В этом районе Токио по вечерам бывать весьма опасно. Посмотрите политические картины, особенно связанные с проблемой Окинавы. Но возвращайтесь в метро не позже десяти часов.
...Зашли в маленький японский кабачок.
- Все-таки Гинза - это и есть Гинза, - сказал Канеко. - Это, как ни крути, космополитично, потому что закусочная, в которой мы с вами были, хоть и исповедует традиционную кухню, но люди там не снимают ботинок, сидят за баром или стоят, вместо того чтобы устроиться, поджав ноги, на "тотами". А мы сейчас вошли в настоящую Японию.
Мы сняли ботинки у входа и сели на белые подушечки, подломив под себя ноги. Нам принесли не просто горячие салфетки в целлофановой упаковке, но особые, пропитанные благовониями, - вытереть лицо и руки. Потом подали зелень и сырую рыбу на большом деревянном блюде, включили газовую горелочку, установили ее на деревянной подставке и предложили нам самим приготовить уху "чири" из живой рыбы.
Выпили горячее, изумительно вкусное рисовое саке из двадцатиграммовых рюмочек (у нас бы оскорбились - чуть больше наперстка).
Я смотрел на лица людей, окружавших нас. Было шумно, весело. Я вспоминал деда и начинал понимать, почему он так много и с такой увлеченной нежностью рассказывал мне о Японии.
Дед, в частности, говорил, что японцы - самые чистоплотные люди, каких он только видел в жизни. Дед жил в маленькой комнатке с подслеповатым окном, в огромной захламленной старой московской коммунальной квартире с темным коридором, заставленным дровами. Но в своей комнатке он все время, воюя с бабкой Марьей Даниловной, наводил чистоту, вытирал пыль и требовал, чтобы полотенца были крахмальные - "как в Японии". Я было думал, что дед, как это бывает с людьми, единожды побывавшими за границей, все несколько утрирует и живет своими представлениями, а не реальностью. (Дед был в Японии в плену в 1905 году и привез оттуда часы Павла Буре - квадратные, серебряные, с барельефом Александра Македонского на крышке. И у него и у меня Александр Македонский всегда ассоциировался с Японией.)
Только после пятой рюмки саке Канеко, прочитав строки из Омото Табито: "Суемудрых не люблю, пользы нет от них ничуть, лучше с пьяницей побудь, он хотя бы во хмелю может искренне всплакнуть", - спросил, какую бы я хотел организовать программу в Японии. Я начал рассказывать ему свои наметки. Он записывал иероглифами, очень легкими и быстрыми. Я подумал, что японец, как, впрочем, и китаец, должен во всем идти от начертания. От символа - к мысли. Произношение не имеет того значения, какое оно имеет для европейца, который вкладывает в произношение массу нюансов. Поэтому и театр наш так разнится от театра Востока. Когда мы пишем, говорим, мы изображаем звуки. Голос помогает нам выразить чувства. А когда писал Канеко-сан, то, мне казалось, он, слушая меня, тем не менее срисовывал свою мысль с натуры.
Рано утром начались звонки. Это "бумеранги" двух первых дней в Токио. Да и Канеко-сан оказался человеком обязательным. Вчера я связался по телефону с моими давнишними знакомцами - журналистами; нас вместе гоняли в бомбоубежище год назад в Ханое. Ребята тоже предлагают интересную программу. Фоторепортер из "Асахи" вместо обязательного приветствия продекламировал:
- "И поля и горы - снег тихонько все укрыл... Сразу стало пусто!" Но я приду попозже вечером, и тебе не будет пусто, и мы обговорим план встреч на эту, неделю...
Позвонил правдинский корреспондент Аскольд Бирюков:
- Сейчас к тебе заедет Суламифь Мессерер, я дал ей машину. Тебе будет интересно поговорить с ней. Она - один из создателей нового японского балета.
Я спустился вниз. Хотя японцы высокоточные люди - опаздывают в Токио довольно часто из-за заторов на трассах: огромное количество машин, постоянные пробки. Пока прилетят полицейские вертолеты, которые скоординируют с воздуха, куда каким машинам двигаться, по каким улицам выезжать на свободные трассы, уходит много времени. Я решил, что десяти минут мне хватит позавтракать. Заскочил в ресторан, заказал себе "хем энд эггс" и, не успев дождаться даже чая, побежал к выходу: мальчик-портье сказал, что машина меня уже ждет. (В ресторанах европейской кухни здесь и обслуживают по-европейски - долго... Это ведь так трудно - сделать яичницу; суси из икры - куда легче!)
Плащ свой я оставил в холле возле входа в ресторан. Быстро схватив его с кресла, я побежал к дверям: около машины стояла Мессерер и смотрела на часы. А за мной неотступно бежал портье и вопросительно смотрел на меня, не говоря при этом ни слова. Я остановился около машины, и в это время на мокрый асфальт упало что-то белое и большое. Оказывается, я захватил покрывало с кресла вместе со своим плащом. Крахмальное, белоснежное, вышитое покрывало не успело дотронуться до асфальта - мальчик-портье изящно, как матадор, подхватил его на лету. Он сразу заметил, что я захватил это покрывало, но ничего не сказал: он ждал, пока я сам замечу свою оплошность. Не надо указывать человеку на случайную ошибку - это унизит его, а особенно если этот человек гость отеля. Обидевшись, он может уехать в другое место, и клиент будет потерян...
Мессерер, худенькая, стройная, давно сошедшая со сцены замечательная советская балерина, до сих пор не может расстаться с театром. Вырастив многих питомцев в Москве, она сейчас работает с японскими танцовщицами.
Мы сели в машину, шофер-старичок дал газ, резко, по-молодому, взяв с места. Ездит старик так же, как и все здесь, вне зависимости от возраста, - на максимальной скорости. Скоростям здесь "все возрасты покорны".
Я снова подивился, как точны движения японцев, особенно когда машины несутся по хайвэям в три или четыре ряда. Земли мало, ее почти не видно только люди и машины. Японцы точно ощущают пространство, они ловки от природы. Отсюда корректность по отношению друг к другу. Японские шоферы все замечают моментально, и движения свои они координируют механически.
Рядом с нами шла другая машина на одинаковой скорости - не меньше ста двадцати километров. У руля сидела японка в кимоно. Мессерер сказала:
- Кимоно - это ритуал. Девушка носит кимоно с одним бантом, женщина надевает совершенно другое, бабушка - третье. Они все затягиваются с детства, поэтому мало пространства для движений. Отсюда экономность японцев в жестах и рождаемое этой экономностью изящество.
Мессерер посмотрела на часы - мы опаздывали, потому что старик шофер заблудился. Токио - город громадный, и заблудиться в нем легко не только иностранцу, но даже местному. Молодые лучше ориентируются, а старики не могут привыкнуть к размаху нового строительства. (Старые москвичи с ужасом смотрят на вас, когда вы спрашиваете, как проехать в Кузьминки.)
С опозданием подъехали к маленькому домику. Это - "Балет Чайковского. Токио". Внизу зал, весьма холодный, отапливается двумя газовыми каминчиками. Встретил нас продюсер Сасаки-сан. Он начинал вместе с Мессерер и замечательным советским педагогом Варламовым десять лет назад на голом месте. Сейчас он руководит труппой. Десять лет назад набрали триста учеников. Принимали мальчиков и девочек с четырех лет. Теперь первые ученики Мессерер и Варламова стали профессионалами, работают в японском кордебалете, который, по утверждению Майи Плисецкой, не уступает парижскому и американскому.
Интересно было наблюдать, как ученики здоровались с Мессерер. При внешней и внутренней сдержанности, японцы поразительно экспансивны при знакомстве, открыто улыбчивы, избыточно доброжелательны. Такой же улыбчивой и милой была очень красивая молодая женщина, балерина Савайи-сан. Мы обменялись с ней рукопожатием. Она задала обязательные вопросы: как я устроился, хорош ли номер, еда, как мне показалась Япония? Когда начался урок, Сасаки-сан шепнул мне, что Савайи только вчера похоронила мать, а сегодня, до приезда Мессерер, уже работала у станка, не проронив ни слезинки. Может быть, в этом сказывается буддизм, вера в метампсихоз, а может быть, девушка врожденно умеет держать себя в руках. (Впоследствии я только один раз видел в Японии плачущую женщину: в метро, в углу, сидела пожилая женщина - зажавшись, вся в черном. Она так сжимала пальцы, что ногти у нее были сине-белые. Она плакала, не вытирая слез; я подумал, что так неутешно плакать может здесь лишь пожилая женщина, потерявшая единственного маленького ребенка.)
Урок, который проводит Мессерер, очень интересен., Она делает быстрые замечания. "Жете, антре, ляссе!" - прыжок с перекидкой. "Никкай (это уже по-японски) - два раза!" (по-русски). "Реперасьон сан арабеск. Ассамбле антуран". (И по-японски): "Лялябе дайго камаэ" - полупальцы в пятую позицию!
Ошибку свою ученики переживают остро - лицо даже меняется, становится жестче. (Мессерер рассказывала потом, что у Когана в консерватории была воспитанница, четырнадцатилетняя японочка. За неудачный пассаж она сама себя наказывала: простаивала со скрипкой в руках пять-шесть часов, повторяя один и тот же пассаж.)
Движения учениц пластичны, нежны, вкрадчивы. Великолепные фигурки у девочек.
За последние годы рост японцев увеличился в среднем на пять сантиметров, они теперь очень редко сидят, поджав под себя ноги, - эта традиция нарушена. Вся Япония занимается гимнастикой; во время обеденного перерыва молодые рабочие и клерки выходят на спортивные площадки - пользуя бейсбольную перчатку, кидают друг другу теннисные мячи. Культ тела не самоцель, а средство быть здоровым.
Когда Мессерер кончила урок, ее проводили аплодисментами.
Я спросил:
- И так каждый раз? Продюсер ответил:
- Конечно. За искусство надо благодарить.
Был принят послом О. А. Трояновским. Просил его помочь в организации встреч с руководителями газет, телевидения, радио. Потом встретился с профессором экономики университета Васеда. Разговор был интересным. Смысл его сводился к тому, что "обреченному на тотальную политизацию китайскому миру" японцы противопоставляют "акционерное общество" ста миллионов трудолюбивых производителей, управляемых дюжиной экономических воротил - старцев в скромных куртках, которые диктуют вполголоса свои распоряжения. Политическая власть в Японии заключена в скобки. Она является приводным ремнем между хозяевами фирм и массой избирателей.
Из университета возвращался в отель пешком поздно ночью. Поражает размах строительства. Токио ночью оживает. Как только клерки покидают свои оффисы и начинают пустеть улицы, так сразу же на перекрестках появляются лампочки, предупреждающие автомобили о том, что ведутся работы. Приходит огромное количество рабочих в касках, с маленькими микрофончиками в руках. Криков: "Давай, давай!" - нет. Работы радиофицированы. Указания по радио идут от инженера к мастеру, от мастера к рабочим.
Когда смотришь на работающий ночной Токио, на мощный ритм города (в ночи это особенно заметно), убеждаешься лишний раз в неодолимости развития безликого всевластного молоха - индустриального прогресса. Особенно тревожно эта проблема просматривается в условиях японского капитализма. Десять лет назад не было ни транзисторных микрофонов, ни гигантских дорожных машин, управляемых электронными системами; человек был - еще десять лет назад - над техникой, он был выше ее разумом. Сейчас японский рабочий (десятичасовой труд, отсутствие льгот для образования, высокая цена на книги) "бежит" за техникой, тщится понять ее. А кибернетика и электроника все более и более неуправляемы, "самоорганизованны", они выходят из-под контроля. Революция в науке требует своего философского обоснования, - иначе она подомнет людей и начнет корежить их, приспосабливая "для себя". Может ли философия империализма дать такого рода серьезное обоснование? Приложимы ли новые формулы науки к общественным взаимоотношениям в странах капитала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39