Пока она сидела на краю постели и делала с ним гимнастику, он, к примеру, задумался, почему она решила провести жизнь среди больных.
Рене редко доводилось встречать женщин таких свежих, уравновешенных и жизнерадостных, как м-ль Бланш. От нее исходило ощущение чистоты — как нравственной, так и физической. Она буквально дышала здоровьем и опрятностью.
Ей было лет двадцать пять — средний возраст молодых женщин, работающих у него в газете, и он невольно стал сравнивать своих сотрудниц с м-ль Бланш.
Даже самые привлекательные из них лишены непосредственности, словно живут в каком-то навязанном извне ритме. Они никогда не бывают в ладу с собой.
Лихорадочные и перевозбужденные, они живут в каком-то искусственном мире.
Почему же м-ль Бланш выбрала такую профессию? Ему понятно, почему это сделала его дочь Колет. А с этой медсестрой он теряется в догадках.
Интересно, что же она представляет собой на самом деле, куда отправляется в половине седьмого вечера, когда покидает Бисетр на маленькой машине, которой он снабдил ее в своем воображении.
Обручального кольца у нее нет. А есть ли у нее жених или любовник? Живет она с родителями или одна, в квартирке, которую убирает, приходя с работы?
Ходит ли в кино, на танцы? Встречается ли с друзьями и подругами?
Пока м-ль Бланш убирает блокнот и карандаш, в голову Могра приходит странное воспоминание. Года два назад в редакции работала молоденькая машинистка — узколицая, таинственная и вместе с тем заурядная, немного напоминавшая гипсовую статую Пресвятой Девы в церкви Сен-Сюльпис.
У нее было забавное имя Зюльма, она сторонилась других девушек, работавших в редакции, которые прозвали ее Мадонной и не скупились на колкости в ее адрес.
Могра знал девушку мало, лишь несколько раз диктовал ей письма в отсутствие своей секретарши. Сперва он поглядывал на нее с любопытством, как сегодня на м-ль Бланш, но потом и думать о ней забыл.
В те времена в некоторых кабачках Монмартра было модно два-три раза в неделю предоставлять сцену для стриптиза любительницам. И однажды после какой-то премьеры друзья затащили его в один из этих кабачков, и вдруг третьим номером на сцене появилась Зюльма, редакционная Мадонна, — в строгом костюме, бледная, она начала раздеваться, с отсутствующим видом глядя в пространство.
Могра спрятался в тень, чтобы ее не смущать. Но эта предосторожность оказалась излишней: девушка ничего не замечала и, уйдя в себя, постепенно выставляла напоказ свое бледное тело.
Предыдущие номера были встречены смехом. Но Зюльма раздевалась среди всеобщего молчания, весь зал охватила какая-то нервозность, даже тревога, словно каждый предчувствовал что-то недоброе.
Ее движения были резкими и неуклюжими. По ее отсутствующему взгляду и бесстрастному лицу можно было подумать, что она совершает какой-то ритуал, чуть ли не магический обряд для себя самой.
Могра не знал, снабжают ли девушек, перед тем как выпустить их на сцену, какими-нибудь аксессуарами. Но когда Зюльма избавилась от остатков одежды, он увидел у нее внизу живота треугольник из серебристых пластинок, напоминавших рыбью чешую. На кончиках грудей тоже сверкали серебряные звезды.
Она проработала в газете еще с месяц, а потом взяла расчет. Никто не знал, что с ней стало потом.
Почему он вспомнил о Зюльме, ведь у нее нет ничего общего с м-ль Бланш?
Ему нравится рот медсестры, ее пухлая нижняя губка, нежные очертания щек и затылка.
Он не хочет ее. Будь он способен в его состоянии желать женщину, то предпочел бы заняться любовью с Жозефой, которая поотбивалась бы немного со смехом, а потом раздвинула колени.
Что было бы, если бы лет восемь назад он встретил не Лину, а м-ль Бланш?
Обратил ли он на нее внимание в обычной жизни? Он задает себе эти вопросы, но найти ответы особо не стремится.
В коридоре звонит телефон. Кто-то снимает трубку.
В приоткрытой двери появляется голова какой-то женщины.
— Это вас, — говорит она сиделке.
Могра задумчиво следит за нею взглядом, недовольный тем, что его снова вырвали из медленного течения мыслей. Сиделка тут же возвращается.
— Звонит госпожа Могра: она хочет узнать, можно ли ей навестить вас сегодня?
В редакции было то же самое! Она никогда не приходила к нему, не спросив прежде по телефону разрешения.
Он лежит совершенно неподвижно и размышляет. Лина терпеть не может больничных палат, похорон и даже свадеб. Она считает своим долгом приехать в Бисетр, поскольку так принято — навещать прикованного к постели супруга.
Накануне она не спрашивала его разрешения, но зато спросила его у врачей.
Если она придет и сегодня, это войдет у нее в привычку, и он будет видеться с ней каждый день.
В конце концов Могра отрицательно качает головой.
— Вы уверены?
Медсестра удивлена и немного смущена.
— Тогда я скажу, что вы устали… Хотя нет, она может встревожиться. Я скажу, что вы ждете профессора.
Она возвращается, вид у нее задумчивый. Сев на свое место у окна, она долго смотрит во двор, потом спрашивает:
— Вы давно женаты?
Он показывает ей на левой руке пять пальцев, потом еще два.
— Семь лет?
Заметила ли она вчера, что его жена пьет? Почувствовала ли как медик эту слабину, поняла ли, что возбуждение Лины неестественно, что в ее взгляде сквозит скрытое беспокойство, словно она нигде не ощущает себя на своем месте?
После нескольких минут молчания м-ль Бланш задает следующий вопрос, все еще глядя во двор:
— Вы ее любите?
Неужто она забыла, что он не может говорить? Озадаченная его молчанием, она поворачивается к нему, и он снова утвердительно кивает.
На самом деле это так и вместе с тем не так. Ни Лина, ни он не знают, что с ними происходит. Два месяца назад между ними разыгралась дикая сцена, когда они вернулись домой после одного из тех редких ужинов, на которых бывали вместе.
Лина была пьяна. Он тоже выпил больше обычного, хотя и гораздо меньше нее, и чувствовал себя совершенно спокойным.
Не важно, что они тогда говорили друг другу. Слова не имеют значения.
Просто каждый был убежден, что другой исковеркал ему жизнь. Но мысль Лины приняла немного иное направление, она стала обвинять себя в том, что он страдает из-за нее, вызывая таким окольным путем жалость к самой себе.
Утром он уехал в редакцию в обычное время. Завтракать домой Рене никогда не ездил. Они обычно встречались лишь вечером в каком-нибудь баре или ресторане, а в отель заезжали только тогда, когда им нужно было переодеться.
В восемь вечера она лежала в постели, в спальне было полутемно, рядом сидела медсестра из отеля. О прошлой ночи они не вспоминали. Однако Могра не мог забыть, что тогда слово «развод» было произнесено в первый раз и он впервые увидел в глазах жены ненависть.
— Ты командуешь большой газетой, некоторые люди готовы лизать тебе пятки, поэтому ты мнишь себя крупной шишкой и думаешь, что тебе все позволено…
Она старалась выбрать слова пообиднее. А несколько минут спустя ползала на коленях, просила прощения и обвиняла себя во всех смертных грехах.
В такие ночи можно из-за любого пустяка решиться на самоубийство. Будь у него под рукой револьвер, он, возможно, застрелился бы. Жизнь казалась ему такой же пустой, такой же абсурдной, как в то утро в Фекане.
После того серенького утра, когда вернулась «Святая Тереза», он стал трудиться так яростно, что напуганный Бессон д'Аргуле советовал ему всякий раз не принимать всего так близко к сердцу и снять с себя часть ответственности, которую он на себя взвалил.
Но что у него осталось бы, если не принимать вещей близко к сердцу, пусть даже в них не веря?
Это немного напоминало вопрос м-ль Бланш: «Вы ее любите?»
Ничего, кроме «да», он ответить не мог. Наверно, так оно и есть. Наверно, только на такую любовь и способен мужчина.
В течение двух месяцев они с Линой избегали оставаться наедине и, главное, обсуждать свои отношения. Она пила все больше. Он тревожился, боясь новой депрессии, которая могла оказаться серьезнее первой. Его пугал ее взгляд-взгляд человека, загнанного в угол или одержимого навязчивой идеей.
Казалось, она убегает от мысли, которую изо всех сил старается от него скрыть. Но разве сам он не убегает от чего-то всю жизнь? Еще с Фекана. С тех пор как впервые ощутил окружающую его пустоту.
Интересно, о чем так задумалась м-ль Бланш? Быть может, о Лине? Они оба неподвижны, и в конце концов Могра перестает замечать шум и шаги в коридоре.
Он уже далеко. Ему трудно было бы сказать, о чем он думает. Он забыл, что лежит на больничной койке, и вздрагивает, когда в палату входит элегантный и непринужденный Бессон.
— Ну как? Что тут происходит? Совсем пал духом?
Врач словно пытается пронзить его взглядом насквозь.
— Я уже уходил из кабинета, когда позвонила твоя жена. Ее встревожило, что ты не захотел сегодня с ней видеться. Но я ее успокоил, объяснил, что еще с неделю у тебя могут быть резкие перемены настроения.
Опять двадцать пять! Можно подумать, его настроение и самочувствие расписаны у них по дням. Почему бы им заранее не занести все это на висящую в изножии карточку, на которую Бессон мимоходом бросает взгляд, прежде чем сесть у изголовья?
При появлении профессора м-ль Бланш встала, немного помедлила на случай, если она понадобится, и потом вышла в коридор.
— Ну, к делу, старина!
Бессон бросает эту фразу притворно веселым тоном, как скверный актер, и Могра разглядывает его с тем же холодком, с каким недавно смотрел на Одуара, внезапно обнаруживая, что этот усыпанный почестями и наградами великий человек — тоже довольно-таки гротескный тип.
Глава 4
— Для серьезного разговора ты уже чувствуешь себя вполне прилично.
Недавно мне звонил Одуар…
Могра сразу почувствовал, что его приятель пришел сюда с определенной целью, и эти слова подтверждают его догадку. Оба врача обсудили его состояние по телефону. Лина тоже позвонила Бессону. Вокруг него образовался настоящий заговор, в который входят даже старшая медсестра и м-ль Бланш. А он беспомощно лежит в кровати, отданный на милость людей, которые обмениваются мнениями по его поводу, беседуют и спорят о нем.
Только что Бессон изображал из себя душу общества, рубаху-парня, как говорят в театре: он был фамильярен, сердечен и только что не похлопал Могра по спине.
Теперь же его тон сделался озабоченным, чуть ли не брюзгливым, и все это было подготовлено заранее. Он явно договорился со своим коллегой, что будет играть именно такую роль.
Снова с ним обращаются как с ребенком! Если матери не удается в чем-нибудь убедить ребенка, она говорит мужу: «Попробуй теперь ты. Он тебя слушается лучше. Если ты встряхнешь его хорошенько…»
И Бессон его встряхивает.
— Если бы ты был идиотом, я стал бы говорить с тобой по-другому. С некоторыми пациентами нам приходится хитрить, потому что они ничего не могут понять. Ты — дело другое.
Могра не слишком-то интересно, что будет дальше. Он смотрит на этого человека новыми глазами, тридцати лет знакомства как не бывало.
— Одуар тобой недоволен. Он считает, что ты ему не помогаешь, замкнулся в себе, сосредоточился на своей болезни. А ведь тебе должно быть известно, что, если больной не хочет, вылечить его очень трудно, если не невозможно.
Когда Бессон ему лжет, а когда говорит правду?
— Заметь, что мне твое поведение понятнее, чем Одуару, ведь я знаю тебя давно. Мне нетрудно представить, как при твоей невероятной активности ты можешь себя чувствовать.
Он уже не прав, но это не мешает ему быть весьма довольным собственной персоной и строить гладкие фразы, словно на лекции в Медицинской академии.
— Видишь ли, тебе следует зарубить на носу, что не ты первый, не ты последний. У Одуара в этой палате перебывало множество пациентов, у него огромный опыт в обращении с больными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32