“Мы ведем себя как дети…”
Нет. Такой формулировки их нынешних отношений она не примет.
“Послушай, Маргарита, давай попробуем забыть?”
Тоже не годится. Она ничего не забывала. Помнила в хронологическом порядке все разочарования, все обиды, все горести, которые претерпела с самого раннего детства. Ей нужно чувствовать себя несчастной, сознавать себя жертвой людской злобы и снисходительно прощать обидчикам.
Бедняжка…
Он сам виноват. Не надо было на ней жениться. Что заставляло его столько раз приходить под вечер в этот скромный дом, где она угощала его чашкой кофе, а позже и стаканом вина? Может быть, ему было небезразлично, что она владеет половиной этого тупика, что она дочь Себастьена Дуаза, хрупкое создание, чьи платья пастельных тонов сохраняют чуть вылинявшую элегантность?
Нет, о деньгах он не думал. О деньгах как таковых. Но все-таки они рисовались ему как некий фон, на котором тянулся этот ряд принадлежащих Маргарите домов, и человечек с рыбой представал ему как некий символ.
Буэн проник — случайно, в сущности, — в тот мир, который всегда наблюдал только издали; он даже в мыслях не держал, что будет туда когда-нибудь допущен. А был ли он в самом деле допущен? Он ликвидировал протечку. Маргарита угостила его рюмкой ликера, словно рабочего, который выполнил поручение по хозяйству.
— Почему бы вам не заглянуть ко мне завтра на чашечку кофе?
На кухне. Лишь через две недели она пригласила его в гостиную.
Фотографии произвели на него впечатление, особенно та, где она в ландо, запряженном парой лошадей, и другая, где она в огромной шляпе идет по берегу у самой воды.
Он на мгновение вновь перенесся в детство: тогда он тоже видел, как элегантная женщина подбирает подол, садясь в фиакр, или любовался амазонками в Булонском лесу, где побывал всего несколько раз, потому что далеко жил.
— Ваш отец держал лошадей?
— Мог бы. Но предпочитал нанимать экипаж на день. Я брала уроки верховой езды в манеже.
Лошади больше всего остального приводили его в мечтательное состояние.
— Только в манеже?
— Мы ездили с учителем на прогулки в Булонский лес.
Сначала она любила рассказывать о себе, перескакивала из одной эпохи в другую:
— Дважды в неделю по вечерам муж возил меня в Оперу, там у меня было постоянное кресло.
У нее сохранилось расшитое жемчугом шелковое вечернее платье, которое она надевала в театр, и высокие, выше локтя, перчатки из тонкой белой замши.
— Завтра не заглядывайте… День уплаты за квартиру: жильцы будут приходить один за другим.
И нести деньги. Сколько могли давать ей семь домов, остававшихся ее собственностью? Буэн понятия об этом не имел, но ему казалось чрезвычайно престижным занятием принимать в жарко натопленной гостиной людей, являвшихся с данью. Пожелай Маргарита, и ей не пришлось бы заниматься работой по дому. Она сама ему сказала:
— Мне было бы скучно сидеть сложа руки, а если я заскучаю, то недолго и заболеть, стать такой же, как все женщины моего возраста с их мнительностью.
Он протестующе поднял руку.
— Полно, я знаю, что говорю! Я не забываю, когда родилась. Но я дала себе слово никогда не жаловаться. Стоит начать себя жалеть — сразу превратишься в старуху.
С Анжелой ему тоже приходилось прогуливаться по воскресеньям вдоль Марны, в сторону Ланьи. Они для смеху толкали друг друга, а когда вокруг никого не было, охотно падали обнявшись в высокую траву. Он помнил, как пахло от Анжелы, помнил ее смех: занимаясь любовью, она часто смеялась.
— А тебе разве не смешно? Не знаю, кто изобрел этот фокус, но ему памятник надо поставить.
Во время долгих поцелуев вкус во рту был воскресный, луговой.
А Маргарита на фотографиях выглядела мечтательной, недоступной и такой хрупкой, что ему хотелось ее защитить. В сущности, он ведь женился на фотографиях, на кабинетном рояле, поблескивавшем в полумраке, на мебели в стиле Луи Филиппа или ампир, на фонтане в сквере и высокой трубе на улице Гласьер. Он должен был сказать “нет”. А он оказался настолько простодушен, настолько неотесан, что ничего не понял и сделал ее несчастной.
— Не сходить ли нам в кино? Он пытался вытащить ее из дому.
— А какой фильм?
— Ковбойский.
— Не выношу драк и стрельбы!
Иногда Буэн водил ее в ресторан. Она недоверчиво озиралась, вытирала свой столовый прибор, обнюхивала еду, прежде чем отведать:
— Приготовлено на маргарине! Или:
— Не худо бы официанту вымыть руки, прежде чем подавать.
Она жила в своем невидимом мире, который расцвечивала по своему вкусу. А тут ей приходится терпеть рядом мужчину из плоти и крови, шумного, с грузной походкой, с ужасными сигарами и запахом животного. В довершение всего он привел в крепость, которую она так старательно защищала, зверя, и этот зверь скользит вдоль мебели, точь-в-точь хищник, трущийся о прутья клетки, и смотрит на нее пристальным взглядом, не подпуская к себе и не принимая ласки ни от кого, кроме хозяина — своего божества.
Для Жозефа Эмиль Буэн был божеством, и ее это уязвляло.
Буэн ничем ей не пожертвовал, не сделал никакой попытки врасти в ее мир.
Так они и жили по своим углам, и каждого раздражали интонации и жесты другого.
Пожалуй, в конце концов он начал испытывать от этого тайное удовольствие. Дети играют иногда в свою детскую войну. А они вели взрослую войну, еще более увлекательную. Каждый думал о том, что другой умрет, каждый, более или менее признаваясь себе в этом, желал этой смерти, желал пережить другого.
Маргарита уже избавилась от наиболее явного врага — кота, который самим своим видом бросал вызов клану Дуазов и возмущал все их чувства. Почему бы в один прекрасный день ей не избавиться тем же способом от мужа? Буэн читал в газетах: большая часть отравлений — дело рук женщин. Еще в той статье было сказано, что таких преступлений совершается, очевидно, в десять раз больше, чем нам известно, так как, когда умирает больной или престарелый, домашний врач не глядя подписывает разрешение на предание земле.
Эмиль не то чтобы боялся, но в нем уже поселилось недоверие. Была у него и другая причина отказаться от стряпни Маргариты: он же решил ничем больше не одолжаться у нее и делить поровну работу по дому. Раз уж он сам стелет себе постель, колет дрова, топит камин, натирает пол и вытирает пыль, почему бы ему и не стряпать на себя? Не надо будет дважды в день ходить в ресторан.
Он не делит с Маргаритой постель; вот так же ему не хочется делить с ней пищу; кроме того, он не прочь удивить ее, а то и позлить.
В понедельник после обеда он отправился на бульвар Барбес.
— Нет ли у вас буфета, который запирается на ключ? Кухонный буфет с двумя дверками, белый, лакированный, причем дешевый, из обычной сосны.
— Мы можем установить вам дополнительные замки.
— Только понадежнее, — попросил он. — Не те, какие отпираются при помощи шпильки.
В четверг утром буфет доставили. В тот день Маргарита не пошла проведать попугая, ночью плакала. Вид у нее расстроенный, глаза красные, опухшие. Она изумленно глянула на огромный желтый фургон с крупными черными буквами по бокам, долго маневрировавший, прежде чем заехать в тупик.
Она проводила глазами грузчиков, которые занесли буфет в кухню и осведомились:
— Куда ставить?
Обращались они к ней, но она вышла из кухни, не удостоив их ответом.
— Сюда. Справа от раковины!
— А войдет?
Буфет точно встал на место, присмотренное для него Эмилем.
В тот день Буэн, сделав кучу покупок, вернулся, нагруженный консервными банками, бутылками с растительным маслом и уксусом, всякими кульками. В полдень, пока жена была наверху, приготовил себе второй завтрак: огромный бифштекс, жареную картошку, горошек. Спустившись, Маргарита увидела, что он сидит за столом, и в свой черед приготовила себе крошечную порцию еды.
Кухня выходила во двор в два метра шириной, окно упиралось в серую глухую стену. На эту стену они и смотрели за едой, поскольку смотреть друг на друга избегали. Их слуха не достигал шум из тупика, из города — разве что далекое гудение самолета, пролетающего высоко в небе.
Напротив еще не начались работы. По слухам было известно лишь, что жильцам предложено съехать. Одни говорили, что здесь построят школу медицинских сестер, другие — что какую-то контору, гараж по последнему слову техники, дом с первоклассными квартирами… Все это дело рук проклятых Сальнавов, отнявших половину переулка у чересчур доверчивого Себастьена Дуаза. На деньги, вырученные от продажи участка, они собирались дальше расширять кондитерскую фабрику в Иври.
Прошел месяц. Маргарита получила какое-то письмо, содержание которого ее потрясло. Она поспешно оделась и ушла торопливыми шажками. Эмиль был еще одет по-домашнему, поэтому не смог пойти за ней. Он ждал. На ожидание они тратили не меньше времени, чем на слежку: обоим было не по себе, когда они оставались дома одни. В отлучке одного из них другому чудилась угроза, тем более если это случалось не в обычные часы.
Куда ушла Маргарита?
Куда все чаще ходил Буэн часа в четыре пополудни?
Случалось, кто-то из них, не таясь, с невинным видом шел следом за другим.
В этот день возвращение Маргариты оказалось не меньшей неожиданностью, чем вторжение фургона к ним в тупик. Впервые, с тех пор как Буэн с ней познакомился, она приехала на такси. Шофер вышел и помог ей вынести клетку — должно быть, они с трудом затолкали ее в машину; несомненно, это была клетка Коко.
Буэн смотрел на них из окна гостиной. Маргарита сама несла клетку, шофер шел следом; осторожно поставив ношу на тротуар, она достала из сумочки ключ и отперла дверь. Потом расплатилась с шофером, что-то сказала ему — слов Буэн не расслышал, — снова схватила клетку, накрытую всем тем же куском мольтона, и минуту спустя, не глядя на мужа, поставила ее на прежнее место.
Он растерянно застыл у окна — ему было не по себе. Он видел, как она сняла материю и ласково посмотрела на попугая, сидевшего на жердочке. Он красовался во всем своем оперении, хвост был еще ослепительней, чем раньше. Выпуклые глазки смотрели прямо, и Буэн почувствовал какую-то неловкость, словно в этом зрелище было нечто несуразное. Ему чудилась какая-то неестественность. Птица была неподвижна. Маргарита — тоже; она, казалось, ушла в раздумья, словно над гробом близкого человека.
Наконец до него дошло: попугай все-таки издох. Из него сделали чучело, вставили все перья, сделали стеклянные глаза.
Постояв немного, Маргарита повернулась к Эмилю и жестко, с вызовом глянула ему в лицо. Потом подошла к круглому одноногому столику, на котором лежали бумага и карандаш. Написала несколько слов, положила листок на рояль и вышла в коридор — снять шляпку и пальто.
Эмиль прочел: “Если ты его тронешь, я вызову полицию”.
В гостиную она вернулась не сразу: дала мужу время переварить ее предупреждение. Вернувшись, села в кресло неподалеку от попугая; тогда и Буэн уселся по другую сторону камина.
Он тоже написал записку на листке из записной книжки, сложил ее, зажал между большим пальцем и мизинцем и коротким щелчком метнул ее жене на колени, но промазал. В следующий раз надо быть половчее. Послание долетело до колена Маргариты и упало на паркет. Она сделала вид, будто ничего не заметила и не почувствовала. Долгое время оба не двигались, словно затаив дыхание, Маргарита поглядывала на попугая.
Наконец она якобы нечаянно выронила клубок шерсти и, поднимая его, схватила бумажку, где на первый раз он написал одно-единственное слово: “Кот”.
Они были квиты.
Память у Буэна стала сдавать. Он прекрасно помнил, что где произошло и какая при этом была погода — ясная или дождь, помнил свои разговоры со здешними торговцами, помнил огромного омара, купленного в пику Маргарите, помнил первый грузовик, увозивший вещи соседей из третьего от них дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Нет. Такой формулировки их нынешних отношений она не примет.
“Послушай, Маргарита, давай попробуем забыть?”
Тоже не годится. Она ничего не забывала. Помнила в хронологическом порядке все разочарования, все обиды, все горести, которые претерпела с самого раннего детства. Ей нужно чувствовать себя несчастной, сознавать себя жертвой людской злобы и снисходительно прощать обидчикам.
Бедняжка…
Он сам виноват. Не надо было на ней жениться. Что заставляло его столько раз приходить под вечер в этот скромный дом, где она угощала его чашкой кофе, а позже и стаканом вина? Может быть, ему было небезразлично, что она владеет половиной этого тупика, что она дочь Себастьена Дуаза, хрупкое создание, чьи платья пастельных тонов сохраняют чуть вылинявшую элегантность?
Нет, о деньгах он не думал. О деньгах как таковых. Но все-таки они рисовались ему как некий фон, на котором тянулся этот ряд принадлежащих Маргарите домов, и человечек с рыбой представал ему как некий символ.
Буэн проник — случайно, в сущности, — в тот мир, который всегда наблюдал только издали; он даже в мыслях не держал, что будет туда когда-нибудь допущен. А был ли он в самом деле допущен? Он ликвидировал протечку. Маргарита угостила его рюмкой ликера, словно рабочего, который выполнил поручение по хозяйству.
— Почему бы вам не заглянуть ко мне завтра на чашечку кофе?
На кухне. Лишь через две недели она пригласила его в гостиную.
Фотографии произвели на него впечатление, особенно та, где она в ландо, запряженном парой лошадей, и другая, где она в огромной шляпе идет по берегу у самой воды.
Он на мгновение вновь перенесся в детство: тогда он тоже видел, как элегантная женщина подбирает подол, садясь в фиакр, или любовался амазонками в Булонском лесу, где побывал всего несколько раз, потому что далеко жил.
— Ваш отец держал лошадей?
— Мог бы. Но предпочитал нанимать экипаж на день. Я брала уроки верховой езды в манеже.
Лошади больше всего остального приводили его в мечтательное состояние.
— Только в манеже?
— Мы ездили с учителем на прогулки в Булонский лес.
Сначала она любила рассказывать о себе, перескакивала из одной эпохи в другую:
— Дважды в неделю по вечерам муж возил меня в Оперу, там у меня было постоянное кресло.
У нее сохранилось расшитое жемчугом шелковое вечернее платье, которое она надевала в театр, и высокие, выше локтя, перчатки из тонкой белой замши.
— Завтра не заглядывайте… День уплаты за квартиру: жильцы будут приходить один за другим.
И нести деньги. Сколько могли давать ей семь домов, остававшихся ее собственностью? Буэн понятия об этом не имел, но ему казалось чрезвычайно престижным занятием принимать в жарко натопленной гостиной людей, являвшихся с данью. Пожелай Маргарита, и ей не пришлось бы заниматься работой по дому. Она сама ему сказала:
— Мне было бы скучно сидеть сложа руки, а если я заскучаю, то недолго и заболеть, стать такой же, как все женщины моего возраста с их мнительностью.
Он протестующе поднял руку.
— Полно, я знаю, что говорю! Я не забываю, когда родилась. Но я дала себе слово никогда не жаловаться. Стоит начать себя жалеть — сразу превратишься в старуху.
С Анжелой ему тоже приходилось прогуливаться по воскресеньям вдоль Марны, в сторону Ланьи. Они для смеху толкали друг друга, а когда вокруг никого не было, охотно падали обнявшись в высокую траву. Он помнил, как пахло от Анжелы, помнил ее смех: занимаясь любовью, она часто смеялась.
— А тебе разве не смешно? Не знаю, кто изобрел этот фокус, но ему памятник надо поставить.
Во время долгих поцелуев вкус во рту был воскресный, луговой.
А Маргарита на фотографиях выглядела мечтательной, недоступной и такой хрупкой, что ему хотелось ее защитить. В сущности, он ведь женился на фотографиях, на кабинетном рояле, поблескивавшем в полумраке, на мебели в стиле Луи Филиппа или ампир, на фонтане в сквере и высокой трубе на улице Гласьер. Он должен был сказать “нет”. А он оказался настолько простодушен, настолько неотесан, что ничего не понял и сделал ее несчастной.
— Не сходить ли нам в кино? Он пытался вытащить ее из дому.
— А какой фильм?
— Ковбойский.
— Не выношу драк и стрельбы!
Иногда Буэн водил ее в ресторан. Она недоверчиво озиралась, вытирала свой столовый прибор, обнюхивала еду, прежде чем отведать:
— Приготовлено на маргарине! Или:
— Не худо бы официанту вымыть руки, прежде чем подавать.
Она жила в своем невидимом мире, который расцвечивала по своему вкусу. А тут ей приходится терпеть рядом мужчину из плоти и крови, шумного, с грузной походкой, с ужасными сигарами и запахом животного. В довершение всего он привел в крепость, которую она так старательно защищала, зверя, и этот зверь скользит вдоль мебели, точь-в-точь хищник, трущийся о прутья клетки, и смотрит на нее пристальным взглядом, не подпуская к себе и не принимая ласки ни от кого, кроме хозяина — своего божества.
Для Жозефа Эмиль Буэн был божеством, и ее это уязвляло.
Буэн ничем ей не пожертвовал, не сделал никакой попытки врасти в ее мир.
Так они и жили по своим углам, и каждого раздражали интонации и жесты другого.
Пожалуй, в конце концов он начал испытывать от этого тайное удовольствие. Дети играют иногда в свою детскую войну. А они вели взрослую войну, еще более увлекательную. Каждый думал о том, что другой умрет, каждый, более или менее признаваясь себе в этом, желал этой смерти, желал пережить другого.
Маргарита уже избавилась от наиболее явного врага — кота, который самим своим видом бросал вызов клану Дуазов и возмущал все их чувства. Почему бы в один прекрасный день ей не избавиться тем же способом от мужа? Буэн читал в газетах: большая часть отравлений — дело рук женщин. Еще в той статье было сказано, что таких преступлений совершается, очевидно, в десять раз больше, чем нам известно, так как, когда умирает больной или престарелый, домашний врач не глядя подписывает разрешение на предание земле.
Эмиль не то чтобы боялся, но в нем уже поселилось недоверие. Была у него и другая причина отказаться от стряпни Маргариты: он же решил ничем больше не одолжаться у нее и делить поровну работу по дому. Раз уж он сам стелет себе постель, колет дрова, топит камин, натирает пол и вытирает пыль, почему бы ему и не стряпать на себя? Не надо будет дважды в день ходить в ресторан.
Он не делит с Маргаритой постель; вот так же ему не хочется делить с ней пищу; кроме того, он не прочь удивить ее, а то и позлить.
В понедельник после обеда он отправился на бульвар Барбес.
— Нет ли у вас буфета, который запирается на ключ? Кухонный буфет с двумя дверками, белый, лакированный, причем дешевый, из обычной сосны.
— Мы можем установить вам дополнительные замки.
— Только понадежнее, — попросил он. — Не те, какие отпираются при помощи шпильки.
В четверг утром буфет доставили. В тот день Маргарита не пошла проведать попугая, ночью плакала. Вид у нее расстроенный, глаза красные, опухшие. Она изумленно глянула на огромный желтый фургон с крупными черными буквами по бокам, долго маневрировавший, прежде чем заехать в тупик.
Она проводила глазами грузчиков, которые занесли буфет в кухню и осведомились:
— Куда ставить?
Обращались они к ней, но она вышла из кухни, не удостоив их ответом.
— Сюда. Справа от раковины!
— А войдет?
Буфет точно встал на место, присмотренное для него Эмилем.
В тот день Буэн, сделав кучу покупок, вернулся, нагруженный консервными банками, бутылками с растительным маслом и уксусом, всякими кульками. В полдень, пока жена была наверху, приготовил себе второй завтрак: огромный бифштекс, жареную картошку, горошек. Спустившись, Маргарита увидела, что он сидит за столом, и в свой черед приготовила себе крошечную порцию еды.
Кухня выходила во двор в два метра шириной, окно упиралось в серую глухую стену. На эту стену они и смотрели за едой, поскольку смотреть друг на друга избегали. Их слуха не достигал шум из тупика, из города — разве что далекое гудение самолета, пролетающего высоко в небе.
Напротив еще не начались работы. По слухам было известно лишь, что жильцам предложено съехать. Одни говорили, что здесь построят школу медицинских сестер, другие — что какую-то контору, гараж по последнему слову техники, дом с первоклассными квартирами… Все это дело рук проклятых Сальнавов, отнявших половину переулка у чересчур доверчивого Себастьена Дуаза. На деньги, вырученные от продажи участка, они собирались дальше расширять кондитерскую фабрику в Иври.
Прошел месяц. Маргарита получила какое-то письмо, содержание которого ее потрясло. Она поспешно оделась и ушла торопливыми шажками. Эмиль был еще одет по-домашнему, поэтому не смог пойти за ней. Он ждал. На ожидание они тратили не меньше времени, чем на слежку: обоим было не по себе, когда они оставались дома одни. В отлучке одного из них другому чудилась угроза, тем более если это случалось не в обычные часы.
Куда ушла Маргарита?
Куда все чаще ходил Буэн часа в четыре пополудни?
Случалось, кто-то из них, не таясь, с невинным видом шел следом за другим.
В этот день возвращение Маргариты оказалось не меньшей неожиданностью, чем вторжение фургона к ним в тупик. Впервые, с тех пор как Буэн с ней познакомился, она приехала на такси. Шофер вышел и помог ей вынести клетку — должно быть, они с трудом затолкали ее в машину; несомненно, это была клетка Коко.
Буэн смотрел на них из окна гостиной. Маргарита сама несла клетку, шофер шел следом; осторожно поставив ношу на тротуар, она достала из сумочки ключ и отперла дверь. Потом расплатилась с шофером, что-то сказала ему — слов Буэн не расслышал, — снова схватила клетку, накрытую всем тем же куском мольтона, и минуту спустя, не глядя на мужа, поставила ее на прежнее место.
Он растерянно застыл у окна — ему было не по себе. Он видел, как она сняла материю и ласково посмотрела на попугая, сидевшего на жердочке. Он красовался во всем своем оперении, хвост был еще ослепительней, чем раньше. Выпуклые глазки смотрели прямо, и Буэн почувствовал какую-то неловкость, словно в этом зрелище было нечто несуразное. Ему чудилась какая-то неестественность. Птица была неподвижна. Маргарита — тоже; она, казалось, ушла в раздумья, словно над гробом близкого человека.
Наконец до него дошло: попугай все-таки издох. Из него сделали чучело, вставили все перья, сделали стеклянные глаза.
Постояв немного, Маргарита повернулась к Эмилю и жестко, с вызовом глянула ему в лицо. Потом подошла к круглому одноногому столику, на котором лежали бумага и карандаш. Написала несколько слов, положила листок на рояль и вышла в коридор — снять шляпку и пальто.
Эмиль прочел: “Если ты его тронешь, я вызову полицию”.
В гостиную она вернулась не сразу: дала мужу время переварить ее предупреждение. Вернувшись, села в кресло неподалеку от попугая; тогда и Буэн уселся по другую сторону камина.
Он тоже написал записку на листке из записной книжки, сложил ее, зажал между большим пальцем и мизинцем и коротким щелчком метнул ее жене на колени, но промазал. В следующий раз надо быть половчее. Послание долетело до колена Маргариты и упало на паркет. Она сделала вид, будто ничего не заметила и не почувствовала. Долгое время оба не двигались, словно затаив дыхание, Маргарита поглядывала на попугая.
Наконец она якобы нечаянно выронила клубок шерсти и, поднимая его, схватила бумажку, где на первый раз он написал одно-единственное слово: “Кот”.
Они были квиты.
Память у Буэна стала сдавать. Он прекрасно помнил, что где произошло и какая при этом была погода — ясная или дождь, помнил свои разговоры со здешними торговцами, помнил огромного омара, купленного в пику Маргарите, помнил первый грузовик, увозивший вещи соседей из третьего от них дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20