— Повторить! И побыстрей!
Глава 4
Жермена умерла!
Он приходил в возбуждение, повторяя эти слова, но ему хотелось кричать их во все горло, словно все были виноваты в этом или словно это событие ставило его выше других. С такой же вот дрожью в голосе он когда-то возвестил сослуживцам в конторе: «У меня сын!»
Жермена умерла, а он, Франсуа Лекуэн, повернул с улицы Бонапарта и уверенным шагом направляется к квартире Марселя, всегда производившей на него впечатление. «Сходи один, Франсуа! — просила Жермена, когда какой-нибудь торжественный повод требовал их присутствия на набережной Малаке. — У твоего брата я чувствую себя не в своей тарелке». Она не говорила: я чувствую себя не в своей тарелке». Она не говорила: «У Рене», но подразумевала именно это. Да он и сам всегда волновался. И вся семья тоже. Их мать, говоря кому-нибудь про Марселя, с особым удовольствием, но как бы между прочим упоминала: «Мой сын, который живет на набережной Малаке…»
В их семье существовал особый словарь, слова которого не имели никакого смысла для тех, кто не воспитывался в их серале, и точно так же существовала география Лекуэнов-Найлей, распространявшаяся на один-единственный квартал левого берега, но зато какие в ней были тончайшие нюансы! Например, семейство Найль, хотя их склады и конторы располагались на другом берегу, на бульваре Ришар-Ленуар, занимало во времена своего процветания два этажа, соединенные отдельной лестницей (что как бы приравнивалось к особняку), в тихой части бульвара Сен-Мишель, напротив Люксембургского сада. В ту пору они были богачами. И тем не менее мать Франсуа просто выходила из себя, оттого что ее свекры Лекуэны жили на куда более аристократической улице Сен-Доминик.
Поженившись, мать и отец поселились на площади Одеон, что считалось уже рангом ниже. А Франсуа, продолжая катиться вниз, докатился до противоположного конца бульвара Монпарнас. В глазах их матери это было почти Монружем.
Итак, один член семьи пал до простонародного района, вернее, до района со смешанным, неопределенным населением, зато Марсель пошел в гору и живет в одном из самых роскошных домов на набережной Малаке. «Напротив Лувра!» — несколько утрируя, съехидничал Рауль.
И это было тем неожиданней, что старик Эберлен безвыездно прожил в самом центре Шарантона в нелепой вилле, стоявшей за решетчатой оградой посреди небольшого садика.
По правде сказать, взлет Марселя уязвил всех, в том числе и Франсуа; для него своеобразным символом их общей обделенности стал метрдотель в белых перчатках, обносящий гостей портвейном. Родственников Марсель с женой приглашали редко и только в тех случаях, когда неприглашение могло привести к окончательному разрыву Да, этот дом не из тех, куда можно зайти просто так поболтать, и всякий раз, свернув с улицы Бонапарта, Франсуа с глухой злобой смотрел на здание, где обитает его брат и где ему, Франсуа, нет места. Иначе как предательством это не назовешь. Даже обстановка в квартире Марселя ясно давала понять родственникам, что у него с ними нет ничего общего.
Но теперь Жермена умерла, и Франсуа встретится сейчас лицом к лицу с невесткой. Рене — роскошная женщина, крупная, прекрасно сложенная, этакая Юнона, самка, пылкая потаскуха, если верить Раулю, который хоть и прожил всю жизнь в колониях, но Бог весть каким образом знает все, что касается их семьи. Темперамент, по словам Рауля, у нее настолько вулканический, что ей хватило двух лет, чтобы выкачать из их братца все жизненные силы. Правда, уже в молодости Марсель был какой-то высохший, поблекший, у него рано начали редеть волосы, и он приобрел изможденный, хотя и не лишенный утонченности вид.
— Думаешь, она ему изменяет? — поинтересовался Франсуа.
— Да не изменяет она ему! И никому не изменяет.
Просто она, как кошка, занимается любовью когда и где удается, не упуская ни одной возможности. Рассказывают, как-то в ночном кабаре один из кавалеров до того распалил ее, что она затащила его под стол и отдалась под прикрытием скатерти в присутствии человек пятидесяти.
Сейчас Марсель в Довиле. Девочки вместе с гувернанткой, безусловно, тоже. Они там каждый год снимают виллу, а недавно вроде бы что-то купили.
— Жермена умерла! — в последний раз произнес Франсуа, выйдя из лифта, смахивающего на часовню.
Но когда Рене открыла резную дубовую дверь квартиры, он, хоть и сообщил уже по телефону, бросил ей в лицо, словно боевой клич:
— Жермена умерла!
— Бедный Франсуа!
Она действительно собралась уезжать. На этот раз не соврала. На ней было некое цветастое, воздушное подобие шляпки и шелковое платье, которое законодатели мод, очевидно, считают платьем для отдыха в деревне.
Франсуа почувствовал тревожный, возбуждающий аромат духов. Внизу стоит длинный, сверкающий на солнце автомобиль, и Фирмен, шофер, сидит в нем, читая вечернюю газету.
— Как это ужасно!
И тогда Франсуа, глядя ей прямо в глаза, на что не часто отваживался, спросил:
— Чем же это ужасней любого другого события?
— Когда это произошло?
— В первом часу.
— Несчастная женщина!
— Вы так считаете, Рене?
— Что вы хотите сказать?
— У нее почти не осталось желания жить.
У Рене смуглая кожа, плотное, налитое тело, тяжелые волосы, ниспадающие на шею. Они стояли в холле, наводящем на мысль скорее о замке, чем о парижской квартире; солнечный свет, раздробленный на разноцветные лучи, вливается сквозь витраж готического окна.
— Франсуа, вы, вероятно, в стесненном положении и хотите повидать Марселя?
Она еще ничего не знает и разговаривает с ним привычным тоном, употребляя привычные, ничего не значащие слова.
— А зачем Марселя? — только и спросил он.
Рене удивилась; с каждым его ответом ее удивление возрастало, она начинала тревожиться, и это только подстегивало Франсуа.
— Но он же ваш брат, разве не так?
— Самую малость.
Надо думать, за тот короткий промежуток, что прошел между звонком и его приходом сюда, Рене приготовила чек или несколько банковских билетов; она все время теребит замок сумочки, но пока не решается ее открыть.
— Когда похороны?
— Не знаю. Еще не думал.
— Тело, конечно, привезут к вам домой?
— Вы считаете, это необходимо? У нас так мало знакомых. И потом, в это время года большинство ведь на отдыхе.
Ночью почти в той же манере, но куда резче, с грубой агрессивностью, говорил Рауль. А у Франсуа такой вид, словно он высказывает самые естественные вещи, только вот голос дрожит чуть больше обычного. Рене, видимо, пытается, определить, не пьян ли он. В доме никого больше нет, и она инстинктивно бросила боязливый взгляд на приотворенную за спиной дверь. Тем не менее даже в подобных обстоятельствах некоторые условности нарушать не полагается.
— Портвейна выпьете, Франсуа? Извините, что принимаю вас на ходу, но вечером в казино бал и… — Тут она спохватилась: не совсем прилично говорить об этом человеку, который только что потерял жену. — Ох, простите!
— Пустяки. Все нормально. Надеюсь, вы хорошо повеселитесь.
У Рене всегда было впечатление, что Франсуа готов вцепиться ей в горло, но прежде он старался это скрывать, и его смирение вызывало у нее улыбку.
— Портвейн? Виски?
— Если вам все равно, виски. Мне нечасто подворачивается случай попробовать его.
Рене надеялась, что Франсуа не последует за ней в курительную, где за сдвигающейся панелью находится бар. Раньше он послушно остался бы на месте, но сегодня уверенно пошел следом за Рене, не отрывая глаз от ее зада, выпукло обрисовывающегося под кремовым шелком платья. Она знала: сейчас он думает о том, что она одна, и она сама думала об этом. Что она в его власти.
Он может, например, убить ее. Вполне может.
— Ваше здоровье, Франсуа! Простите, что не принесла вам льда, но прислуга перед отъездом выключила холодильник. Думаю, если бы Марсель был здесь, он с радостью помог бы вам. Вы… Вы все в той же ситуации?
— Да, все такой же безработный.
Впервые Франсуа произнес применительно к себе этот жестокий термин, и он возбудил его так же, как повторение слов: «Жермена умерла!»
— Вы уже справлялись, во что обойдутся приличные, но скромные похороны?
Она поистине дочь старого Эберлена, который, всю жизнь сколачивая миллионы, закончил свои дни в дрянной халупе в обществе полуслепой служанки и не знал других радостей, кроме ухода за цветами и выпалывания сорняков.
— Я еще не думал об этом.
— Тогда…
Наконец-то она решилась открыть сумочку и нащупала пальцами чек. Сколько там? Пятьсот? Тысяча? Ни разу в жизни Франсуа не испытывал такого возбуждения. Видел бы его сейчас Рауль и даже Жермена! К счастью, Рене — тот зритель, который способен его оценить. Недаром же она не вытащила чек, не посматривает больше на часы-браслет и уже несколько секунд даже не решается взглянуть деверю в лицо.
— Видите ли, Рене, на самом деле главное событие сегодняшнего дня не смерть Жермены. Как я недавно вам сказал, у нее почти не осталось желания жить.
— Но вы же любили ее, Франсуа! — театральным тоном с упреком воскликнула Рене. Даже она, дочь Эберлена, отдававшаяся под столом в кабаре, считает обязательным толковать о нежных чувствах.
— Вы так полагаете, Рене? — Он внутренне забавлялся, изображая раздумье. — Понимаете, я-то так не считаю. Просто мы свыклись друг с другом. Радости в этом мало.
— Вы что, выпили?
— Всего капельку.
— Слушайте, Франсуа, я…
Но он твердо решил не дать ей это сделать. Он догадывался, как она собирается это провернуть. Потихоньку проскользнет к двери и сунет ему чек — подачку бедному родственнику.
— Извините, но мне решительно необходимо ехать…
Ну нет! Сегодня это не пройдет. Тогда уж он предпочел бы решить дело по-другому; Франсуа ничуть не ужасала мысль об убийстве, но коли так, то заодно можно будет изнасиловать.
Уже ровно тридцать шесть лет всем на него наплевать, но теперь настал его день. Хватит уже, возвращаясь домой, встречать задумчивый взгляд сына, в котором с недавнего времени так и читается: «Неужели мой папа хуже других?» Нет, Франсуа не заблуждался. Именно этот смысл был в вопросе, который мальчик после долгого колебания задал за обедом: «Ты ведь умнее, чем отец Жюстена? И чем дядя Марсель?»
Теперь они увидят. Терять ему нечего, а приобрести он может все. Он достиг дна. Ниже уже некуда, а Жермена умерла; ему больше не нужно приходить в пятнадцатую палату, и жена больше не будет бросать на него быстрые подозрительные взгляды и задавать каверзные вопросы.
Слишком долго лгали ему и вынуждали лгать его. Теперь, если ему придется лгать, он это будет делать не ради других, не для того, чтобы кого-то успокоить или представить в выгодном свете, а ради собственного удовольствия.
— Я вам еще не сказал, Рене, что за событие важнее смерти моей жены.
— Франсуа, ничего не может быть важнее этого!
— Для нее, пожалуй. А для меня, как сказать. Да и для вас тоже.
— Не понимаю, какое я имею к этому отношение.
— Событие уже то, что мы оба здесь, и я собираюсь вам кое-что сообщить.
— Знаете, Франсуа, еще немного, и я поверю, что вы несколько не в себе.
Она слегка испугалась и заставила себя засмеяться.
Смех у нее дробный, горластый, звучащий сладострастно и как-то двусмысленно; да и чуть хрипловатый голос Рене тоже непреодолимо наводит на мысль о постели.
— Сейчас не время говорить глупости.
— Вы правы. У вас бал в Довиле, а у меня тут неподалеку деловое свидание.
— Ну вот видите!
— После вас я должен встретиться с господином Джанини.
Просто чудо, что во время недолгой поездки на автобусе он наткнулся взглядом на фамилию Джанини, напечатанную в нижней части уже рваного предвыборного плаката, что ему пришла эта мысль, и он успел все выстроить.
— Вы имеете в виду Артуро Джанини?
Рене наморщила лоб, нахмурила брови. Оба они продолжали стоять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25