Как он ее ненавидел! Ненавидел машину, Дезирэ, виллу, куда они ехали! Ему казалось, что вот сейчас он набросится на Жанну Папелье, лежащую на кушетке, встряхнет ее, закричит; «И вам не стыдно? Вот что случилось по вашей вине!» Солнечные лучи чуть ли не отвесно падали в сад, который расцвел как никогда прежде, садовник подкладывал на клумбы чернозем, привезенный на тачке. В прихожей Владимир заметил трость г-на Папелье в подставке для зонтиков.
Он поднялся наверх. Кушетка Жанны стояла на террасе второго этажа, муж ее, в летнем шелковом костюме, сидел рядом с ней.
— В чем дело, Владимир? — спросила Жанна, едва завидев его.
— Ни в чем!
Она внимательно посмотрела на него, а муж только кивнул ему.
— Ты что-то скрываешь. Что случилось?
— Уверяю вас…
— Врешь еще хуже, чем Блини. Ладно, сейчас все расскажешь. Вели мадмуазель Бланш подать мне сюда шампанского.
Сиделку он еще не видел. Застал ее в ванной комнате.
Она с любопытством уставилась на его опухшее лицо и затуманенные глаза.
— Что с вами такое?
— Ничего! Мадам хочет шампанского.
Ему нужно остановиться, вот и все! Сесть, все равно где. Не шевелиться. Не думать. Он был не в силах вернуться на террасу, не в силах спуститься вниз к Эдне, не в силах пройти на яхту или запереться у Полита, чтобы напиться там у стойки.
Как он ненавидел их всех! Все, что так или иначе исходило от Жанны Папелье. Ее голос доносился до спальни. Она говорила мужу: «…а потом мне надо будет провести недели две в Париже… Владимир!»
Он подошел.
— Ты велел подать шампанское? Потом она пояснила им обоим:
— По-моему, она хорошая сиделка, но упряма как мул. Вначале под тем предлогом, будто она за мной ухаживает, а не прислуживает, Бланш отказала мне в выпивке и вызывала для этого горничную…
— У вас есть какие-нибудь известия о вашем приятеле? — спросил г-н Папелье, отдавая долг вежливости.
Он всегда был чрезвычайно любезен со всеми, но любезность эта была приторной и безликой.
— Оставь Владимира в покое! Не знаю, что на него сегодня нашло, но в конце концов узнаю. Моя дочь на яхте?
— Да.
Ну и разжирела эта Жанна Папелье! Особенно толстой и коротконогой выглядела она на этой кушетке, в глаза бросались все ее три подбородка, нависшие один над другим. Горничная внесла поднос с шампанским.
— Хотите?
Нет. Оба отказались, оба чего-то ждали, как все, кто имел с ней дело. Она сама не знала, что делать, о чем говорить. У ее ног расстилался сад, беспорядочная мешанина цветов, пальм, зонтичных сосен. А еще ниже, в просвете, виднелось море, гладкое, как металлический лист.
Но Владимир смотрел не на эту картину, а на женщину, которая пила, приподнявшись на локте, и снова чувствовал со всей ясностью, как ненависть к ней охватывает все его существо.
— Куда ты идешь?
— Никуда! — ответил он, не оборачиваясь.

И он действительно никуда не пошел! Он просто бродил по каннским улицам, заходил в бары, где его никто не знал, потом увидел вокзал, и ему захотелось выйти на платформу, словно этим он мог закрепить на своей сетчатке ту скамейку, где Блини сидел и ждал.
Как раз сюда по субботам приезжала машина за новым женихом Эдны. Он привозил конфеты. Он выходил на перрон, дрожа от волнения. В воскресенье вечером он уезжал, взяв с нее обещание думать о нем каждый вечер перед сном, пусть даже только десять минут.
— Кретин несчастный! — проворчал Владимир.
Что он рассказывает матери, вернувшись домой? Что Эдна — самая умная девушка на свете? Что она удивительная, ни на кого не похожая? Надо видеть, как Жанна Папелье смотрит на него своими глазищами, когда он ухаживает за этой шведкой! Ей даже не смешно. Она как будто говорит про себя: «Подумать только, вот глупое животное-то!» И такое наивное вдобавок. Исполненное жажды жизни. Исполненное стремления к счастью. Подъезжая к вокзалу, бедняга жених уже втягивал в себя воздух, прикрыв глаза. «Я вдыхаю запах всех цветов этого рая!» — шептал он.
О, как теперь ненавидел ее Владимир! Ее, да, ее, Жанну Папелье. Потому что все вокруг, все это — она! Он не мог яснее выразить свою мысль, но ему казалось, что она пачкает все, к чему прикасается.
Вот, например, когда они с Блини нанялись к ней на работу… До этого они годами бедствовали… Нередко голодали…
И вдруг их пригласили в земной рай, где жизнь протекала среди всяческого изобилия.
«Мой хорошенький кораблик…».
И Блини ласкал яхту, точно так же, как жених Эдны вдыхал ароматы Лазурного берега. Он ее чистил, он ее драил, он ее красил, будто так уж важно, чисто или грязно на «Электре»!
Целые дни он на это тратил… Ночью, бывало, вставал, в бурю, шел проверить швартовы! Гонял прочь мальчишек, чтобы не запачкали палубу, прыгая с борта в море!
А разве сам он, Владимир, не был в свое время таким же?
Она все изгадила, все загубила. И теперь, понурив голову, он бесцельно брел по берегу, не думая, куда идет.
Бедная Элен! Она-то еще во что-то верит! Она валялась в ногах у этой сиделки! Она заставила себя бросить в лицо Владимиру признание в своем бесчестье! Бесчестье! Да вспомнит ли она об этом через несколько лет? Когда станет другой, такой, как мать…
Он шел по пляжу через толпу, но никого не видел. Одна только мысль, нет, вернее, дыхание мысли, мало-помалу проникала в него.
Может быть, еще не поздно вырваться отсюда? Он встретится с Блини. Не может не встретиться. И они вдвоем снова начнут свою бродячую жизнь, будто и не было никогда никакой «Электры», никакой Жанны Папелье.
Возможно, ни шампанского, ни виски пить им уже не придется, но по утрам, в воскресенье, они будут гулять по городу, все равно по какому, потолкутся на рынке среди других покупателей, остановятся в нерешительности перед кинотеатром…
А в комнате у них на столе будет стоять старый граммофон, который они когда-то купили на свои первые сбережения, Его охватило нетерпение, от которого что-то сжималось в груди. Уехать бы сейчас, немедленно, в Тулой, разыскать там Блини…
Будто Блини так и ждет его в Тулоне. Ну и пусть! Он нападет на его след. Он не станет хитрить и лгать ему. Просто скажет, отведя взгляд: «Я завидовал тебе, понял? Ты жил день за днем в этой грязи и не испачкался… Доказательство тому — молодая девушка, которая смотрела на меня с презрением, даже с отвращением, а к тебе сразу пошла навстречу, узнав в тебе — самое себя…»
Он вздрогнул, на миг ему почудилось, что он бредит, — перед ним была яхта, и на палубе в шезлонге сидела Элен в своей обычной позе, с книгой на коленях.
Как будто ничего не произошло, как будто она не унижалась перед сиделкой, как будто не давала Владимиру этого страшного поручения…
Он поднялся по сходням. Она услышала его шаги и тихо спросила, не повернувшись к нему:
— Ну что?
— Ничего.
— Вы не занимались тем, что я вам поручила?
— Пока что нет…
И тут же солгал, чтобы не порвать эту связь, установившуюся между ними:
— Я навел кой-какие справки…
— Это ведь, должно быть, вовсе не трудно! — возразила она.
Звучали ли в ее голосе горечь, отчаяние? Me открылся ли перед ней какой-то совсем новый мир?
— Хотите, я принесу вам что-нибудь поесть? Ему так хотелось сходить для нее на рынок с продуктовой сеткой, как это делал Блини.
— Я уже все купила.
— Значит, вам ничего не нужно?
— Спасибо, ничего.
Она читала или делала вид, что читает. Признание, сделанное ею утром, ничуть не приблизило ее к нему. Напротив, она выбрала его именно потому, что он был для нее самым чужим человеком, которому можно сказать решительно все, так как это не имеет никакого значения.
Владимир спустился к себе. Чуть позже он услышал шаги на палубе и, высунувшись из люка, увидел, что пришла сиделка.
Мадмуазель Бланш казалась взволнованной. Она уселась на крышу рубки, лицом к Элен, и стала шепотом ее расспрашивать. А Элен оставалась спокойной и не отводила глаз от книги.
Сиделка на чем-то настаивала, Бланш, видимо, встревожило это неожиданное спокойствие, она озарилась, будто стараясь найти его причину. И наконец заметила Владимира, не успевшего еще закрыть люк.

Было далеко за полдень, когда он решил пойти к Политу. Элен уже не было на палубе, — видимо, она готовила себе обед в салоне. На молу никого не было — все обедали.
Владимир совсем не думал о сиделке, как вдруг, войдя в ресторан, увидел ее в уголке, сидящей в ожидании кого-то.
— Мсье Владимир! — позвала она. Он уселся с ней рядом и пожал плечами, увидев, как погрустнела Лили, решившая, что это любовное свидание.
— Скажите правду. Она говорила с вами?
— Почему вы так думаете?
— Не лгите. Что-то, несомненно, произошло сегодня. Она стала совсем другой…
Сиделка всматривалась в его лицо. Эта тоже презирает его от всей души!
— Не знаю, что вы хотите сказать…
— Неужели? И вы уверены, что она не просила вас о чем-то, на что вы не согласились?
На ее лице появилось угрожающее выражение.
— Не понимаю.
— Надеюсь. Тем лучше для вас. Ведь если вы это сделаете…
Она встала.
— Вот и все, что я хотела вам сказать. Если вы не поняли — ваше счастье. В таком случае попрошу вас забыть этот разговор, а главное — никому о нем ни слова. Но я по глазам вижу, что вы лжете…
Она вышла. Кое-кто посмотрел ей вслед, так непривычно сурово было ее лицо в этом зале, где всех занимала только еда и выпивка.
— Что вы закажете? — спросила Лили. — У нас сейчас рубцы…
С этой дурочки станется сейчас пойти на кухню, чтобы там поплакать!
Глава 8
— Мсье Владимир!
Лицо русского парня не дрогнуло. Голос повторил громче:
— Мсье Владимир! Месье Владимир!
Только на четвертый раз что-то шевельнулось в этом лице, как бы намекая, что Владимир уже в пути, уже уходит из далекого мира, в который был погружен.
— Мсье Владимир!
Лицо было опухшим, красным и залито потом. Глаза медленно приоткрылись, бесцельный взгляд никак не мог сосредоточиться на шофере, сидевшем на корточках возле люка.
— Чего надо? — пробормотал непослушный язык.
— Хозяйка вас требует.
Владимир все еще не мог проснуться. Он повернулся к стенке, подтянул ноги к подбородку, вздохнул, закрыл глаза…
— Эй, мсье Владимир!
Одним рывком Владимир выпрямился, сел на койке, потер ладонями лицо.
— Который час?
— Десять минут шестого.
— Шестого? Утра? Вечера?
Он это сказал, сам не понимая своих слов, и удивился смеху шофера.
— Ну, вы даете! Здорово приняли вчера, верно? Пять часов дня и еще десять минут, если угодно! Давайте в темпе, хозяйка сегодня не в настроении. Смотрите не завалитесь опять в койку!
Владимир что-то проворчал, Дезирэ отошел, и в люке снова заголубело небо. Пять часов дня! Значит, того самого дня, когда он проснулся, замерзший, окостеневший, в пляжной кабинке…
Потом постель сиделки, унылый запах ее простынь… Потом — Элен, потом…
Как бы то ни было, сегодня вторник, день мсье Папелье и его вечного шелкового костюма. А также день, когда у Полита на обед рубцы!
Дезирэ ошибался, думая, что Владимир все это время проспал. Всего-то он, должно быть, спал в течение последних нескольких минут. Все остальные часы он, закрыв глаза, но чувствуя в то же время светлый квадрат люка, блуждал в иных, залитых солнцем странах, охваченных душной, лихорадочной дремотой, вроде того сада в раннем его детстве, когда он заснул на солнышке, а его мать…
Владимир провел ладонями по щекам и почувствовал что небрит, но бриться не было сил. Кое-как он оделся — полотняные туфли, мятые белые брюки, полосатая тельняшка…
Сон не принес ему отдыха, а напротив — утомил, в животе была тяжесть, руки и ноги затекли… Шаги на палубе: опять этот Дезирэ.
— Мне же нагорит из-за вас, — беспокоился он.
— Сейчас иду!
Владимир еще не знал, что ему предстоит, не знал, что сейчас он доживает последние минуты былой жизни. Выйдя на палубу, он глазами поискал Элен, но увидел только пустой шезлонг и брошенную на нем книгу.
В салоне слышались голоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20