Дорога пошла вверх. На одном из поворотов, неподалеку от фермы, они увидели странную процессию — люди шли, держась небольшими кучками. Это была свадьба. Мужчины были в черном, отчего их крестьянские лица казались особенно загорелыми. Девушки — в шелковых, голубых или розовых, платьях. Отцы семейств курили сигары, мамаши отличались внушительными размерами бюста.
Пиршество, очевидно, только что состоялось на ферме, и все вышли на шоссе подышать воздухом. Женщины держали мужчин под руку. Может быть, по вине заходящего солнца, а может быть, из-за темных рядов сосен, рыжеватого оттенка скал и необычайно чистого, совершенно прозрачного воздуха все это праздничное шествие казалось искусной деревянной резьбой, словно умелые нюрнбергские мастера вырезали и раскрасили этих мужичков и баб.
Все они отошли в сторону, все рассматривали машину. Среди них — маленький мальчик, чей восхищенный взгляд на мгновение коснулся Владимира, сидевшего в глубине машины.
Открывшаяся за поворотом деревня, еще более игрушечная, навевала ощущение детской чистоты. На площади мужчины играли в шары. Они сняли пиджаки, и белые рукава их рубашек, казалось, притягивали к себе все солнечные лучи.
Воскресенье, Пасха были повсюду, на всем пути. Проехав к морю ближе, можно было увидеть рыболова с удочкой в руке то на одной, то на другой скале. Перед каждой дорожкой стояла машина, а пассажиры ее наперегонки забирались наверх, в подлесок.
Принарядились даже старики, сидящие у себя на пороге. И все головы поворачивались вслед за синей машиной, непохожей на все встречные, за синей машиной, ехавшей своим путем, чуждой и Пасхе, и всей окружающей природе. Она была совсем другой породы, чем другие воскресные машины. И люди это чувствовали. Какой-то миг они с тревогой провожали ее глазами, но тут же спокойствие вновь возвращалось к ним, и они с наслаждением, медленно смаковали, как вкусный напиток, этот пасхальный вечер.
То здесь, то там по дороге попадались виллы, такие же большие, как «Мимозы», окруженные цветущими садами. И все же достаточно было бросить на них беглый взгляд, чтобы почувствовать, что виллы эти — одной породы с машинами, стоящими вдоль шоссе, одной породы с рыболовами и гостями на свадьбе, вышедшими на дорогу передохнуть между двумя пиршествами.
Владимир глядел на короткую шею Жанны Папелье, на ее квадратные плечи, на короткие бесцветные, редкие волосы на затылке.
— В сущности, она ведь не злая, — произнес голос рядом с ним.
Они молчали вот уже два часа, каждый смотрел, как мир пробегает мимо них за стеклами машины, и когда наконец Жожо пробормотала эти слова, Владимир взглянул на нее. Она казалась более задумчивой, чем обычно, может быть, просто от скуки. Его больше всего раздражало ее дряблое тело, какая-то общая несобранность.
Однажды, открыв дверь в маленькую гостиную, он увидел, как она предается любви с графом де Ламоттом.
— Уж не знаю, что на нее нашло сегодня утром, — вздохнула Жожо опять.
— Устроила вам сцену?
— Я ей только показала письмо моего сына, как раз тогда получила…
Они подъезжали к Ту лону, уже миновали Гийэр и его пальмовые рощи. Владимира охватывала дрожь при одной мысли, что Жанне может прийти в голову остановиться в Тулоне. Ему было не по себе от ощущения, что Блини где-то здесь, близко, сидит в отчаянии в каком-нибудь бистро.
Однако он вздрогнул при слове «сын». Он и не знал, что у Жожо есть ребенок. В доме у Жанны так уж повелось — никто друг о друге не знал почти что ничего. Владимир видел, как Жожо занимается любовью. Не раз она плакала в его присутствии. Он возился с ней, когда она напивалась до беспамятства, — но он не знал, что у нее есть ребенок!
— Сколько ему лет?
— Семь. Я вам не показывала фотографию? Она вытащила ее из сумочки. На снимке был красивый мальчик с правильными чертами и уверенным взглядом. Единственным его недостатком была та же бледность, что у матери.
— Где он живет?
— В Швейцарии, в пансионе. Я все боюсь за его легкие. Утром я читала его письмо при Жанне, и она так грубо на меня набросилась, попрекала меня за то, что я могу жить вдали от ребенка…
Владимир глядел на затылок Жанны, думал об Элен, пытался понять.
— Обозвала меня шлюхой, как в тот раз… Заявила, что я не беру к себе сына, оттого что мне нужны мужчины. Да ведь не правда все это! Плевала я на мужчин!
А по обе стороны от машины — все еще воскресенье, все еще Пасха! Целыми семьями выходят люди на улицы Тулона. Военный оркестр играет в каком-то павильоне. А солнечный свет сгущается по мере того, как близится закат, на горы набегает тьма, и каждый прохожий отбрасывает такую плотную тень, что за нее, кажется, можно схватиться рукой.
— Есть такие люди, — вздохнул Владимир, — что в первый же день года, едва получат календарь, сразу берутся отмечать карандашом главные праздники, высчитывают, удастся ли прогулять рабочий день между двумя выходными.
Жожо посмотрела на него, не понимая, зачем он это говорит, а ведь это было эхом ее собственных слов.
— Не знаю, где Жанна росла, — сказала она чуть позже. — Уверена, что она жила когда-то в бедности и очень мучилась. Кстати, о первом муже она никогда не говорит, а он ведь умер месяц тому назад. Ламотт утверждает, что он был железнодорожным служащим…
Эти слова вызвали в памяти Владимира темный силуэт Элен, ее спокойное, замкнутое лицо.
Каким образом Жанна попала потом в Марокко, ему было неизвестно. Должно быть, с каким-нибудь мужчиной. Там-то она и познакомилась с Лебланше и вышла за него… А потом…
— Про нее не скажешь, что она так уж любит деньги, но бьюсь об заклад, что она скорей умрет, чем согласится снова жить в бедности…
Проехали Тулон! Ускользнули от Блини! То и дело они обгоняли маленькие, полные цветов машины, возвращавшиеся в Марсель, и клаксон лимузина сигналил непрестанно.
— А зачем мы едем в Марсель? — спросил Владимир.
— Не знаю. Ей было скучно. Ей всегда скучно, когда в доме никого нет. Наверняка постарается заарканить каких-нибудь новых друзей… Нет! Она не такая уж плохая женщина… Просто ей недоступны некоторые чувства. Утром я чуть было ей не сказала, что не ей попрекать меня по поводу сына, лучше бы сама не держала дочь при себе… Правда ведь? Какой она пример для дочери! Она вас ни о чем не спрашивала?
— Кто?
— Элен! Я несколько раз за ней наблюдала. Уж не знаю, что она думает про всех нас… Когда Эдна уезжала, я бы охотно уехала с ней вместе, да в последнюю минуту струсила. На худой конец, я ведь способна работать, жить чуть ли не на гроши, но не тогда, когда есть рента — пять тысяч в месяц… Понимаете?
Владимир машинально положил ей руку на колено, и она не отодвинулась. В этом его жесте не было ничего эротического. Просто в эти минуты он был очень расположен к Жожо, потому что их мысли совпадали.
— Все это лопнет в один прекрасный день… — вздохнула она в заключение.
— Каким образом?
— Вот уж не знаю… Но это не может тянуться вечно… Она не знала, как это лопнет, но она чувствовала: что-то стало поскрипывать в их теперешней жизни. Должно быть, она тоже смотрела на праздничную толпу, на машины, которые выбрались на природу, и казалось, что они в восхищении принюхиваются к открывшемуся перед ними пейзажу.
А лимузин все обгонял их да обгонял, мерно урча мотором, и Дезирэ все так же сохранял неподвижную позу шофера высшего класса.
— А Блини происходит из хорошей семьи? — задала Жожо неожиданный вопрос.
Почему мысль Жожо внезапно отклонилась в сторону? Что она подразумевает под «хорошей семьей»? Дворянином он не был, а князем и подавно. Но у его родителей, возможно, имелась отара в три-четыре тысячи овец на склонах Кавказских гор. Владимир мог дать ей правдивый ответ, но ему это казалось предательством.
— Да, из очень знатной семьи, — сказал он.
— Наверно, ему было тяжело… И все же мне кажется, что я лучше пошла бы в прислуги, чем жить так, как эти вот люди…
Они проезжали предместье, и Жожо указала глазами на мелкий люд, что совершал воскресную прогулку со всей важностью, которая соответствовала праздничному наряду. И тут она покраснела, внезапно поняв, что сказанное ею о Блини относится точно так же и к Владимиру. Она ведь произнесла слово «прислуга».
— Вы-то совсем другое дело… Вы же моряк…
И сразу отвернулась, оттого что он посмотрел на нее с улыбкой, означавшей: «Очень мило с вашей стороны… Только вы это зря… Вы прекрасно знаете, что я тоже прислуживаю…» К тому же он слуга, который, как она только что уточнила, не способен на что-либо другое. Слуга, привыкший к шампанскому, к виски, к машинам, ко всей этой нелепой роскоши.
— Заберите фотографию, — сказал он, заметив вдруг, что все еще держит в левой руке снимок мальчика.
Он воспользовался этим, чтобы снять правую руку с ее колена. Она же со своей стороны также воспользовалась удобной минутой, чтобы напудриться и подкрасить губы.
— Не знаю еще, кем бы я хотела, чтобы он стал. Какую профессию вы бы посоветовали?
Они уже въезжали в Марсель. Жанна Папелье вдруг посмотрела, что там, в машине, происходит, потом повернулась к Дезирэ, неслышно, за стеклом, шевеля губами.

— Ты мне не сказал, что сегодня воскресенье! — заявила женщина, выходя из машины перед «Сейтра».
С раздражением смотрела она на веселье, царившее в Старом порту. Дезирэ захлопнул дверцу и ждал распоряжений. А Жанна стояла на тротуаре и чуть ли не враждебно спрашивала:
— Ну, что будем делать?
Не дождавшись ответа ни от Жожо, ни от Владимира, она потеряла терпение.
— Что это на вас обоих нашло?.. В глазах туман, будто вы там любовью занимались….
Дезирэ мог явиться на виллу с сигаретой во рту и даже держался там с изрядным нахальством, но в городе он стоял навытяжку, с фуражкой в руке.
— Который час, Владимир?
— Шесть часов.
— Всего только?
Чем можно заняться в шесть часов вечера в городе, заполненном десятками тысяч людей? Из окон «Сентра» за ними с интересом наблюдали.
— Есть никто не хочет?
Никто не хотел. Стоило гнать на такой скорости, чтобы не знать, на что потратить выигранные минуты!
— Войдем, все равно уж… Жди нас здесь, Дезирэ…
— Здесь стоянка запрещается.., — Ну и катись ко всем чертям! Как-нибудь разыщешь нас.
На ней было плотное пальто белого твида, которое сразу бросалось в глаза, на пальце сверкал тот самый огромный бриллиант. Когда они вошли, все на них обернулись. Метрдотель, знавший Жанну, бросился навстречу, она небрежно отозвалась на его приветствие.
— Давненько мы вас не видели!
— Ладно, ладно, дружочек! Подай-ка нам пока что коктейли.
Она всем говорила «дружочек», даже этому пятидесятилетнему метрдотелю в безупречном фраке, отцу семейства, отслужившему в армии.
Компания уселась за столик. За другими столиками все приумолкли, рассматривая их. Жожо, потратившая все свои нервные силы на разговор о сыне, чувствовала себя опустошенной.
— Кстати, ты о Блини ничего не слышал? — внезапно спросила Жанна Владимира, что было для него полной неожиданностью.
— Нет…
— Так ему и надо, идиоту…
— Но…
Владимир чувствовал потребность выступить на защиту приятеля. Ему было неприятно, что Жанна отзывается о Блини с такой грубостью.
— А я тебе говорю, что он идиот. Пришел бы ко мне и все толком рассказал…
Она требовала заменить коктейли, сочтя их недостаточно сухими, но сделала это, скорее, в назидание.
— Вообще-то я довольна, что он уехал. Держу пари, что у него еще кое-какие грешки были на совести…
На мгновение глаза Владимира сверкнули, и тотчас же он опустил голову. Ведь у него были основания думать, что Жанна говорит так именно потому, что у нее смутно на душе, как и у него. На свою беду, в разговор вмешалась Жожо.
— А я понимаю этого парня. Все его обвиняют в краже, а он слишком горд, чтобы остаться…
— Дура! — буркнула Жанна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20