – ответил тот, поднимаясь с колен.
– Что это значит? – продолжал Плинио.
– Что… они… скоры на решения.
И опять умолк – руки в карманах, глаза в пол, рот сжат.
– Пожалуйста, объясните, дон Хосе Мария, – попросил Плинио, – что вы имели в виду… Скоры на решения в каких случаях?
– Ну… во всех.
– Хосе Мария правильно говорит, – пояснил священник, – скоры на решения, когда надо творить милосердие, благие дела…
– В этом роде… Или, например, торт купить, – доконал Хосе Мария священника.
Все переглянулись и, не в силах сдержаться, рассмеялись, даже священник. И только кузен стоял по-прежнему, не вынимая рук из карманов и уставясь в пол.
– Хосе Мария хочет сказать, что они порывисты, как дети, но всегда добры и невинны в затеях. Как святые.
– С пистолетом, – ввернул ветеринар: священник вызывал у него неприязнь.
– Да, дерзкий-на-язык-сеньор-ветеринар, с пистолетом. Но сердца у них чисты, как храм.
– Можно войти? – услышали они голос.
Все обернулись. В дверях спальни стояла привратница, коротышка с откровенно перепуганным лицом.
– Простите, сеньоры, и добрый вечер, я ничего, только вижу – вы поднимаетесь по лестнице, и говорю себе: вот станут спускаться – и скажу им, что припомнилось мне и гвоздит весь вечер, весь вечер. А вас все нету да нету, вот и думаю, дай-ка схожу сама. Гляжу – дверь отворена, я тихохонько, тихохонько, и вот я тут… Как бедняжки наши сеньориты пропали, так мы тут в доме, я хочу сказать, в привратницкой… все в голове ворошим, ворошим, не придет ли на ум, что с ними такое могло приключиться. Потому как, сеньоры, глянь-ка, такие люди они распрекрасные, и всю жизнь насквозь мы их знаем, потому как сеньорито Норберто, приехавши нотариусом, сами понимаете, из Томельосо, сразу привез сюда и моего папашу, мир праху его, привез сюда привратником, и так-то с нами обходились, они замечательно, а уж сеньориты… Я с сеньоритами, все говорят, вместе на горшок ходила, можно сказать, потому как матушка моя служила в доме у сеньорито Норберто, чужим глазам не видать, что тут происходило… А уж какая была неприятность, сколько мы пережили с этим выкидышем у сеньоры Алисии, после того в банке-то и держат его… Маленький Норбертильо… Да что сказать, как умер сам наш святой сеньор, а уж медалей у него было – пропасть, отец, значит, наших сеньорит, как сейчас вижу его в гробу…
– Ладно, так что вы вспомнили, что держали в голове весь вечер и собирались нам рассказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32