— Комиссар Сан-Антонио.
Он хмурит то место, где положено быть бровям, ибо я забыл вам сообщить, что у него их нет.
— Ах вот как?
— Вам не приходилось встречаться ни с одним полицейским с момента убийства Монфеаля?
— Нет.
Хорошо сделали, что заменили Конружа.
— Вы заходили вчера утром к Монфеалям?
— Да.
У него впалые щеки и длинный нос, который буквально нависает в форме кропильницы над верхней губой.
Коллеги и хозяева Беколомба поглядывают на нас украдкой из-за прилавков. Они не понимают, что происходит.
— В котором часу это было?
— За несколько минут до половины девятого, — И объясняет:
— Моя работа в магазине начинается в половине девятого.
— Вы видели Монфеаля?
— Нет, он был в ванной, как сказала мне его горничная.
— Одним словом, вы видели только ее?
Он сжимает ноздри, что является подвигом, ибо крылья его носа и так сжаты.
— Да.
— Вы ей вручили документы?
— Да.
— Что за документы?
— Они касались предвыборной кампании, — сухо отвечает торговец нафталином — Вы задержались в доме вашего кандидата?
— Вовсе нет. Этот визит длился всего лишь минуту, к тому же я спешил.
— Вы никого не видели у Монфеалей?
— Только горничную.
— А на лестнице?
— Консьержку внизу, которая мыла коридор…
— Это все?
— Все!
— Секция вашей группировки собирается выдвигать нового кандидата?
— Решение еще не принято, но, думаю, это будет сделано. Нет никаких оснований, чтобы это не было сделано. Поступки какого-то сумасшедшего не должны нарушать стабильность…
Я уже на улице. Я чихаю двенадцать раз, потому что, видимо, у меня аллергия к одному из их товаров, если не к самому Беколомбу.
Уже десять часов. За время моих визитов погода несколько улучшилась, и робкое солнце бродит над колокольнями.
Я замечаю небольшое симпатичное бистро. Это именно то провинциальное кафе, где имеются круглые мраморные столики на одной ножке, навощенные деревянные панели и оловянная стойка. Похоже, я начинаю изображать из себя Мэгре. Я вхожу и заказываю большой черный кофе. Меня обслуживает сам хозяин. Под жилетом у него ночная рубашка, на голове — каскетка.
Я помешиваю кофе и подытоживаю сделанное за утро. Два кандидата с отчетливо противоположными взглядами были убиты дома при крайне загадочных обстоятельствах. В обоих случаях убийца действовал с неслыханной дерзостью, и в обоих случаях он воспользовался невероятным стечением обстоятельств, которые позволили ему перемещаться незамеченным в доме у своих жертв, в то время как те находились в кругу своих домочадцев. Я позволяю себе усомниться в загадочности первого убийства, ибо исчезновение садовника дает мне повод думать, что он что-то видел.
Я отпиваю два глотка и задаю себе the question: “Не является ли оно, дорогой Сан-Антонио, делом рук сумасшедшего?” Привлеченное этим вопросом подсознание Сан-Антонио берет себя за руку и уводит гулять по извилистым тропинкам размышлений. Возвратившись с прогулки, оно мне нашептывает: “Нет, Сан-Антонио, я этого не думаю или, скорее, я этого не чувствую”.
— А почему ты этого не чувствуешь, Сан-Антонио?
— Послушай, Сан-Антонио, я попытаюсь тебе ответить: сумасшедший действует открыто. Ему плевать, видят его или нет; наоборот, он любит работать на публику. Этих кандидатов он прикончил бы прямо на собрании или на улице.
— Так каковы же твои выводы, Сан-Антонио?
— Мои выводы таковы: не морочь мне одно место со своими дурацкими вопросами, мой дорогой Сан-Антонио! Продолжай расчищать себе дорогу сам, а там будет видно…
— Спасибо, Сан-Антонио, твои советы хороши!"
Я допиваю кофе и прошу хозяина подать счет. Он подходит, скребя пятерней в паху, говорит, что я ему должен тридцать сантимов, и спрашивает, не журналист ли я?
— Почему? — удивляюсь я.
— Просто так, я нахожу, что вы на них похожи.
— Десять из десяти, патрон! Из вас бы вышел хороший сыщик.
Он недовольно качает головой.
— Это плохо сказалось бы на моей простате! Я — сыщик?!
Он закатывает рукав и показывает мне роскошную татуировку в жанре гризайля XVIII века. На ней изображены развалины Рима. Но вместо латинской надписи можно различить извилисто проступающую сквозь рисунок фразу, имеющую очень отдаленное отношение к архитектуре:
«Смерть легавым!»
— Видите, — произносит хозяин. — Бывший солдат Африканского корпуса!
Татауйи, Тонкин и многие другие города! Все легавые — педики! У вас другое мнение? Вам же приходится с ними якшаться?
Я качаю головой.
— Не следует быть таким безапелляционным, патрон!
Он взрывается.
— А вы знаете хоть одного, который бы не был последним дерьмом?
Надо быть справедливым! Что вы замолчали? Говорите, говорите…
— По правде говоря…
Но он меня прерывает.
— Все они проститутки и тому подобное! Ни на что не способные!
Ничтожества! Они хорохорятся, раздают зуботычины и считают себя богами! Полиция существует только благодаря стукачам. Если бы не они, то миром правили бы господа-мужчины!
В этот момент проходивший по улице инспектор Ляплюм замечает меня и бросается ко мне, как отчаявшийся бросается в окно.
— О, господин комиссар! Как я рад, что вас нашел!
Я смотрю на хозяина кафе. Надо было бы видеть, как изменился цвет его лица! Впервые с тех пор, как я расстался со своим приятелем, работающим заправщиком шариковых ручек в фирме “Ватерман”, я вижу, как человек становится синим. Ляплюм ликует:
— У меня есть кое-что новенькое относительно телефонного звонка графу!
— Да что ты! Ты меня радуешь, сынок! Что будешь пить?
— Рюмочку кальвадоса!
— Два кальвадоса! — бросаю я хозяину, готовому упасть в обморок.
Затем, кладя руку на послушное плечо Ляплюма, говорю ему:
— Слушаю тебя, Бэби!
— Звонок был из Парижа. Звонили из почтового отделения на улице Колизея.
Я морщусь. Я надеялся на лучшее. Но в конце концов и это хорошо!
— Отлично! Поскольку ты напал на этот след, тебе надо вернуться в Париж и проинтервьюировать телефонистку с этой почты. Не сможет ли она описать звонившего… Заметь, что ей приходится общаться через свою трубку со множеством людей, и будет просто чудо, если она вспомнит об одном из них… И все-таки попытаемся.
Ляплюм допивает свою рюмку.
— Бегу, господин комиссар.
Он очень рад вернуться в Париж. Конечно, Ляплюм начнет с того, что сначала забежит к своей подружке. Лишь бы он не застал в ее объятиях водопроводчика!..
Едва Ляплюм исчезает, появляется хозяин.
— Послушайте, господин комиссар. Вы, конечно, не приняли всерьез мою болтовню, это было своего рода.., гм.., шуткой. В свое время у меня были неприятности с одним лега.., с полицейским, и с тех пор я ношу в себе обиду, понимаете?
— Это вполне естественно, — успокаиваю я его. Я прищуриваю глаза и пронизываю его взглядом до мозга костей.
— Ваше имя Мартине, не так ли?
Он непроизвольно икает.
— Да… Откуда вы знаете?
Я бросаю деньги на стол и выхожу, оставляя его в полном изумлении и беспокойстве.
Может быть, он потом вспомнит, что его фамилия написана красивыми черно-желтыми буквами на двери его заведения? А может быть, и нет!
* * *
Когда я возвращаюсь в комиссариат, то нахожу его, к своему удивлению, до странности спокойным и пустынным после недавней суеты и напряженности. Конружа в комиссариате нет. Впрочем, за исключением некоторых функционеров и одного парижского полицейского, все разбежались по служебным делам.
Я сажусь за стол, беру стопку белой бумаги, именуемой министерской, и ручкой делю верхний листок на две равные части. На одной половине схематически набрасываю расположение комнат в доме графа. На второй план квартиры Монфеаля. Затем рисую в стиле Пикассо фигурки жертв и обозначаю маленькими кружочками всех присутствующих в момент преступления. Я смотрю на план и размышляю.
— Давно похоронили графа? — спрашиваю я, не отрываясь от своего рисунка.
— Четыре дня назад, — отвечает мне с южным акцентом какой-то очкарик.
Я жалею, что не был на похоронах. Что-то мне подсказывает: убийца был там.
— Когда похороны Монфеаля?
— Когда пожелаете, — отвечает мне тот же голос. — Его семья потребовала расследования, и решение пока не принято.
Я поглаживаю мочку уха.
— Можно было бы его закопать, например, завтра часов в одиннадцать, — говорю я.
Я уверен, что весь город и его окрестности будут на похоронах.
Понимаете, это зрелище, которое нельзя пропустить!
— Хорошо, господин комиссар.
В этот момент знаменитый Берюрье совершает не оставшееся незамеченным вторжение, поскольку является фигурой весьма заметной.
Его подтяжка, плохо закрепленная английской булавкой, часто используемой кормилицами (в данном случае кормилица явно без молока), болтается у него за спиной. Поскольку на ней красуется еще и обезьяний хвост, представляете, какой это производит эффект! Галстук у него отхвачен у самого узла, а верхушка шляпы вырезана словно крышка консервной банки и держится на тоненьком лоскутке.
— Что с тобой случилось, Толстый? — спрашиваю я. — Кто-то хотел тебе сделать трепанацию?
Он ругается по-черному и матерится как сапожник.
— Не напоминай мне об этом! Эти мальцы, где ты меня оставил, сущие отродья хреисподней!
— Преисподней, — поправляю я, поскольку всегда забочусь о правильности речи.
— Почему ты меня бросил в том салоне? — возмущается он.
— Потому что ты там уснул, линялая синяя тряпка. И я тебя просто-напросто забыл.
— Чудесно! — недовольно ворчит Мамонт.
— А тебе что, никогда не случалось забывать свою собаку у молочника?
Он пожимает плечами и рассказывает о своих злоключениях.
— Представь себе, что эти сорванцы вдовы вырвали меня из объятий Морфлея. Ох и чертенята! Они играли в индейцев! И это в тот день, когда их папа стал покойником! А ты еще говоришь о маленьких чувствительных душах! Им остается один шаг до убийства мамочки!
— Нужно прощать детям, Толстяк: они всего лишь дети!
Но Берю не расположен к снисходительности.
— Такие дети, как эти… Хоть я не злой человек, но я бы многое отдал, чтобы взять их за ноги и размозжить их головы о стену! Посмотри на мою шляпу! Шляпа, за которую я заплатил в 1948 году целое состояние! И это еще не все: у меня был шелковый галстук. Дьяволы, говорю тебе!
— Вдова не извинилась?
— Дудки! Она разговаривала по телефону, когда я покинул салон, после того как надавал затрещин ее ублюдкам.
Он теребит огрызок своего галстука.
— Кстати, она разговаривала с мужчиной. И знаешь, что она ему говорила?
Он откашливается.
— Она ему говорила: “Да, это я ему рассказала о тебе, это было необходимо, иначе это сделала бы горничная”.
Я подскакиваю.
— Неужели, Толстый?
— Слово в слово! Потом она заметила меня и от неожиданности подпрыгнула. И поспешно добавила в трубку: “Я вам перезвоню позже!” Понял? До того, как она меня увидела, она обращалась на “ты” к своему собеседнику. А в моем присутствии быстро перешла на “вы”.
— Это интересно, мой Толстяк. А тебе, что она тебе сказала?
— Она спросила у меня, как это произошло, что я еще до сих пор нахожусь в ее доме. Я ответил, что заснул. Тогда она побледнела.
Прежде чем уйти, я позволил себе вольность: закатил пару пощечин ее детям. Старуха, выходившая из комнаты, налетела на меня, словно я скот. Она хотела меня поцарапать, эта мегера. Ее успокоила дочь. Мне бы не хотелось возвращаться к этой гурии!
Он скребет шею и заявляет:
— Я отправляюсь пропустить стаканчик, и кто любит меня, следуйте за мной.
— Это ты сейчас последуешь кое за кем.
— Ты думаешь?
— Да.
Я царапаю на бумажке имя и адрес Беколомба и протягиваю ее Берю. Я могу ошибиться, но готов поставить охотничий рог против евстахиевой трубы, что бедная безутешная вдова звонила продавцу аптечно-хозяйственных товаров. Неужели этот торговец является хахалем мадам? С его рожей, напоминающей аварию на перекрестке, — это не подарок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21