Можешь не сомневаться… Это я должна тебя спросить, что ты будешь делать.
— Не знаю.
— Ты бы лучше поехал к маме.
Он сам удивился, что, даже не подумав, резко ответил:
— Нет.
— Я забыла, что ты ненавидишь и маму.
— Я вовсе ее не ненавижу.
— Ты ее ненавидишь. Ты ненавидишь меня. Только отца ты…
Да, кажется, именно так все началось. Он точно не помнил последовательности. Он не помнил также, что Корина сначала сказала об их отце. Кстати, она говорила не «наш отец», а «твой отец». Словно они не были братом и сестрой.
Она тут же отпила большой глоток коньяка и закурила еще одну сигарету. Она сидела на кровати и, хотя смотрела ему прямо в лицо, казалось, говорила только для себя.
— Не беспокойся, он не рассердится на меня за эту историю, потому что сам привык…
— Привык к чему?
— Ты спрашиваешь, к чему он привык? Да ко всей этой грязи, мой бедный братец-дурачок! Может, ты думаешь, что он не провел всю свою жизнь в грязи? Тебе кажется, что я могла быть другой? Я не забыла, что получила прекрасное воспитание… В лучших монастырях, в самых богатых школах… Правда, время от времени мне приходилось уходить оттуда, потому что мне устраивали невыносимую жизнь. Нет, не из-за моего поведения, а из-за твоего отца. А еще потому, что внезапно наступали дни, когда не было денег. Я только удивляюсь, как ты мог так долго жить в этом доме и ничего не замечать. Ты, конечно, маленький, но не в этом дело. В твоем возрасте я знала больше, уверяю тебя. И отдавала себе отчет во всем. Правда, я не затыкала себе уши, не закрывала глаза. Признайся, именно это ты и делал. Чтобы быть спокойным! Потому что не желал знать! Если ты думаешь, что я этого не поняла… Только папина смерть и все, что за ней последовало, заставили тебя смотреть жизни в лицо. А дальше!.. Что ты решил делать? Ты пошел спрашивать место младшего служащего в какой-то жалкой типографии. И ты, наверное, благодарил, когда тебя выбросили за дверь. Меня, мой милый, за дверь не выбросят, понимаешь?.. Они все воображают, что я сейчас возьму и уеду. Считают, что избавились от меня. А я останусь. И завтра или послезавтра Фабьен придет просить у меня прощения. Будет умолять меня. Будет валяться у меня в ногах. Не стоит объяснять тебе почему, ты опять покраснеешь, как девочка. Я нужна ему. Он не заснет сегодня ночью! Быть может, понадобятся недели, даже месяцы, но уйдет Шушу, а не я. Несмотря на детей! Несмотря ни на что! Несмотря на клинику! И если бы твой отец был здесь, он сказал бы, что я права. Ты думаешь, ему не давали пинков в зад? Не выбрасывали сотни раз за дверь?
— Послушай, Корина…
Но она ничего не хотела слушать. Она говорила и говорила, голос ее становился все более резким и более страстным. Несколько раз за вечер соседи стучали в стены и в потолок, просили ее замолчать, она не обращала внимания…
— Ах так! Значит, я проститутка… А на ком женился наш отец? Я говорю о маме, да… Ты об этом не хочешь ничего знать. Но ты все-таки узнаешь, потому что это необходимо, иначе все будут продолжать над тобой смеяться. Отец тогда еще не был очень богат, у него еще не было таких острых когтей. Он работал в одной газетенке, где ненапечатанные статьи стоили дороже, чем напечатанные. Ты этого тоже не понимаешь? Эта газета занималась шантажом, если тебе так больше нравится. И Доршен, депутат, был ее владельцем. А твой отец очень гордился, что спит с женой депутата. Итак, их обоих застали на месте преступления. Тебе може! быть, интересно, как я узнала эти подробности? Ты не помнишь, когда ты был еще ребенком, пять или шесть лет назад, между нашей семьей и Доримонами произошла ссора… Тут тоже были сценки! Что, однако, не помешало маме поселиться теперь у тети Жанны. Так вот! Эго мне рассказала тетя Жанна. В ту пору она ненавидела нашу мать и на все была способна, чтобы… Знаешь, что Доршен сказал твоему отцу после того, как получил развод: «Теперь, мой бедный друг, она будет сидеть на шее у вас». И она сидела на шее у папы в течение двадцати двух лет. Двадцать два года она держала его в руках, потому что, несмотря на свой унылый вид, эта женщина знает чего хочет. И она получила драгоценности, на которые зарилась. И устраивала приемы, о которых мечтала. И у нее был личный шофер, своя горничная, свой метрдотель… И среди всего этого мы с тобой жили, мой бедный дурачок Ален! Меня одевали, как роскошную куклу, у меня были самые дорогие игрушки. Однажды они, не раздумывая, подарили мне на Рождество лошадь и наняли учителя верховой езды. Но когда я поступила в пансион, мои соученицы через некоторое время стали меня избегать… Им запретили родители. Потому что я дочь Малу! Да ты, как и Шушу, считаешь меня падшей женщиной… Мои любовные истории… Я могла бы всю ночь рассказывать тебе о них. Самое странное, что ты один ничего о них не знаешь. Люди говорят об этом и здесь, и в других местах. О них писали в разных газетенках, вроде той, где начинал твой отец. Свежие деньги! Это было его любимое выражение. У нас всегда не хватало свежих денег, и ты не знаешь, как их добывали в последнюю минуту… Кстати, куда ты дел чемодан с бумагами?
— Он у меня в комнате.
— Придется его у тебя изъять. Ты слишком глуп, чтобы разобраться в них. Ты даже не поймешь… Ну а я отыщу, конечно, способ сунуть их носом в их собственное дерьмо… Тебя от этого коробит? Ты думаешь, что у пас в семье говорили иначе, когда разыгрывалась одна из тех милых ссор, после которых мама переезжала на несколько дней в отель. Ты и этого не знал, да? Идиот! И теперь ты торчишь здесь, как пень, и с ужасом глядишь на меня. Еще немного, и ты присоединишься к клану моих врагов? Всех моих врагов, сколько бы их ни было.
Эти слова Ален слышал от Жозефа Бурга. Но лицо у бывшего каторжника не выражало ненависти. Бург не говорил с такой страстностью.
Ему хотелось бы объяснить все это тем, что Корина пьяна. Но он, к сожалению, прекрасно видел, что, несмотря на это, она была в полном сознании. Она словно избавлялась от груза, лежавшего у нее на сердце, от того, о чем никогда не говорила вслух, разве что изредка, во время ссор с матерью, или, может быть, наедине с Фабьеном.
Он был в ужасе. В памяти у него возникали картины. Вот, например, его сестра, в брюках и сапогах, возвращается с верховой прогулки с хлыстом в руке. У нее еще юношеские, мягкие черты лица, и белокурые кудри, выбивающиеся из-под каскетки жокея.
Он вспомнил роскошные закуски, которыми она угощала подруг, когда он был еще слишком маленьким, чтобы принимать участие в их пирушке, вспоминал всех этих девочек, которым чинно прислуживали метрдотели в белых перчатках.
— Придется сказать тебе, Ален. Видишь ли, мы не такие люди, как другие, никогда не были такими, и те, другие, ненавидят или презирают нас. Особенно те, кто не раз сидел за нашим столом. Те, которым был нужен папа. Они говорили друг другу с легкой многозначительной улыбкой: «Я приглашен на обед к Малу» или же: «Я проведу уик-энд в замке Малу». И после этих слов собеседники обязательно подмигивали друг другу, в дом Малу приходили как на спектакль, приходили, чтобы в домашней обстановке увидеть человека, который считал, что он бог и царь в строительстве, посмотреть на его жену, считавшую себя светской женщиной… Поверь, я не преувеличиваю. Папа разрешил, чтобы в одной газете его называли «императором строительства». Он делал вид, что смеется, но он сам в это верил. Я помню своего рода проспект, который он опубликовал на роскошной бумаге, чтобы разослать официальным лицам и во все мэрии. «Малувиль» — это слово не кажется тебе смешным, а? Малувиль должен был стать лишь первым опытом, образцом того, что еще нужно сделать. Твой отец мечтал обязать по закону все города с числом жителей более пятидесяти тысяч человек строить поблизости от центра город-спутник вроде Малувиля. Ты найдешь этот проспект в чемодане. Там говорится о вертепах, о зараженных проказой пригородах, о необходимости сеять по всей Франции ростки городов будущего. И выполнить это поручалось Малу. Ему разрешили выпустить большой заем, национальный заем. А он, со всеми этими миллионами, сотнями миллионов… Ты не смеешься? Ты даже не улыбаешься? Многие приходили к нам и тоже делали вид, что принимают это всерьез. Потом, после того как перед ними заманчиво засияли эти сотни миллионов, отец у них же занимал несколько тысяч франков, чтобы заплатить метрдотелю, только что обслуживавшему этих людей. А этот же метрдотель порой месяцами не получал ни сантима из своего жалованья… А мои женихи, Ален. Ты не помнишь моих женихов? Ты ходил в школу, в коллеж. Ты возвращался домой и запирался в своей комнате, чтобы заниматься или читать, и, держу пари, ты затыкал уши. За столом у тебя был такой отсутствующий вид, ты так отличался от всей семьи, что я часто видела, как папа смотрел на тебя с удивлением, потом качал головой и вздыхал. В конце концов, это твое неведение, вероятно, было ему больше по душе, ведь ты был его любимцем. Не исключено, что он надеялся увидеть тебя настоящим человеком! По меньшей мере десять раз меня пытались выдать замуж. На возраст жениха не смотрели, уверяю тебя! Лишь бы найти блестящую партию. Либо деньги, много денег, либо титул. Или высокое положение в политических кругах… И ужины следовали за ужинами, и жених был пойман. И это всегда кончалось одинаково. В один прекрасный день он исчезал и больше не появлялся. Что я могла принести в приданое? Тестя, Эжена Малу, и тещу, которая считала себя важной дамой только потому, что у нее были драгоценности и она принимала по двадцать, по тридцать человек за столом!.. Ты не видел родителей, когда они спорили, как разложить возле приборов карточки с именами приглашенных. Какой степени орден Почетного легиона у того или другого? Кто важнее, министр или академик? Мы не приглашали только епископов, потому что епископы и архиепископы народ осторожный. Что ты хочешь, чтобы вышло из такой грязи, скажи? Смотри на меня сколько тебе угодно, словно я чудовище, но вбей себе как следует в голову, что никто из нас не лучше… У меня были любовники, и первый из них был не кто иной, как папин приятель.
— Замолчи, пожалуйста!
— Ничего, тебе придется привыкнуть. Я спала, например, с графом д'Эстье.
Он встал, красный от гнева.
— Корина…
— Ну и что? Сядь! Сиди спокойно! Думаешь, твой Отец стеснялся? Он переспал почти со всеми своими секретаршами, и иногда это проходило не гладко. Он пытался переспать с одной из моих подруг, моей ровесницей…
— Ты лжешь!
— Не хочешь — не верь! Спроси у мамы или у тети Жанны. Спроси у кого хочешь… Конечно, этого не проходят в коллежах, а ты еще смотришь на жизнь, на людей глазами школьника.
Он был в ужасе. Он глядел на нее, не сводя глаз, и отдал бы все, чтобы заставить ее замолчать. И все-таки слушал. Что-то удерживало его в этой комнате, возле этой женщины, которая была его сестрой и которая, чтобы придать себе смелости, время от времени подносила к губам бутылку с коньяком.
— Мы даже не выскочки, потому что у настоящих выскочек есть деньги, а у нас не было ничего, кроме долгов, иначе говоря, мы жили долгами. Как раз поэтому и нужно было пускать пыль в глаза. Твой отец считал, что нужно поражать людей, и не знал, что придумать для этого. Скажи мне, наш дом был когда-нибудь похож на настоящий дом? Ты когда-нибудь чувствовал себя в нем уютно? Разве что в своей комнате! Да, вот еще что. Тебе подсунули вместо кровати какой-то катафалк только потому, что на нем были гербы. Я всегда удивлялась, почему отец сносил капризы мамы, почему не развелся с ней, и, как мне кажется, разгадала причину: во-первых, потому, что она раньше была женой депутата, человека, который был министром и снова мог стать им. А потом, — это, конечно, самое важное, — потому что она была ему нужна, потому что он не был светским человеком, в то время как она в течение нескольких лет, задолго до того, как вышла за него замуж, вела эту жизнь, заполненную приемами, и знала их элементарные правила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Не знаю.
— Ты бы лучше поехал к маме.
Он сам удивился, что, даже не подумав, резко ответил:
— Нет.
— Я забыла, что ты ненавидишь и маму.
— Я вовсе ее не ненавижу.
— Ты ее ненавидишь. Ты ненавидишь меня. Только отца ты…
Да, кажется, именно так все началось. Он точно не помнил последовательности. Он не помнил также, что Корина сначала сказала об их отце. Кстати, она говорила не «наш отец», а «твой отец». Словно они не были братом и сестрой.
Она тут же отпила большой глоток коньяка и закурила еще одну сигарету. Она сидела на кровати и, хотя смотрела ему прямо в лицо, казалось, говорила только для себя.
— Не беспокойся, он не рассердится на меня за эту историю, потому что сам привык…
— Привык к чему?
— Ты спрашиваешь, к чему он привык? Да ко всей этой грязи, мой бедный братец-дурачок! Может, ты думаешь, что он не провел всю свою жизнь в грязи? Тебе кажется, что я могла быть другой? Я не забыла, что получила прекрасное воспитание… В лучших монастырях, в самых богатых школах… Правда, время от времени мне приходилось уходить оттуда, потому что мне устраивали невыносимую жизнь. Нет, не из-за моего поведения, а из-за твоего отца. А еще потому, что внезапно наступали дни, когда не было денег. Я только удивляюсь, как ты мог так долго жить в этом доме и ничего не замечать. Ты, конечно, маленький, но не в этом дело. В твоем возрасте я знала больше, уверяю тебя. И отдавала себе отчет во всем. Правда, я не затыкала себе уши, не закрывала глаза. Признайся, именно это ты и делал. Чтобы быть спокойным! Потому что не желал знать! Если ты думаешь, что я этого не поняла… Только папина смерть и все, что за ней последовало, заставили тебя смотреть жизни в лицо. А дальше!.. Что ты решил делать? Ты пошел спрашивать место младшего служащего в какой-то жалкой типографии. И ты, наверное, благодарил, когда тебя выбросили за дверь. Меня, мой милый, за дверь не выбросят, понимаешь?.. Они все воображают, что я сейчас возьму и уеду. Считают, что избавились от меня. А я останусь. И завтра или послезавтра Фабьен придет просить у меня прощения. Будет умолять меня. Будет валяться у меня в ногах. Не стоит объяснять тебе почему, ты опять покраснеешь, как девочка. Я нужна ему. Он не заснет сегодня ночью! Быть может, понадобятся недели, даже месяцы, но уйдет Шушу, а не я. Несмотря на детей! Несмотря ни на что! Несмотря на клинику! И если бы твой отец был здесь, он сказал бы, что я права. Ты думаешь, ему не давали пинков в зад? Не выбрасывали сотни раз за дверь?
— Послушай, Корина…
Но она ничего не хотела слушать. Она говорила и говорила, голос ее становился все более резким и более страстным. Несколько раз за вечер соседи стучали в стены и в потолок, просили ее замолчать, она не обращала внимания…
— Ах так! Значит, я проститутка… А на ком женился наш отец? Я говорю о маме, да… Ты об этом не хочешь ничего знать. Но ты все-таки узнаешь, потому что это необходимо, иначе все будут продолжать над тобой смеяться. Отец тогда еще не был очень богат, у него еще не было таких острых когтей. Он работал в одной газетенке, где ненапечатанные статьи стоили дороже, чем напечатанные. Ты этого тоже не понимаешь? Эта газета занималась шантажом, если тебе так больше нравится. И Доршен, депутат, был ее владельцем. А твой отец очень гордился, что спит с женой депутата. Итак, их обоих застали на месте преступления. Тебе може! быть, интересно, как я узнала эти подробности? Ты не помнишь, когда ты был еще ребенком, пять или шесть лет назад, между нашей семьей и Доримонами произошла ссора… Тут тоже были сценки! Что, однако, не помешало маме поселиться теперь у тети Жанны. Так вот! Эго мне рассказала тетя Жанна. В ту пору она ненавидела нашу мать и на все была способна, чтобы… Знаешь, что Доршен сказал твоему отцу после того, как получил развод: «Теперь, мой бедный друг, она будет сидеть на шее у вас». И она сидела на шее у папы в течение двадцати двух лет. Двадцать два года она держала его в руках, потому что, несмотря на свой унылый вид, эта женщина знает чего хочет. И она получила драгоценности, на которые зарилась. И устраивала приемы, о которых мечтала. И у нее был личный шофер, своя горничная, свой метрдотель… И среди всего этого мы с тобой жили, мой бедный дурачок Ален! Меня одевали, как роскошную куклу, у меня были самые дорогие игрушки. Однажды они, не раздумывая, подарили мне на Рождество лошадь и наняли учителя верховой езды. Но когда я поступила в пансион, мои соученицы через некоторое время стали меня избегать… Им запретили родители. Потому что я дочь Малу! Да ты, как и Шушу, считаешь меня падшей женщиной… Мои любовные истории… Я могла бы всю ночь рассказывать тебе о них. Самое странное, что ты один ничего о них не знаешь. Люди говорят об этом и здесь, и в других местах. О них писали в разных газетенках, вроде той, где начинал твой отец. Свежие деньги! Это было его любимое выражение. У нас всегда не хватало свежих денег, и ты не знаешь, как их добывали в последнюю минуту… Кстати, куда ты дел чемодан с бумагами?
— Он у меня в комнате.
— Придется его у тебя изъять. Ты слишком глуп, чтобы разобраться в них. Ты даже не поймешь… Ну а я отыщу, конечно, способ сунуть их носом в их собственное дерьмо… Тебя от этого коробит? Ты думаешь, что у пас в семье говорили иначе, когда разыгрывалась одна из тех милых ссор, после которых мама переезжала на несколько дней в отель. Ты и этого не знал, да? Идиот! И теперь ты торчишь здесь, как пень, и с ужасом глядишь на меня. Еще немного, и ты присоединишься к клану моих врагов? Всех моих врагов, сколько бы их ни было.
Эти слова Ален слышал от Жозефа Бурга. Но лицо у бывшего каторжника не выражало ненависти. Бург не говорил с такой страстностью.
Ему хотелось бы объяснить все это тем, что Корина пьяна. Но он, к сожалению, прекрасно видел, что, несмотря на это, она была в полном сознании. Она словно избавлялась от груза, лежавшего у нее на сердце, от того, о чем никогда не говорила вслух, разве что изредка, во время ссор с матерью, или, может быть, наедине с Фабьеном.
Он был в ужасе. В памяти у него возникали картины. Вот, например, его сестра, в брюках и сапогах, возвращается с верховой прогулки с хлыстом в руке. У нее еще юношеские, мягкие черты лица, и белокурые кудри, выбивающиеся из-под каскетки жокея.
Он вспомнил роскошные закуски, которыми она угощала подруг, когда он был еще слишком маленьким, чтобы принимать участие в их пирушке, вспоминал всех этих девочек, которым чинно прислуживали метрдотели в белых перчатках.
— Придется сказать тебе, Ален. Видишь ли, мы не такие люди, как другие, никогда не были такими, и те, другие, ненавидят или презирают нас. Особенно те, кто не раз сидел за нашим столом. Те, которым был нужен папа. Они говорили друг другу с легкой многозначительной улыбкой: «Я приглашен на обед к Малу» или же: «Я проведу уик-энд в замке Малу». И после этих слов собеседники обязательно подмигивали друг другу, в дом Малу приходили как на спектакль, приходили, чтобы в домашней обстановке увидеть человека, который считал, что он бог и царь в строительстве, посмотреть на его жену, считавшую себя светской женщиной… Поверь, я не преувеличиваю. Папа разрешил, чтобы в одной газете его называли «императором строительства». Он делал вид, что смеется, но он сам в это верил. Я помню своего рода проспект, который он опубликовал на роскошной бумаге, чтобы разослать официальным лицам и во все мэрии. «Малувиль» — это слово не кажется тебе смешным, а? Малувиль должен был стать лишь первым опытом, образцом того, что еще нужно сделать. Твой отец мечтал обязать по закону все города с числом жителей более пятидесяти тысяч человек строить поблизости от центра город-спутник вроде Малувиля. Ты найдешь этот проспект в чемодане. Там говорится о вертепах, о зараженных проказой пригородах, о необходимости сеять по всей Франции ростки городов будущего. И выполнить это поручалось Малу. Ему разрешили выпустить большой заем, национальный заем. А он, со всеми этими миллионами, сотнями миллионов… Ты не смеешься? Ты даже не улыбаешься? Многие приходили к нам и тоже делали вид, что принимают это всерьез. Потом, после того как перед ними заманчиво засияли эти сотни миллионов, отец у них же занимал несколько тысяч франков, чтобы заплатить метрдотелю, только что обслуживавшему этих людей. А этот же метрдотель порой месяцами не получал ни сантима из своего жалованья… А мои женихи, Ален. Ты не помнишь моих женихов? Ты ходил в школу, в коллеж. Ты возвращался домой и запирался в своей комнате, чтобы заниматься или читать, и, держу пари, ты затыкал уши. За столом у тебя был такой отсутствующий вид, ты так отличался от всей семьи, что я часто видела, как папа смотрел на тебя с удивлением, потом качал головой и вздыхал. В конце концов, это твое неведение, вероятно, было ему больше по душе, ведь ты был его любимцем. Не исключено, что он надеялся увидеть тебя настоящим человеком! По меньшей мере десять раз меня пытались выдать замуж. На возраст жениха не смотрели, уверяю тебя! Лишь бы найти блестящую партию. Либо деньги, много денег, либо титул. Или высокое положение в политических кругах… И ужины следовали за ужинами, и жених был пойман. И это всегда кончалось одинаково. В один прекрасный день он исчезал и больше не появлялся. Что я могла принести в приданое? Тестя, Эжена Малу, и тещу, которая считала себя важной дамой только потому, что у нее были драгоценности и она принимала по двадцать, по тридцать человек за столом!.. Ты не видел родителей, когда они спорили, как разложить возле приборов карточки с именами приглашенных. Какой степени орден Почетного легиона у того или другого? Кто важнее, министр или академик? Мы не приглашали только епископов, потому что епископы и архиепископы народ осторожный. Что ты хочешь, чтобы вышло из такой грязи, скажи? Смотри на меня сколько тебе угодно, словно я чудовище, но вбей себе как следует в голову, что никто из нас не лучше… У меня были любовники, и первый из них был не кто иной, как папин приятель.
— Замолчи, пожалуйста!
— Ничего, тебе придется привыкнуть. Я спала, например, с графом д'Эстье.
Он встал, красный от гнева.
— Корина…
— Ну и что? Сядь! Сиди спокойно! Думаешь, твой Отец стеснялся? Он переспал почти со всеми своими секретаршами, и иногда это проходило не гладко. Он пытался переспать с одной из моих подруг, моей ровесницей…
— Ты лжешь!
— Не хочешь — не верь! Спроси у мамы или у тети Жанны. Спроси у кого хочешь… Конечно, этого не проходят в коллежах, а ты еще смотришь на жизнь, на людей глазами школьника.
Он был в ужасе. Он глядел на нее, не сводя глаз, и отдал бы все, чтобы заставить ее замолчать. И все-таки слушал. Что-то удерживало его в этой комнате, возле этой женщины, которая была его сестрой и которая, чтобы придать себе смелости, время от времени подносила к губам бутылку с коньяком.
— Мы даже не выскочки, потому что у настоящих выскочек есть деньги, а у нас не было ничего, кроме долгов, иначе говоря, мы жили долгами. Как раз поэтому и нужно было пускать пыль в глаза. Твой отец считал, что нужно поражать людей, и не знал, что придумать для этого. Скажи мне, наш дом был когда-нибудь похож на настоящий дом? Ты когда-нибудь чувствовал себя в нем уютно? Разве что в своей комнате! Да, вот еще что. Тебе подсунули вместо кровати какой-то катафалк только потому, что на нем были гербы. Я всегда удивлялась, почему отец сносил капризы мамы, почему не развелся с ней, и, как мне кажется, разгадала причину: во-первых, потому, что она раньше была женой депутата, человека, который был министром и снова мог стать им. А потом, — это, конечно, самое важное, — потому что она была ему нужна, потому что он не был светским человеком, в то время как она в течение нескольких лет, задолго до того, как вышла за него замуж, вела эту жизнь, заполненную приемами, и знала их элементарные правила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24