Потом разразилась слезами, но отец не стал ее утешать, обрекая на вечное одиночество.
Она никогда не собиралась становиться странницей, не собиралась переплывать через внушающий ужас океан.
В квартире стало холодно, и Лючия Санта очнулась. Одевшись в темноте, она положила подушку на подоконник. Нависнув над Десятой, она стала ждать рассвета и впервые за многие годы услышала, как трутся друг о дружку паровозы и товарные вагоны на сортировочной станции напротив ее окна. В темноту летели искры, в воздухе стоял отчетливый металлический лязг. Вдали, на джерсийском берегу, не было света — как-никак война, — и звезды были бессильны рассеять ночную мглу.
Утром они нетерпеливо ждали фургонов. Лючия Санта общалась с соседями, заходившими пожелать им счастья. Впрочем, среди них не оказалось старых друзей, ибо таковых на Десятой уже не осталось.
Panettiere продал свою пекарню, когда его сын Гвидо вернулся с войны израненным и не смог работать, и забрался далеко на Лонг-Айленд — все равно что в Вавилон. Безумный парикмахер с целым выводком дочерей тоже забросил ремесло; теперь, когда ему из-за войны не хватало мужских голов, он тоже переехал на Лонг-Айленд, в городок под названием Массапека, достаточно близко к Panettiere, чтобы они могли встречаться по воскресеньям, чтобы переброситься в картишки. Разъехались и все остальные — по местам со странными названиями, столько лет бередившим их мечты.
Доктор Барбато, ко всеобщему удивлению, пошел добровольцем в армию, служил в Африке и сделался там чуть ли не героем — во всяком случае, журналы пестрели его фотографиями, а рассказы о его подвигах оказались настолько устрашающими, что его отца хватил удар — он не смог вынести сыновней безмозглости. Бедная Терезина Коккалитти так и осталась в своей квартире, бдительно охраняя бесчисленные банки с оливковым маслом и жирами, которые в один прекрасный день станут выкупом,.способным вернуть ее сыновей к жизни. Друг детства Джино Джои Бианко каким-то хитрым способом уклонился от армии — никто так и не понял, как это ему удалось, — разбогател и купил матери с отцом настоящий дворец в Нью-Джерси. Значит, пришло время сниматься с места и семейству Ангелуцци-Корбо.
Наконец-то Пьеро Сантини сам пригнал из Такахо свои грузовики. Из-за военного времени такие услуги стали безумно дороги, однако Сантини сделал поблажку своей родственнице и землячке по итальянской деревушке. Кроме того, он за последнее время смягчился сердцем и только радовался возможности посодействовать счастливому завершению давней истории.
Лючия Санта предусмотрительно не стала прятать кофейник и несколько чашек. Она угостила Сантини кофе, и они смиренно примостились с чашками на подоконнике. Октавия и Лена носили вниз свертки помельче, в то время как двое старых мускулистых итальянцев, покрякивая, как терпеливые ослики, взваливали себе на спины огромные шкафы и кровати.
Настала минута, когда в квартире не осталось ничего, кроме видавшего виды кухонного стула без спинки, признанного негодным для чудесного дома на Лонг-Айленде и приговоренного к свалке. Луиза и трое ее малолетних детей поднялись к Лючии Санте, и маленькие проказники затеяли возню в груде отбракованной одежды, негодных ящиков и старых газет.
Наконец наступил торжественный момент. Лимузин мистера ди Лукка, уже перешедший к Ларри, просигналил у крыльца. Октавия с Луизой выволокли малышей через опустевшие комнаты на лестницу.
Октавия позвала мать.
— Пойдем, ма, бросай эту свалку.
Но тут, ко всеобщему удивлению, на лице Лючии Санты появилось недоверчивое выражение, словно она всегда сомневалась, что ей придется когда-либо навечно покинуть эти стены. Вместо того чтобы шагнуть к двери, она плюхнулась на свой стул без спинки и залилась слезами.
Октавия выгнала Луизу с детьми на улицу, а потом занялась матерью. Голос ее был резким, она потеряла всякое терпение:
— Ма, какого черта, что ты придумала? Пошли, доплачешь в машине. Все ждут одну тебя.
Однако Лючия Санта только закрыла лицо ладонями. Ей никак не удавалось унять слезы.
Тут раздался сердитый голос Лены:
— Оставь ее в покое!
Сал, который никогда не открывал рта, поддержал сестру:
— Мы сами приведем ее! Спускайся!
Октавия сбежала по лестнице. Мать подняла голову. Младшие дети почтительно встали рядом с ней. Впервые за все время она увидела, что они уже выросли. Лена очень миловидная, темноволосая, с голубыми отцовскими глазами; впрочем, лицом она напоминает Джино. На плечо матери легла рука Сальваторе. У этого глаза человека, совершенно не способного сердиться. Мать припомнила, как Сал с Леной, забившись в угол и храня молчание, следили за их жизнью, верша свой суд. Ей было невдомек, что они воспринимали мать как героиню тяжелой пьесы. У них на глазах на нее обрушивались удары судьбы, отцовский гнев; они со страхом наблюдали за ее безнадежной борьбой сначала с Ларри, потом с Джино, вместе с ней безутешно горевали по погибшему Винни. Прикоснувшись к ним, она поняла, что юные судьи вынесли ей оправдательный приговор.
Тогда почему Лючия Санта рыдает в опустевшей квартире? Кто, в конце концов, счастливее ее?
Ей предстоит зажить в собственном доме на Лонг-Айленде, нянча внуков. Сальваторе и Лена станут врачами или учителями. Ее дочь Октавия — старшая приказчица в магазине одежды, сын Лоренцо — президент профсоюза, величественно дарующий другим людям работу, как итальянский князь. Ее сын Джино остался жив, когда миллионы других погибли. У нее всегда будет довольно еды и денег, она будет окружена в старости почтительными, любящими детьми. Кто же счастливее ее?
Сорок лет назад, в Италии, даже в самых безумных мечтах она не покушалась на такое. Теперь же миллион никому не слышных голосов твердил ей:
«Лючия Санта, Лючия Санта, ты обрела в Америке счастье!» Но Лючия Санта, рыдая на своей табуретке без спинки, гневно возражала им: «Я хотела достичь всего этого, но не ценой таких страданий! Я не хотела оплакивать двоих мужей и любимого сына! Я не хотела, чтобы меня возненавидел сын, зачатый в любви! Я не хотела греха, не хотела скорби, не хотела страха смерти и дрожи в ожидании Судного дня. Я мечтала остаться чистой!»
Америка, Америка, богохульная мечта! Ты даруешь так много — почему же не все? Лючия Санта оплакивала преступления, которых она не могла избежать и которые совершила против тех, к кому питала любовь. В прежней жизни, ребенком, она лелеяла всего одну безумную мечту: избавиться от страха голода, болезней, беспомощности перед беспощадностью естества. Тогда мечталось об одном: как бы остаться живой. О большем не помышлял никто. Однако здесь, в Америке, становились реальностью совсем уже дичайшие грезы, о существовании которых она и не подозревала. Оказалось, что человеку недостаточно хлеба и крыши над головой.
Октавии захотелось стать учительницей. Чего хотелось Винни? Ей уже не суждено об этом узнать. А Джино — о чем мечталось ему? Наверняка о чем-то таком, что никому из них не могло прийти в голову.
Даже теперь, несмотря на слезы и муку, в ее душе вспыхнула неуемная ненависть: больше всего на свете ему хотелось удовольствий для самого себя!
Ему хотелось жить, как живут сыновья богачей… Но тут она вспомнила, как в свое время нанесла удар в самое сердце своему собственному отцу, отказавшись добиваться белья для супружеского ложа так, как этого хотелось ему.
Ей стало как никогда ясно, что Джино ни за что не вернется домой после войны, что он ненавидит ее так же люто, как она ненавидела своего отца. Он тоже станет странником и будет искать неведомую Америку своих грез. И впервые за всю жизнь Лючия Санта взмолилась о пощаде. Позволь мне услышать его шаги у двери — и я проживу все эти сорок лет сначала, Я обреку на слезы ровного отца, превращусь в странницу и устремлюсь поперек страшного океана. Я переживу первого мужа, осыплю проклятиями Филомену вместе с ее домом в Нью-Джерси, сжимая Винченцо в объятиях, — чтобы спустя годы рыдать у его гроба. Если надо, я еще и еще раз пройду через все это!
Мысленно произнеся этот зарок, Лючия Санта почувствовала, что с нее хватит. Подняв голову, она обнаружила, что Сальваторе и Лена внимательно наблюдают за ней. Серьезность их лиц вызвала у нее улыбку. К ней вернулись силы. «Как красивы мои младшие дети!» — подумала она. Впрочем, они выглядели настоящими американцами, и это позабавило ее, словно этим двоим удалось-таки оставить с носом и ее, и всю остальную семью.
Сальваторе распахнул у нее за спиной пальто, чтобы она, вставая, легко могла продеть руки в рукава. Лена пробормотала:
— Как только мы переедем, я пошлю Джино письмо с новым адресом.
Лючия Санта метнула на нее удивленный взгляд: кажется, она не произнесла вслух ни единого словечка! Однако лицо девушки так напоминало лицо Джино, что у нее снова защипало глаза. Она взглянула напоследок на голые стены и навсегда покинула дом, где прожила сорок лет, На Десятой ее поджидали, сложив руки на груди, три женщины, старые знакомые. Одна подняла дряхлую руку, чтобы помахать ей, и крикнула:
— Buona fortuna «Удачи (ит.)», Лючия Санта!
Пожелание прозвучало искренне, в нем не было задней мысли, однако оно содержало предупреждение, словно старуха хотела сказать: «Берегись, тебе еще жить и жить, жизнь не кончена». Лючия Санта склонила голову, благодаря ее за мудрое напутствие.
Ларри нетерпеливо барабанил пальцами по рулю, пока они забирались к нему в лимузин. Наконец он медленно тронулся с места, прокладывая дорогу двум фургонам. Путь их лежал на восток, к мосту Квинсборо. Сначала все молчали, удрученные материнскими слезами, но вскоре трое малышей подняли визг и затеяли возню.
Луиза прикрикнула на них и стала раздавать шлепки. Напряжение спало, завязался разговор — конечно, о новом доме. Ларри предупредил, что дорога займет час. Не проходило и двух минут, чтобы кто-нибудь из малышей не пристал с вопросом:
— Мы уже на Лонг-Айленде?
— Еще нет, — терпеливо отвечали либо Сал, либо Лена.
Лючия Санта опустила стекло, чтобы глотнуть воздуху. Она усадила себе на колени одного из мальчуганов, и Ларри, обернувшись к ней, с улыбкой сказал:
— Здорово будет жить всем вместе, а, мам?
Лючия Санта покосилась на Лену, но та пошла в Джино и, значит, — слишком простодушна, чтобы понять материнскую ухмылку. Октавия тоже усмехнулась. Они с матерью всегда видели Ларри насквозь. Ларри радовался тому, что у Луизы с детьми будет с кем коротать время, пока он, бесстыжий хищник, станет домогаться девушек, страдающих в военное время без мужчин.
Тем временем лимузин уже мчался по мосту Квинсборо, стремительно отсчитывая тени, отбрасываемые толстыми стальными тросами. Дети приподнялись, чтобы разглядеть стальную воду Истривер; не прошло и минуты — а они уже съехали с моста и понеслись прочь по широкому, обсаженному деревьями бульвару. Дети радостно заголосили, и Лючия Санта, заразившись их настроением, молвила:
— Вот мы и на Лонг-Айленде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Она никогда не собиралась становиться странницей, не собиралась переплывать через внушающий ужас океан.
В квартире стало холодно, и Лючия Санта очнулась. Одевшись в темноте, она положила подушку на подоконник. Нависнув над Десятой, она стала ждать рассвета и впервые за многие годы услышала, как трутся друг о дружку паровозы и товарные вагоны на сортировочной станции напротив ее окна. В темноту летели искры, в воздухе стоял отчетливый металлический лязг. Вдали, на джерсийском берегу, не было света — как-никак война, — и звезды были бессильны рассеять ночную мглу.
Утром они нетерпеливо ждали фургонов. Лючия Санта общалась с соседями, заходившими пожелать им счастья. Впрочем, среди них не оказалось старых друзей, ибо таковых на Десятой уже не осталось.
Panettiere продал свою пекарню, когда его сын Гвидо вернулся с войны израненным и не смог работать, и забрался далеко на Лонг-Айленд — все равно что в Вавилон. Безумный парикмахер с целым выводком дочерей тоже забросил ремесло; теперь, когда ему из-за войны не хватало мужских голов, он тоже переехал на Лонг-Айленд, в городок под названием Массапека, достаточно близко к Panettiere, чтобы они могли встречаться по воскресеньям, чтобы переброситься в картишки. Разъехались и все остальные — по местам со странными названиями, столько лет бередившим их мечты.
Доктор Барбато, ко всеобщему удивлению, пошел добровольцем в армию, служил в Африке и сделался там чуть ли не героем — во всяком случае, журналы пестрели его фотографиями, а рассказы о его подвигах оказались настолько устрашающими, что его отца хватил удар — он не смог вынести сыновней безмозглости. Бедная Терезина Коккалитти так и осталась в своей квартире, бдительно охраняя бесчисленные банки с оливковым маслом и жирами, которые в один прекрасный день станут выкупом,.способным вернуть ее сыновей к жизни. Друг детства Джино Джои Бианко каким-то хитрым способом уклонился от армии — никто так и не понял, как это ему удалось, — разбогател и купил матери с отцом настоящий дворец в Нью-Джерси. Значит, пришло время сниматься с места и семейству Ангелуцци-Корбо.
Наконец-то Пьеро Сантини сам пригнал из Такахо свои грузовики. Из-за военного времени такие услуги стали безумно дороги, однако Сантини сделал поблажку своей родственнице и землячке по итальянской деревушке. Кроме того, он за последнее время смягчился сердцем и только радовался возможности посодействовать счастливому завершению давней истории.
Лючия Санта предусмотрительно не стала прятать кофейник и несколько чашек. Она угостила Сантини кофе, и они смиренно примостились с чашками на подоконнике. Октавия и Лена носили вниз свертки помельче, в то время как двое старых мускулистых итальянцев, покрякивая, как терпеливые ослики, взваливали себе на спины огромные шкафы и кровати.
Настала минута, когда в квартире не осталось ничего, кроме видавшего виды кухонного стула без спинки, признанного негодным для чудесного дома на Лонг-Айленде и приговоренного к свалке. Луиза и трое ее малолетних детей поднялись к Лючии Санте, и маленькие проказники затеяли возню в груде отбракованной одежды, негодных ящиков и старых газет.
Наконец наступил торжественный момент. Лимузин мистера ди Лукка, уже перешедший к Ларри, просигналил у крыльца. Октавия с Луизой выволокли малышей через опустевшие комнаты на лестницу.
Октавия позвала мать.
— Пойдем, ма, бросай эту свалку.
Но тут, ко всеобщему удивлению, на лице Лючии Санты появилось недоверчивое выражение, словно она всегда сомневалась, что ей придется когда-либо навечно покинуть эти стены. Вместо того чтобы шагнуть к двери, она плюхнулась на свой стул без спинки и залилась слезами.
Октавия выгнала Луизу с детьми на улицу, а потом занялась матерью. Голос ее был резким, она потеряла всякое терпение:
— Ма, какого черта, что ты придумала? Пошли, доплачешь в машине. Все ждут одну тебя.
Однако Лючия Санта только закрыла лицо ладонями. Ей никак не удавалось унять слезы.
Тут раздался сердитый голос Лены:
— Оставь ее в покое!
Сал, который никогда не открывал рта, поддержал сестру:
— Мы сами приведем ее! Спускайся!
Октавия сбежала по лестнице. Мать подняла голову. Младшие дети почтительно встали рядом с ней. Впервые за все время она увидела, что они уже выросли. Лена очень миловидная, темноволосая, с голубыми отцовскими глазами; впрочем, лицом она напоминает Джино. На плечо матери легла рука Сальваторе. У этого глаза человека, совершенно не способного сердиться. Мать припомнила, как Сал с Леной, забившись в угол и храня молчание, следили за их жизнью, верша свой суд. Ей было невдомек, что они воспринимали мать как героиню тяжелой пьесы. У них на глазах на нее обрушивались удары судьбы, отцовский гнев; они со страхом наблюдали за ее безнадежной борьбой сначала с Ларри, потом с Джино, вместе с ней безутешно горевали по погибшему Винни. Прикоснувшись к ним, она поняла, что юные судьи вынесли ей оправдательный приговор.
Тогда почему Лючия Санта рыдает в опустевшей квартире? Кто, в конце концов, счастливее ее?
Ей предстоит зажить в собственном доме на Лонг-Айленде, нянча внуков. Сальваторе и Лена станут врачами или учителями. Ее дочь Октавия — старшая приказчица в магазине одежды, сын Лоренцо — президент профсоюза, величественно дарующий другим людям работу, как итальянский князь. Ее сын Джино остался жив, когда миллионы других погибли. У нее всегда будет довольно еды и денег, она будет окружена в старости почтительными, любящими детьми. Кто же счастливее ее?
Сорок лет назад, в Италии, даже в самых безумных мечтах она не покушалась на такое. Теперь же миллион никому не слышных голосов твердил ей:
«Лючия Санта, Лючия Санта, ты обрела в Америке счастье!» Но Лючия Санта, рыдая на своей табуретке без спинки, гневно возражала им: «Я хотела достичь всего этого, но не ценой таких страданий! Я не хотела оплакивать двоих мужей и любимого сына! Я не хотела, чтобы меня возненавидел сын, зачатый в любви! Я не хотела греха, не хотела скорби, не хотела страха смерти и дрожи в ожидании Судного дня. Я мечтала остаться чистой!»
Америка, Америка, богохульная мечта! Ты даруешь так много — почему же не все? Лючия Санта оплакивала преступления, которых она не могла избежать и которые совершила против тех, к кому питала любовь. В прежней жизни, ребенком, она лелеяла всего одну безумную мечту: избавиться от страха голода, болезней, беспомощности перед беспощадностью естества. Тогда мечталось об одном: как бы остаться живой. О большем не помышлял никто. Однако здесь, в Америке, становились реальностью совсем уже дичайшие грезы, о существовании которых она и не подозревала. Оказалось, что человеку недостаточно хлеба и крыши над головой.
Октавии захотелось стать учительницей. Чего хотелось Винни? Ей уже не суждено об этом узнать. А Джино — о чем мечталось ему? Наверняка о чем-то таком, что никому из них не могло прийти в голову.
Даже теперь, несмотря на слезы и муку, в ее душе вспыхнула неуемная ненависть: больше всего на свете ему хотелось удовольствий для самого себя!
Ему хотелось жить, как живут сыновья богачей… Но тут она вспомнила, как в свое время нанесла удар в самое сердце своему собственному отцу, отказавшись добиваться белья для супружеского ложа так, как этого хотелось ему.
Ей стало как никогда ясно, что Джино ни за что не вернется домой после войны, что он ненавидит ее так же люто, как она ненавидела своего отца. Он тоже станет странником и будет искать неведомую Америку своих грез. И впервые за всю жизнь Лючия Санта взмолилась о пощаде. Позволь мне услышать его шаги у двери — и я проживу все эти сорок лет сначала, Я обреку на слезы ровного отца, превращусь в странницу и устремлюсь поперек страшного океана. Я переживу первого мужа, осыплю проклятиями Филомену вместе с ее домом в Нью-Джерси, сжимая Винченцо в объятиях, — чтобы спустя годы рыдать у его гроба. Если надо, я еще и еще раз пройду через все это!
Мысленно произнеся этот зарок, Лючия Санта почувствовала, что с нее хватит. Подняв голову, она обнаружила, что Сальваторе и Лена внимательно наблюдают за ней. Серьезность их лиц вызвала у нее улыбку. К ней вернулись силы. «Как красивы мои младшие дети!» — подумала она. Впрочем, они выглядели настоящими американцами, и это позабавило ее, словно этим двоим удалось-таки оставить с носом и ее, и всю остальную семью.
Сальваторе распахнул у нее за спиной пальто, чтобы она, вставая, легко могла продеть руки в рукава. Лена пробормотала:
— Как только мы переедем, я пошлю Джино письмо с новым адресом.
Лючия Санта метнула на нее удивленный взгляд: кажется, она не произнесла вслух ни единого словечка! Однако лицо девушки так напоминало лицо Джино, что у нее снова защипало глаза. Она взглянула напоследок на голые стены и навсегда покинула дом, где прожила сорок лет, На Десятой ее поджидали, сложив руки на груди, три женщины, старые знакомые. Одна подняла дряхлую руку, чтобы помахать ей, и крикнула:
— Buona fortuna «Удачи (ит.)», Лючия Санта!
Пожелание прозвучало искренне, в нем не было задней мысли, однако оно содержало предупреждение, словно старуха хотела сказать: «Берегись, тебе еще жить и жить, жизнь не кончена». Лючия Санта склонила голову, благодаря ее за мудрое напутствие.
Ларри нетерпеливо барабанил пальцами по рулю, пока они забирались к нему в лимузин. Наконец он медленно тронулся с места, прокладывая дорогу двум фургонам. Путь их лежал на восток, к мосту Квинсборо. Сначала все молчали, удрученные материнскими слезами, но вскоре трое малышей подняли визг и затеяли возню.
Луиза прикрикнула на них и стала раздавать шлепки. Напряжение спало, завязался разговор — конечно, о новом доме. Ларри предупредил, что дорога займет час. Не проходило и двух минут, чтобы кто-нибудь из малышей не пристал с вопросом:
— Мы уже на Лонг-Айленде?
— Еще нет, — терпеливо отвечали либо Сал, либо Лена.
Лючия Санта опустила стекло, чтобы глотнуть воздуху. Она усадила себе на колени одного из мальчуганов, и Ларри, обернувшись к ней, с улыбкой сказал:
— Здорово будет жить всем вместе, а, мам?
Лючия Санта покосилась на Лену, но та пошла в Джино и, значит, — слишком простодушна, чтобы понять материнскую ухмылку. Октавия тоже усмехнулась. Они с матерью всегда видели Ларри насквозь. Ларри радовался тому, что у Луизы с детьми будет с кем коротать время, пока он, бесстыжий хищник, станет домогаться девушек, страдающих в военное время без мужчин.
Тем временем лимузин уже мчался по мосту Квинсборо, стремительно отсчитывая тени, отбрасываемые толстыми стальными тросами. Дети приподнялись, чтобы разглядеть стальную воду Истривер; не прошло и минуты — а они уже съехали с моста и понеслись прочь по широкому, обсаженному деревьями бульвару. Дети радостно заголосили, и Лючия Санта, заразившись их настроением, молвила:
— Вот мы и на Лонг-Айленде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47