Он и последовавший через пару лет арест барона Крейля расценил лишь как результат некоторого смещения акцентов во внутренней политике нашей страны. Собственно говоря, так оно и было.
Я вообще сомневаюсь, что в нашей стране можно морально осуждать людей за экономические преступления. Когда общество коррумпировано насквозь, в нем просто невозможно достичь сколько-нибудь заметного жизненного успеха, оставшись при этом чистым. Причем наиболее крупным преступником у нас является государство, а самым мелким — пекарь, продающий свой хлеб с несоответствующим стандартам составом.
Все это я понимал и тогда, хотя не могу сказать, что сии соображения позволяли мне хладнокровно исполнять свою миссию. Напротив, я не находил душевного покоя, постоянно ощущал в себе внутреннюю борьбу и всерьез опасался, что все это закончится для меня трагически. Я почти завидовал рядовым инженерам, которые внимали мне на семинарах с показным рвением, но не забывали при этом посматривать на часы, и в положенное время расходились по домам, чтобы провалиться в кресле со стаканом пива и посмотреть хоккей. Я даже находил несправедливым, что одни люди могут спокойно существовать, не будучи обремененными тяжкими амбициями, а другие, подобно мне, родились и вращаются в кругу «новой» аристократии, и положение обязывает их «держаться как подобает».
Моя озабоченность, помимо прочего, проявлялась и в том, что я чаще пил в те дни и реже навещал дядю Ро. Старик несомненно заметил, что со мной творится неладное; однажды вечером мы по обыкновению сидели друг против друга в глубоких креслах, и после того как в очередной раз отзвучала «Ave Maria», он вдруг приоткрыл глаза и поинтересовался, все ли у меня благополучно. Я осведомился, почему он спрашивает; но он ничего не ответил, лишь дал мне знак поставить новую вещь.
Конечно, «аштонская афера» была далеко не самой крупной махинацией барона Крейля. Она даже не всплыла на суде над бароном и, вообще, до сих пор не получила огласки. Если даже настоящие мои записки когда-нибудь увидят свет, за давностью лет это уже не сможет повредить барону, кстати недавно вышедшему на свободу. Что же до его репутации, так она и без того подмочена.
Если вся эта история не обернулась для меня крупными неприятностями, то обязан я этим исключительно благородству барона Крейля, вовремя меня предупредившего. Впрочем, весьма вероятно, что бароном руководили при этом лишь соображения личной безопасности. Так или иначе барон помнится мне человеком порядочным.
Возможно имели место какие-то события, послужившие барону предупреждением, а может он просто почувствовал опасность и вследствие этого вывел меня из игры. Замечу, что и после моего выхода Аштонская программа еще некоторое время функционировала, но вероятно относительно чисто, если вообще можно считать «чистой» программу, согласно которой правительство выделяет огромные средства на фиктивные формы образования, в то время как тысячи детей в стране влачат полуголодное существование.
Повторяю: все кончилось для меня благополучно. Как-то субботним вечером, приблизительно за полгода до ареста барона, мы вдвоем допоздна засиделись за картами в баре Оффенгейма. Я хорошо помню те дни: мы все были потрясены известием о тяжелом венерическом заболевании, проявившимся у Кохановера. Мы всесторонне обсудили эту грустную новость: барон всегда сопереживал друзьям, причем молодым, почему-то, в особенности. Вообще, он был очень противоречивым человеком: дружил вот с Кохановером, о котором мой папаша и слышать никогда не хотел. В тот вечер барон был печален и, пожалуй, немного рассеян. Я объяснял это неприятностями Кохановера, но оказалось, что тому имелись и другие причины. Было уже далеко за полночь, когда после очередной сдачи, прежде чем открыть свои карты, барон вдруг изрек:
— Пора тебе сворачивать свою консультантскую практику, мой мальчик.
— Разве я плохо болтаю? — спросил я с деланной небрежностью; на самом деле я был удивлен и встревожен.
— Напротив, — все так же печально отвечал барон, — болтаешь ты так хорошо, что я посоветовал бы тебе сделаться сочинителем. Только не хочу, чтобы тебе пришлось сочинять «Записки из мертвого дома».
К счастью, я последовал совету барона. Причем, даже в буквальном смысле, чего он, вероятно, не имел ввиду.
Глава четвертая. ДНЕВНИК БЕЛЛЕТРИСТА Р.
Беспутны дни, развратны ночи, А мы стареем между прочим; И дабы ревностный ценитель, Строк наших будущий хранитель Вернее в нашу сущность вник, — Недурно б нам вести дневник.
Кохановер, из сборника «У врат в вечность»
Из интервью, которое я (Публицист) взял у беллетриста Р. летом … года
В о п р о с. Ваша проза в высшей степени эстетична. Эстетика слова для вас самоцель?
О т в е т. Отнюдь. Эстетика слова — мое естество, мое второе «я». Я постоянно стремлюсь к эстетике даже наедине с собой, в своем бесконечном внутреннем монологе.
* * *
Приводимый здесь дневник также обнаружен мною в компьютере покойного. Год, к сожалению, не указан. Судя по некоторым деталям, дневник скорее всего относится к … году, но утверждать категорично не берусь. Записи сделаны за неделю. Создается впечатление, что беллетрист Р. начал однажды вести дневник, но через неделю в силу каких-то причин бросил это занятие. (Публицист)
Понедельник, 1 июня.
Лиса на всю неделю уехала к родителям. Я встал рано; завтракал с пивом. После завтрака пытался писать; ничего не получается. Написал полстраницы и остался недоволен. Похоже, новелла застопорилась, а начало вроде было многообещающим.
Днем спал — не от усталости, а от вялости и безделья.
Обед начал с водки. Приятно выпить рюмку водки «для разминки», а затем пить пиво. Некоторые не любят — я очень люблю. После обеда продолжал пить пиво и играл с компьютером в шахматы. Проигрывал партию за партией, зато пиво шло хорошо.
Бездарно провожу время. А что еще делать? В городе дождь; по телевидению выступает Президент; Квачевского — удивительное рядом! — нет дома.
Вечером звонил Милене. О чем говорили, толком не помню. Кажется, это единственная женщина, которая искренне мною восхищается. А может это просто похоть. Или у нее такая манера. Как бы я не умничал в своих книгах, ни хрена я толком не понимаю.
Вторник, 2 июня.
Проснулся поздно. Выпивки дома не оказалось. Пришлось сходить в магазин. Подумывал купить пива, но взял водки. Как говорил покойный Гамбринус: «Пивом голову не обманешь». Выпил пару рюмок, потом посмотрел свою новеллу, внес пару поправок и выпил еще рюмку.
Собирался обедать, но тут позвонила Милена. Оказывается, я ей вчера пообещал с утра перезвонить. Может и так. Пригласила зайти. Я охотно согласился.
Полчаса стоял под душем; потом брился и всячески прихорашивался. Ехал к ней на такси. По пути купил бутылку коньяку.
Она встретила меня в легком платье и — как я сразу заметил — без лифчика. Я возбудился, но вместе с тем потерял покой. Мне не хотелось заходить слишком далеко. Я опасался продемонстрировать неловкость, а возможно и бессилие. Благо, она любила выпить. Выпили мы изрядно. Что было после, я помню смутно, но уверен, что ничего серьезного не было.
Домой поехал на такси.
Среда, 3 июня.
Спал плохо — перевозбуждение нервной системы на почве алкоголя и сексуальной озабоченности. Проснулся рано. Поутру ощущал головную боль и похоть.
Похоть — извечный похмельный синдром. Что-то лишнее в результате пьянки скапливается в организме и перерабатывается в сперму, которую необходимо вывести из организма, чтобы она в голову не ударила. Думаю, что именно несоблюдение этого правила приводит к смертным случаям с похмелья. Во всяком случае, не удивлюсь, если когда-нибудь медицина придет к такому выводу. Некоторое время потратил на раздумья — позвонить Милене или помастурбировать. Выбрал последнее — так проще. Потом встал, похмелился и опять лег.
С небольшими перерывами провалялся весь день. Вечером звонила Лиса.
Четверг, 4 июня.
Встал поздно. Весь день играл в покер у Квачевского. Пил мало, но чрезвычайно много курил. Проиграл изрядно, но особого азарта не ощутил; игра меня больше не увлекает.
Пятница, 5 июня.
Наконец-то пишу! Новелла продвинулась и как-то оформилась. Почему это меня так вдохновляет!? Вопрос почти риторический, однако не такой уж простой.
Что все-таки значит для меня писательство?
Где-то я читал, будто бы Кнут Гамсун однажды сказал, что пишет он исключительно с целью убить время. Даже если он был вполне искренен, я ему все равно не верю. Не может такого быть! Просто в день, когда он это сказал, Гамсун был соответствующим образом настроен. Даже не впадая в громкие сентенции, все же констатирую, что писательство приносит мне большее удовлетворение, нежели пьяное валяние на диване с Миленой или метание карт в прокуренной гостиной Квачевского. Правда, может я сегодня сам соответствующим образом настроен!? Возможно, у меня сегодня такая внутренняя установка, поскольку завтра мне выступать перед читателями.
Вечером был у дяди Ро. Пили чай с вишневым вареньем — явно домашним; интересно, откуда оно у дяди; а впрочем, жизнь есть жизнь — любой человек, даже самый нелюдимый куда-то ходит, кого-то знает. Потом слушали музыку: Шуберта, — по негласно установившейся традиции, и первый концерт Чайковского; к последнему я стал теперь сильно неравнодушен.
Дядя Ро, по обыкновению, почти все время молчал, хотя именно сегодня я ожидал что-нибудь от него услышать. Дело в том, что едва войдя в гостиную, я заметил на журнальном столике свою последнюю книгу. Я нередко задавался вопросом, интересуется ли дядя Ро моим творчеством, и вот впервые увидел вещественное тому доказательство. Однако от каких-либо комментариев старик воздержался. Очень странно, что столь близкий мне человек никогда ничего не говорит мне о моих книгах. Дядя несомненно много читает; у него отличная библиотека. Вместе с тем, мое творчество похоже оставляет его абсолютно равнодушным.
Сегодня под неземную музыку Шуберта, мне впервые пришла в голову вполне земная — даже низменная — мысль: дядя Ро уже глубокий старик, и после его смерти все сокровища этой квартиры, вроятнее всего перейдут в мое владение; ведь ближе меня у него никого нет, а я к тому же еще и видный деятель культуры, хоть дядей и не почитаемый. Мне не вспомнить теперь, путем каких именно умозаключений я пришел к этой почти крамольной мысли, но подумал я об этом случайно, не корысти ради.
Суббота, 6 июня.
Днем в метро — я ехал на выступление — меня опознала красивая толстая баба и попросила автограф. Такое со мной случилось впервые. От неожиданности я так растерялся, что даже не додумался пригласить ее куда-нибудь. Жаль, было бы очень пикантно: вечер с почитательницей в интимной обстановке — «стакан и в рот» и прочее…
Выступал в Доме Литератора. Аудитория собралась большая. Люблю я эти встречи с читателями: чувствуешь свою значительность, никто не перебивает. Вынужден, правда, констатировать, что за все годы известности я даже приблизительно не понял, сколько процентов от общего числа собирающихся в зале действительно являются моими читателями. Вопросы нередко задают толковые, но ведь это еще ни о чем не говорит; это всего лишь доказывает, что по меньшей мере несколько человек, оказавшись на моем выступлении не ошиблись дверью. В основном же… Всегда спрашивают о самом знаменательном событии в моей жизни. И каждый раз я с «дежурной» светлой улыбкой, блистая заранее отработанным остроумием, рассказываю о своей первой публикации, о Малом Ланкоме, о встрече с Президентом. А что делать? Ведь правду скажешь — блеванут…
И все же я люблю эти встречи.
Воскресенье, 7 июня.
Отчетливо помню, как с утра, стоя перед окном и глядя в туманную даль, я пил жидкий фруктовый йогурт и пребывал в вполне сносном расположении духа, когда позвонил Толуш (вероятно, имеется ввиду армангфорский управляющий табачных королей, старинный приятель господина Р.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Я вообще сомневаюсь, что в нашей стране можно морально осуждать людей за экономические преступления. Когда общество коррумпировано насквозь, в нем просто невозможно достичь сколько-нибудь заметного жизненного успеха, оставшись при этом чистым. Причем наиболее крупным преступником у нас является государство, а самым мелким — пекарь, продающий свой хлеб с несоответствующим стандартам составом.
Все это я понимал и тогда, хотя не могу сказать, что сии соображения позволяли мне хладнокровно исполнять свою миссию. Напротив, я не находил душевного покоя, постоянно ощущал в себе внутреннюю борьбу и всерьез опасался, что все это закончится для меня трагически. Я почти завидовал рядовым инженерам, которые внимали мне на семинарах с показным рвением, но не забывали при этом посматривать на часы, и в положенное время расходились по домам, чтобы провалиться в кресле со стаканом пива и посмотреть хоккей. Я даже находил несправедливым, что одни люди могут спокойно существовать, не будучи обремененными тяжкими амбициями, а другие, подобно мне, родились и вращаются в кругу «новой» аристократии, и положение обязывает их «держаться как подобает».
Моя озабоченность, помимо прочего, проявлялась и в том, что я чаще пил в те дни и реже навещал дядю Ро. Старик несомненно заметил, что со мной творится неладное; однажды вечером мы по обыкновению сидели друг против друга в глубоких креслах, и после того как в очередной раз отзвучала «Ave Maria», он вдруг приоткрыл глаза и поинтересовался, все ли у меня благополучно. Я осведомился, почему он спрашивает; но он ничего не ответил, лишь дал мне знак поставить новую вещь.
Конечно, «аштонская афера» была далеко не самой крупной махинацией барона Крейля. Она даже не всплыла на суде над бароном и, вообще, до сих пор не получила огласки. Если даже настоящие мои записки когда-нибудь увидят свет, за давностью лет это уже не сможет повредить барону, кстати недавно вышедшему на свободу. Что же до его репутации, так она и без того подмочена.
Если вся эта история не обернулась для меня крупными неприятностями, то обязан я этим исключительно благородству барона Крейля, вовремя меня предупредившего. Впрочем, весьма вероятно, что бароном руководили при этом лишь соображения личной безопасности. Так или иначе барон помнится мне человеком порядочным.
Возможно имели место какие-то события, послужившие барону предупреждением, а может он просто почувствовал опасность и вследствие этого вывел меня из игры. Замечу, что и после моего выхода Аштонская программа еще некоторое время функционировала, но вероятно относительно чисто, если вообще можно считать «чистой» программу, согласно которой правительство выделяет огромные средства на фиктивные формы образования, в то время как тысячи детей в стране влачат полуголодное существование.
Повторяю: все кончилось для меня благополучно. Как-то субботним вечером, приблизительно за полгода до ареста барона, мы вдвоем допоздна засиделись за картами в баре Оффенгейма. Я хорошо помню те дни: мы все были потрясены известием о тяжелом венерическом заболевании, проявившимся у Кохановера. Мы всесторонне обсудили эту грустную новость: барон всегда сопереживал друзьям, причем молодым, почему-то, в особенности. Вообще, он был очень противоречивым человеком: дружил вот с Кохановером, о котором мой папаша и слышать никогда не хотел. В тот вечер барон был печален и, пожалуй, немного рассеян. Я объяснял это неприятностями Кохановера, но оказалось, что тому имелись и другие причины. Было уже далеко за полночь, когда после очередной сдачи, прежде чем открыть свои карты, барон вдруг изрек:
— Пора тебе сворачивать свою консультантскую практику, мой мальчик.
— Разве я плохо болтаю? — спросил я с деланной небрежностью; на самом деле я был удивлен и встревожен.
— Напротив, — все так же печально отвечал барон, — болтаешь ты так хорошо, что я посоветовал бы тебе сделаться сочинителем. Только не хочу, чтобы тебе пришлось сочинять «Записки из мертвого дома».
К счастью, я последовал совету барона. Причем, даже в буквальном смысле, чего он, вероятно, не имел ввиду.
Глава четвертая. ДНЕВНИК БЕЛЛЕТРИСТА Р.
Беспутны дни, развратны ночи, А мы стареем между прочим; И дабы ревностный ценитель, Строк наших будущий хранитель Вернее в нашу сущность вник, — Недурно б нам вести дневник.
Кохановер, из сборника «У врат в вечность»
Из интервью, которое я (Публицист) взял у беллетриста Р. летом … года
В о п р о с. Ваша проза в высшей степени эстетична. Эстетика слова для вас самоцель?
О т в е т. Отнюдь. Эстетика слова — мое естество, мое второе «я». Я постоянно стремлюсь к эстетике даже наедине с собой, в своем бесконечном внутреннем монологе.
* * *
Приводимый здесь дневник также обнаружен мною в компьютере покойного. Год, к сожалению, не указан. Судя по некоторым деталям, дневник скорее всего относится к … году, но утверждать категорично не берусь. Записи сделаны за неделю. Создается впечатление, что беллетрист Р. начал однажды вести дневник, но через неделю в силу каких-то причин бросил это занятие. (Публицист)
Понедельник, 1 июня.
Лиса на всю неделю уехала к родителям. Я встал рано; завтракал с пивом. После завтрака пытался писать; ничего не получается. Написал полстраницы и остался недоволен. Похоже, новелла застопорилась, а начало вроде было многообещающим.
Днем спал — не от усталости, а от вялости и безделья.
Обед начал с водки. Приятно выпить рюмку водки «для разминки», а затем пить пиво. Некоторые не любят — я очень люблю. После обеда продолжал пить пиво и играл с компьютером в шахматы. Проигрывал партию за партией, зато пиво шло хорошо.
Бездарно провожу время. А что еще делать? В городе дождь; по телевидению выступает Президент; Квачевского — удивительное рядом! — нет дома.
Вечером звонил Милене. О чем говорили, толком не помню. Кажется, это единственная женщина, которая искренне мною восхищается. А может это просто похоть. Или у нее такая манера. Как бы я не умничал в своих книгах, ни хрена я толком не понимаю.
Вторник, 2 июня.
Проснулся поздно. Выпивки дома не оказалось. Пришлось сходить в магазин. Подумывал купить пива, но взял водки. Как говорил покойный Гамбринус: «Пивом голову не обманешь». Выпил пару рюмок, потом посмотрел свою новеллу, внес пару поправок и выпил еще рюмку.
Собирался обедать, но тут позвонила Милена. Оказывается, я ей вчера пообещал с утра перезвонить. Может и так. Пригласила зайти. Я охотно согласился.
Полчаса стоял под душем; потом брился и всячески прихорашивался. Ехал к ней на такси. По пути купил бутылку коньяку.
Она встретила меня в легком платье и — как я сразу заметил — без лифчика. Я возбудился, но вместе с тем потерял покой. Мне не хотелось заходить слишком далеко. Я опасался продемонстрировать неловкость, а возможно и бессилие. Благо, она любила выпить. Выпили мы изрядно. Что было после, я помню смутно, но уверен, что ничего серьезного не было.
Домой поехал на такси.
Среда, 3 июня.
Спал плохо — перевозбуждение нервной системы на почве алкоголя и сексуальной озабоченности. Проснулся рано. Поутру ощущал головную боль и похоть.
Похоть — извечный похмельный синдром. Что-то лишнее в результате пьянки скапливается в организме и перерабатывается в сперму, которую необходимо вывести из организма, чтобы она в голову не ударила. Думаю, что именно несоблюдение этого правила приводит к смертным случаям с похмелья. Во всяком случае, не удивлюсь, если когда-нибудь медицина придет к такому выводу. Некоторое время потратил на раздумья — позвонить Милене или помастурбировать. Выбрал последнее — так проще. Потом встал, похмелился и опять лег.
С небольшими перерывами провалялся весь день. Вечером звонила Лиса.
Четверг, 4 июня.
Встал поздно. Весь день играл в покер у Квачевского. Пил мало, но чрезвычайно много курил. Проиграл изрядно, но особого азарта не ощутил; игра меня больше не увлекает.
Пятница, 5 июня.
Наконец-то пишу! Новелла продвинулась и как-то оформилась. Почему это меня так вдохновляет!? Вопрос почти риторический, однако не такой уж простой.
Что все-таки значит для меня писательство?
Где-то я читал, будто бы Кнут Гамсун однажды сказал, что пишет он исключительно с целью убить время. Даже если он был вполне искренен, я ему все равно не верю. Не может такого быть! Просто в день, когда он это сказал, Гамсун был соответствующим образом настроен. Даже не впадая в громкие сентенции, все же констатирую, что писательство приносит мне большее удовлетворение, нежели пьяное валяние на диване с Миленой или метание карт в прокуренной гостиной Квачевского. Правда, может я сегодня сам соответствующим образом настроен!? Возможно, у меня сегодня такая внутренняя установка, поскольку завтра мне выступать перед читателями.
Вечером был у дяди Ро. Пили чай с вишневым вареньем — явно домашним; интересно, откуда оно у дяди; а впрочем, жизнь есть жизнь — любой человек, даже самый нелюдимый куда-то ходит, кого-то знает. Потом слушали музыку: Шуберта, — по негласно установившейся традиции, и первый концерт Чайковского; к последнему я стал теперь сильно неравнодушен.
Дядя Ро, по обыкновению, почти все время молчал, хотя именно сегодня я ожидал что-нибудь от него услышать. Дело в том, что едва войдя в гостиную, я заметил на журнальном столике свою последнюю книгу. Я нередко задавался вопросом, интересуется ли дядя Ро моим творчеством, и вот впервые увидел вещественное тому доказательство. Однако от каких-либо комментариев старик воздержался. Очень странно, что столь близкий мне человек никогда ничего не говорит мне о моих книгах. Дядя несомненно много читает; у него отличная библиотека. Вместе с тем, мое творчество похоже оставляет его абсолютно равнодушным.
Сегодня под неземную музыку Шуберта, мне впервые пришла в голову вполне земная — даже низменная — мысль: дядя Ро уже глубокий старик, и после его смерти все сокровища этой квартиры, вроятнее всего перейдут в мое владение; ведь ближе меня у него никого нет, а я к тому же еще и видный деятель культуры, хоть дядей и не почитаемый. Мне не вспомнить теперь, путем каких именно умозаключений я пришел к этой почти крамольной мысли, но подумал я об этом случайно, не корысти ради.
Суббота, 6 июня.
Днем в метро — я ехал на выступление — меня опознала красивая толстая баба и попросила автограф. Такое со мной случилось впервые. От неожиданности я так растерялся, что даже не додумался пригласить ее куда-нибудь. Жаль, было бы очень пикантно: вечер с почитательницей в интимной обстановке — «стакан и в рот» и прочее…
Выступал в Доме Литератора. Аудитория собралась большая. Люблю я эти встречи с читателями: чувствуешь свою значительность, никто не перебивает. Вынужден, правда, констатировать, что за все годы известности я даже приблизительно не понял, сколько процентов от общего числа собирающихся в зале действительно являются моими читателями. Вопросы нередко задают толковые, но ведь это еще ни о чем не говорит; это всего лишь доказывает, что по меньшей мере несколько человек, оказавшись на моем выступлении не ошиблись дверью. В основном же… Всегда спрашивают о самом знаменательном событии в моей жизни. И каждый раз я с «дежурной» светлой улыбкой, блистая заранее отработанным остроумием, рассказываю о своей первой публикации, о Малом Ланкоме, о встрече с Президентом. А что делать? Ведь правду скажешь — блеванут…
И все же я люблю эти встречи.
Воскресенье, 7 июня.
Отчетливо помню, как с утра, стоя перед окном и глядя в туманную даль, я пил жидкий фруктовый йогурт и пребывал в вполне сносном расположении духа, когда позвонил Толуш (вероятно, имеется ввиду армангфорский управляющий табачных королей, старинный приятель господина Р.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12