Ее, должно быть, жалели и во всем винили Буэна. Когда он женился на ней, он выглядел здоровенным мужланом, у него только-только начали появляться морщины на лице. Он курил маленькие, бесформенные и страшно крепкие итальянские сигары. Случалось, сплевывал на землю желтую слюну и частенько заглядывал в бистро пропустить рюмочку. Да, он был не то что первый муж Маргариты — тот вел себя совершенно иначе.
Может быть, кое-кто считает, что он окрутил ее, женился ради денег? Нет, это не так. Он ничуть не бедней ее. Конечно, полностью быть уверенным невозможно, поскольку в этих вопросах Маргарита крайне скрытна. Брак они заключили на условии раздельного владения имуществом, хотя, кажется, наследников, ни прямых, ни непрямых, у нее нет. У Буэна, кроме сбережений, имеется пенсия, и Маргарита, если он умрет раньше, до конца дней будет получать половину ее. Кто же из них двоих имел корыстный интерес? Оба? Никто?
— У вас найдется приличная телячья почка? Маргарита вышла, раскрыла на пороге лиловый зонт и направилась в молочную. Буэн вошел туда, когда она уже расплачивалась. Он не видел, что она купила, услышал только сумму: два франка сорок пять.
— Четверть фунта мюнстера. Маргарита не выносила этот вонючий сыр. А еще Буэн собирался купить четверть фунта шампиньонов: вечером, прежде чем взяться за сыр, он сделает себе большую яичницу, недожаренную, “с соплями”, как он любит. Маргарита скорчит брезгливую физиономию. Может быть, даже выйдет из-за стола, как это иногда бывает, особенно когда он разворачивает мюнстер.
Маргарита стояла у лотка зеленщика и покупала картошку. Картошку она любила и ела — и горячей и холодной — чуть не по три раза на дню.
— Взвесьте-ка мне сто двадцать пять граммов шампиньонов. — Он не добавил, как сделала бы Маргарита:
“Это мне для яичницы”.
— Что еще, господин Буэн?
Картошка ему тоже нужна, ее он положит на дно сетки, чтобы не помять остальное.
— Несколько луковиц. Выберите красные.
— Взвесить вам полфунта? Лук хорошо сохраняется.
— Да, знаю… Петрушки. Килограмм картошки… Нет, не эту. Лучше вон ту, что сбоку, чуть вялую.
Да, вполне можно сказать: аппетита он не потерял, ест за обе щеки, тогда как бедная его жена едва прикасается к пище, живет, что называется, святым духом и тает на глазах.
Итак, все, что нужно, он купил. Жена скрылась за зеленой дверью аптеки, и Буэн через окно видел, как аптекарь демонстрирует ей всевозможные упаковки и тюбики с таблетками — очевидно, от простуды. Маргарита задавала вопросы, колебалась, наконец выбрала пастилки. Но это не все. Еще она купила пакетик, и Буэн издали по виду угадал, что в нем горчичники. Значит, вечером перед сном она смочит их, поставит один на грудь, а потом будет долго мучиться, пытаясь налепить второй на спину. Трудная задача. Всякий раз Буэну становилось жаль ее, и он сдерживал себя, чтобы не протянуть руку и не помочь, поскольку знал, что она воспримет этот жест чуть ли не как оскорбление.
Через некоторое время, когда горчичники начнут действовать, она примется нервно сновать между ванной и спальней, до тех пор пока жжение не станет нестерпимым. Маргарита способна держать их безумно долго. Кажется, будто она назначила себе наказание: когда она снимала горчичники, кожа у нее была красная, как от ожога.
Ну что, со всеми делами она покончила? Нет, еще зашла обменять книжку в платную библиотеку, где за каждый взятый на прочтение томик надо платить пятьдесят сантимов. Маргарита неизменно берет романы начала века, где описываются разные грустные истории, соответствующие ее меланхолическому настроению. Буэн ухитрялся, когда она отсутствовала в гостиной, пробежать несколько строчек. Там всегда действовал гордый и мужественный герой, жертва обстоятельств, на которого градом сыпались несчастья, но он все равно не вешал носа.
“Бедная женщина…”
Мысленно он часто называл ее так. Порой даже сам начинал считать себя скотиной, но тут же принимался перебирать воспоминания последних трех лет, и кончалось тем, что он писал на клочке бумаги: “Кот”.
Вне всяких сомнений, это она подсыпала зверьку крысиный яд. Воспользовалась тем, что Буэн слег в постель с гриппом. Вечером Буэн, удивленный, что кот до сих пор не вспрыгнул к нему на кровать, спросил:
— Ты кота не видела?
— С самого полдня — нет.
— Выпускала его?
— Да, когда он попросился, часов в пять.
— И не вышла с ним на улицу?
Было это в разгар зимы. Каменная мостовая в тупике была покрыта снежной коркой. Дома напротив еще не снесли, и они стояли, как во времена Себастьена Дуаза, который их построил.
— А он потом не скребся в дверь?
— Не слышала…
Эмиль уже спустил с кровати ноги.
— Хочешь, я схожу поищу его?
— Нет, лучше я сам.
— Ты собираешься выйти на улицу? У тебя же температура!
Буэну почудилась в голосе жены какая-то фальшивая нота. До сих пор он считал, что Маргарита многое усложняет, что у нее масса навязчивых идей, порой глупых, но ему и в голову не приходило, что она может быть злой.
Злоба жены была направлена на кота, только на кота. Стоило ему коснуться ее, и она с криком отскакивала в сторону. Буэн был убежден, что она ломает комедию. С первых же дней их супружеской жизни она внушала, что он должен избавиться от кота — отдать, скажем, кому-нибудь из приятелей.
— Я всю жизнь боялась кошек. Может быть, я смогла бы привыкнуть к собаке. Папа, когда я была маленькая, держал собаку, так она всюду ходила за мной, всегда готова была защитить. А кошки — предатели. Никогда не знаешь, что у них на уме.
— Ну, Жозеф не такой.
Кота, которого Буэн подобрал на улице, он назвал Жозефом.
Маргарита возмущалась:
— Не понимаю, как можно называть животное именем святого!
— Крестить его заново уже поздно.
— Как ты мог произнести это слово! Разве животных крестят?
— А почему бы нет?
Это была их первая ссора. Потом были и другие, и все из-за Жозефа, который слушал так, словно понимал, что является причиной перепалки.
— Он же беспородный…
— Я тоже.
Ну, Буэн сказал так, чтобы “завести” ее. Это было в его характере и привычках. На стройке, например, все поддразнивали друг друга и переругивались, что не мешало им после гудка идти вместе в бистро. С Анжелой он тоже не стеснялся в выражениях, а порой так и перехватывал:
— Иди-ка сюда, ослиная башка!
— Чего это ты зовешь меня ослиной башкой?
— Потому что ты как все женщины. Глядя на тебя, можно подумать, что ты в лепешку расшибешься, лишь бы мне угодить, что для тебя главное — я. На самом-то деле ты, как осел, делаешь все по-своему.
— Вот уж не правда. Я всегда тебя слушаюсь.
— В определенном смысле — да. Когда тебе чего-нибудь хочется, ты убеждаешь меня, что этого хочу я. Да-да, милая моя. Я же тебя знаю как облупленную. Ты такая же потаскуха, как все.
— И тебе не стыдно?
— Ни капельки.
Кончалось это тем, что они начинали смеяться или, чаще всего, падали на кровать.
С Маргаритой все было по-другому. Не могло быть и речи насчет того, чтобы упасть с нею на кровать или сказать ей грубое слово. Услышав ругань, она вздрагивала и замыкалась в осуждающем молчании. Тогда еще она каждое утро ходила причащаться, а бывало, и в конце дня на миг преклоняла колени в полутемной церкви рядом с исповедальней.
— Что, помолиться зашла?
— Я молилась за тебя, Эмиль.
Нет, он не сердился на нее. Это она была вправе сердиться, оттого что вышла за него замуж, а он отнюдь не тот человек, который может сделать ее счастливой.
Как вообще эта мысль могла прийти ему в голову? Впоследствии он часто задумывался над этим. Кто, собственно, сделал первый шаг — он или она? Буэн жил тогда в доме напротив, на месте которого сейчас возвышается подъемный кран. Снимал комнату на втором этаже у молодой пары, для которой дом был чересчур велик, а квартирная плата чересчур высока.
По той же, пожалуй, причине он переехал с Шарантонской набережной. В квартире, которую он делил с женой, Буэн чувствовал себя потерянным. Ел он, по большей части, в ресторанах. Ему вполне хватало большой комнаты и ванной. Кресло свое он поставил у окна, где было слышно, как журчит вода в фонтане. Вечером, если оставался дома, смотрел телевизор.
Он завел приятелей в кафе на площади Данфер-Рошро и ходил туда играть в карты. Что же касается женщин, то у него была Нелли, хотя это и представляло определенные неудобства. Он, в общем-то не придавал сексу большого значения. Достаточно того, что Нелли избавляет его от мысли о таких вещах.
Утром Буэн видел, как из дома напротив выходит за покупками дама невысокого роста. Она казалась ему очень изящной, похожей на тех женщин, чьи портреты печатались в старинных календарях, и улыбка у нее была такая же добрая и отрешенная, как у них. Ему было известно только, что она — владелица домов на другой стороне тупика. Но даже если бы он знал ее фамилию, то все равно не связал бы ее с галетами Дуаза, которые ел в детстве.
И вот теперь они возвращались: она — под зонтиком и с сеткой, которой иногда задевала прохожих, он — не выпуская изо рта сигары, и лицо у него было все в капельках измороси. Сейчас они придут и окажутся в четырех стенах, каждый со своими мыслями, каждый со своими свертками, и будут дожидаться, когда настанет время готовить обед.
На площади Сен-Жак Буэн остановился, пропустил Маргариту вперед и зашел в бар выпить стаканчик красного. За стойкой стояла хозяйка, такая же старая, как Маргарита, с неряшливой накладкой на затылке и с большой дряблой грудью, свисающей на толстый живот.
— Похоже, снег собирается, — приглядываясь к туману, заметила она.
Глава 3
Буэн накинул на пижаму шерстяной халат, сунул босые ноги в шлепанцы и спустился. Он искал всюду; из-за высокой температуры у него болела голова, когда он нагибался, чтобы заглянуть под стул или кровать.
Время от времени он тихонько посвистывал — кот привык прибегать на свист, — а то принимался звать ласковым голосом, в котором сквозила тревога:
— Жозеф… Жозеф…
Потом он натянул сапоги, накинул поверх халата старую кожаную куртку — первое, что подвернулось под руку на вешалке. Вид у него стал, как у пугала, но ему было все равно.
— Эмиль! — кричала жена с верхней площадки лестницы. — Не выходи! Простудишься!
Тем не менее он прошел весь тупик, в потемках, по хрустящему снегу, несколько раз чуть не поскользнулся и не грохнулся на тротуар. Из освещенного окна второго по счету дома за ним следил какой-то ребенок, прижав лицо к стеклу так, что нос расплющился; потом малыш обернулся и позвал мать, видневшуюся сквозь отворенную дверь кухни.
Вырядился так, что дети пугаются! Буэн дошел до улицы Санте. Когда кота выпускали погулять одного, он никогда не переступал невидимой границы, отделявшей улицу от тупика.
— Жозеф!
Ему хотелось заплакать. Он никогда бы не подумал, что исчезновение кота может настолько разволновать его и расстроить.
На улице жили две собаки — коричневая такса, принадлежавшая одинокой даме, и шпиц, которого всегда водила на поводке девочка лет двенадцати-тринадцати. До сих пор у Жозефа не бывало с ними конфликтов. При встрече с собаками кот презрительно смотрел в сторону, а если требовалось, сходил с тротуара, уступая им дорогу.
Дверь Буэн оставил незапертой. Он толкнул ее, стащил с себя кожаную куртку и сапоги, поднялся в спальню и уже ложился в постель, как вдруг взгляд его стал жестким, лицо застыло: он вспомнил о подвале и пошел туда.
Маргарита, явно волнуясь, спустилась за ним по пятам на первый этаж.
— Ты за дровами? — спросил он.
— Надо бы затопить.
Он еще не обвинял ее, но у него уже зародились подозрения. В подвале он включил подслеповатую лампочку под потолком и начал шарить между старых ящиков, бутылок и дров.
— Жозеф!
Он нашел кота в самой глубине, у сырой стены, за кучей хвороста. Зверек закоченел, открытые глаза были неподвижны, туловище скрючено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20