Но он тоже молчал.
Официант суетился возле нас, прибывали новые блюда, аппетитные и восхитительные на вкус, пустые тарелки исчезали как по мановению волшебной палочки. Я запомнила кефаль, приготовленную с лимоном, и сочную золотисто-коричневую птицу, нашпигованную всякой всячиной и обложенную мелким горошком, затем мороженое со взбитыми сливками, сбрызнутое вишневой водкой. И ко всему этому – прекрасное вино. Наконец, появились абрикосы, крупный черный виноград и кофе. Официант исчез, оставив нас одних.
Ликер купался в собственном аромате в огромных переливающихся бокалах, и с минуту я праздно наблюдала за жидкостью, наслаждаясь ее ровным мерцанием, потом откинулась на подушки и огляделась вокруг, как больной, только что пробудившийся от долгого сна после анестезии. Расплывчатые краски снова приобрели яркость, смутные очертания стали четкими и ясными. Я взглянула через стол на Ричарда Байрона. Он сидел, наклонив голову, и смотрел на ликер, искрящийся на дне бокала. Приглушенный свет настенных ламп падал на него сзади. Я впервые увидела его по-настоящему, без страха и подозрения. Четко выделялись очертания скул, подбородка и прекрасная линия висков; ресницы – ресницы Дэвида – отбрасывали трагические тени на щеки. Но главное, что поразило, – это глубокая печаль на лице; скорее грусть, чем суровость, прорезала борозды на щеках и бросила мрачные тени на глаза. Сейчас, когда он сидел, опустив голову и поигрывая бокалом, гневные линии рта и бровей смягчились и исчезли, на лице появилось отстраненное и задумчивое выражение. Байрон казался человеком жестким и неприступным, но губы выдавали его ранимость.
Он вдруг поднял глаза и посмотрел на меня. Сердце у меня екнуло, но я твердо встретила его взгляд.
– Как вы себя чувствуете?
Я ответила:
– Гораздо лучше, благодарю вас. Как любезно с вашей стороны подобрать обломки – я, наверное, так выглядела…
Он рассмеялся, и я словно столкнулась с незнакомцем, хотя считала, что разговариваю с кем-то известным мне.
Он сказал:
– Вам, должно быть, уже лучше, раз вы начали беспокоиться о своем внешнем виде. Но пусть он вас не огорчает. Вполне прилично.
Он поднес огонь к моей сигарете, и его глаза вдруг взглянули на меня серьезно и настойчиво. Он тихо проговорил:
– Есть два вопроса, я хочу задать вам их прямо сейчас…
Наверное, мое лицо изменилось, потому что он резко добавил:
– Не смотрите так, пожалуйста. Я был законченным дураком и приношу извинения. Но, ради Бога, не смотрите на меня так больше. Это совсем безобидные вопросы, и если вы ответите на них, я оставлю вас в покое до тех пор, пока вы сами не пожелаете рассказать остальное.
Он замолчал.
«Снова о том же», – подумала я. Он смотрел вниз, на свой бокал, так что не было видно его глаз, но в его голосе я различила ту же настойчивость, что пугала меня раньше.
Он спросил:
– Как Дэвид? Он выглядел здоровым… и счастливым?
Я с удивлением взглянула на него, ожидая совсем других вопросов, и ответила:
– Насколько я знаю, он вполне здоров. Но трудно вообразить, что он счастлив. Во-первых, он одинок, а во-вторых, слишком напуган.
– Слишком напуган?
Он поднял на меня глаза и резко поставил бокал на стол, так что бренди всколыхнулся и заискрился. Руки Байрона вцепились в край стола с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Из пепельницы, где тлела позабытая им сигарета, вился голубой дымок. Ричард Байрон уставился на меня и повторил очень тихо:
– Слишком напуган? Но кем?
И подняла брови:
– Вами, конечно.
Не могло быть сомнений в его реакции на этот ответ: изумление, полнейшее, невыразимое изумление. Несколько секунд он смотрел на меня через стол расширенными глазами, затем выражение горечи вернулось на его лицо, и он, казалось, снова замкнулся в себе.
– Мной? Вы уверены, что мной? Он так говорил?
И тут до меня внезапно дошло. Я почувствовала, что глаза у меня расширяются так же, как секунду назад у него, и уставилась на Байрона по-совиному.
– О, – прошептала я, – я не верю, что вы убили своего друга. Я не верю, что хоть раз в жизни вы ударили Дэвида. Я верю, что вы любите его. Правда? Правда?!
Ричард Байрон ответил мне неловкой кривой усмешкой, пытаясь замаскировать душевную боль. Затем взял из пепельницы сигарету и небрежно сказал, словно это не имело никакого значения:
– Я люблю его больше всех на свете…
Пузырь вдруг лопнул, иллюзия уединения рассеялись. Подошел метрдотель, сияя улыбкой и размахивая руками, как большой тучный мотылек крылышками.
– Мадам насладилась обедом? Месье хорошо покушал? Chapon marseillais был прекрасен, не правда ли? Это фирменное блюдо нашего ресторана!
Мы уверили его, что все было превосходно, и, сияя улыбкой, он с поклонами удалился, а к нам с извиняющимся выражением лица, как у человека, совершающего действия сомнительного толка, подошел официант со счетом.
Ричард Байрон, взглянув на счет, положил на поднос очень крупную купюру и отмахнулся от кланяющегося официанта. Затем он помедлил и взглянул на меня.
– Знаю, бесполезно говорить о том, как я сожалею о случившемся, – сказал он, – но я действительно сожалею. Я был дураком, к тому же слепым. Мне следовало сообразить, что подобная вам женщина не может быть замешана в этом грязном деле. Я обещаю не докучать вам больше, но, может, мы пойдем куда-нибудь немного погулять, чтобы я мог все объяснить? Это довольно длинная история, и я хотел бы вас с ней познакомить.
Лицо его выглядело бледным и напряженным и остро напомнило мне Дэвида, на лице которого было почти такое же выражение, когда он нерешительно спрашивал меня об отце: «Как он выглядел?»
Я сказала:
– Если это касается Дэвида, то я выслушаю вас. А что до прошлого… Не забыть ли нам его пока? Похоже, не только вы наделали ошибок – мои, возможно, были посущественней.
– У вас больше оправданий.
Он улыбнулся неожиданно теплой улыбкой, и, к собственному изумлению, я улыбнулась в ответ и встала.
– Если я пообещаю не удирать через заднее окно, вы разрешите мне сходить попудрить нос?
– Вы…– он оборвал себя. – Да, конечно.
Уходя, я увидела, как он достал сигарету и откинулся на спинку стула, собираясь ждать меня.
Мы вышли на темные улицы, лучами расходящиеся от старого порта, и дружно, словно по взаимному согласию, повернули к морю. Вскоре мы оказались на вымощенной булыжником улице, которая тянулась вдоль берега. Слева поднимались высокие дома, справа шла низкая стена набережной. Далеко впереди, паря в звездном небе как видение, сияла золотая статуя Богоматери на куполе собора Нотр-Дам-де-Гард.
Дома были темные и таинственные, и случайные фонари лишь украдкой бросали свет на булыжники. Лодки качались и приседали у кромки воды, терлись друг о друга бортами, когда море легонько шлепало их. Там, где робкий свет фонарей падал на воду, световые узоры на бортах лодок, казалось, закутывали их в светящиеся сети. Еще дальше, в бухте, мерцали зеленые, красные и золотые огни. Канаты выглядели эфемерными, словно паутина.
Мы стояли и смотрели поверх стенки набережной. Мимо прошла группа моряков, шумно болтая и смеясь, за ними – мужчина с девушкой, углубленные в разговор. Никто не обратил на нас ни малейшего внимания, и ко мне снова стало подкрадываться странное, похожее на сновидение чувство, испытанное ранее; только на этот раз его вызвала не усталость, а что-то другое, не совсем понятное. Казалось, Ричард Байрон и я находимся вдвоем в стеклянном пузыре, погружены в его тишину, которую ничто не может нарушить и из которой невозможно выбраться. Люди, как смутные обитатели подводного мира, приближались и удалялись, беззвучно проплывали за стеклом, заглядывали внутрь, но не могли вторгнуться в тишину, окутавшую нас. По сей день я вспоминаю Марсель – самый шумный город мира – как безмолвный фон этой встречи с Ричардом Байроном, немой фильм, мелькающий на экране перед нами.
Я повернулась к нему:
– Вы хотели задать два вопроса, а задали только один. Какой же второй?
Он молча смотрел на меня, в тусклом свете фонаря выражение его лица невозможно было прочитать, но у меня сложилось впечатление, что он растерян.
Я сказала:
– Я знаю, что это за вопрос. Ему следовало бы быть первым, он важнее, не так ли?
Уголки его губ поднялись в улыбке.
– Возможно.
Я сказала медленно:
– Дэвид в отеле «Тисте-Ведан» в Авиньоне.
Долгую секунду он не шевелился, затем резко повернулся ко мне, и его руки стремительным движением сомкнулись на моих запястьях. Снова, как в Ниме, его пальцы причинили мне боль, но на этот раз я не пыталась вырваться. Я чувствовала, как колотится у него сердце.
– Чарити, – спросил он грубо, – почему вы сказали мне это? Почему? Я еще не рассказал вам ничего… не объяснил. Даже не сказал, что солгал, признаваясь в убийстве Тони. У вас нет никаких причин доверять мне – я преследовал вас, причинял вам боль, оскорблял, вы чуть не заболели из-за меня. Какого черта вы вдруг делаете мне такой подарок, прежде чем я начал свой рассказ?
Его сердце стучало, как мотор, и мое забилось в унисон, тоже начало частить.
– Я… я не знаю, – ответила я, запинаясь и пробуя освободить руки.
Он передвинул свои пальцы, и его взгляд упал на синяки. Секунду или две он стоял, опустив голову, уставившись на уродливые темные пятна, затем вдруг губы у него скривились, он притянул меня к себе и поцеловал.
– Полагаю, поэтому, – сказала я дрожа.
– Черт побери, – проговорил он. – Именно этого я хотел с той минуты, как вошел в храм Дианы и увидел вас, сидящую со слезами на ресницах. И все это время я думал, что вы лживая маленькая…
– Негодяйка.
Он усмехнулся.
– Именно, – сказал он. – Да, все это время я думал, что вы с ними заодно, дешевая маленькая проходимка, впутавшаяся в грязную игру с убийством, где ставкой была жизнь ребенка, словно… словно пластмассовая фишка, которую можно потерять и никогда о ней не вспомнить.
Он вдруг отвернулся от меня.
– Вы отказались сказать мне, где Дэвид, из-за того, что он сам этого не хотел?
– Да, – ответила я осторожно.
– А я-то думал, что вы помогаете им держать мальчика по дальше от меня. Вы выглядели такой виноватой, виноватой и испуганной, и, конечно, у меня и в мыслях не было, что сам Дэвид…– Он замолчал.
– Мне жаль, но так все и было. Он хотел избежать встречи с вами, поэтому я помогла ему. Думала, что поступаю правильно.
Он грустно улыбнулся.
– Да, теперь мне это ясно. Но вы должны согласиться, улики были против вас, даже когда все во мне протестовало и кричало, что они ложные… Это просто еще один пример, способный после всего случившегося разбить вдребезги прежние убеждения и превратить еще одну безопасную дорогу в зыбучие пески.
– Я знаю, – сказала я. – Как это говорится?..
Пока есть еще вера в моем сердце,
И надежда так сильна и упорна,
Что отвергает свидетельства слуха и зренья,
Словно чувств этих – лишь обман назначенье,
И живут они для клеветы…
Вы это имели в виду?
Он улыбнулся снова:
– Да, в точности, хотя выразился, может быть, не так ясно Бедный Троилус позднее сказал то же самое еще лучше, вы по мните?
Если у красоты есть душа, то это не красота…
Если в самом единстве есть закономерность,
То это не оно…
Но я счастливее Троилуса, вы согласны? Для меня закон уцелел: любая женщина, которая выглядит, двигается и говорит, как вы, никогда не может быть негодяйкой, какой вы казались. Но это было адом, пока продолжалось, война рассудка и инстинкта, и оба проигрывали. – Он повернул голову: – Вы понимаете?
– Конечно. Но то же случилось и со мной. Я думала, что вы зверь и убийца, боялась вас, и все же… это случилось.
– Это случилось, – повторил он, – вопреки доводам рассудка и с нами обоими.
– Да.
Он медленно сказал, глядя вниз на темную непроницаемую воду:
– Но вы не угадали второй вопрос, Чарити.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Официант суетился возле нас, прибывали новые блюда, аппетитные и восхитительные на вкус, пустые тарелки исчезали как по мановению волшебной палочки. Я запомнила кефаль, приготовленную с лимоном, и сочную золотисто-коричневую птицу, нашпигованную всякой всячиной и обложенную мелким горошком, затем мороженое со взбитыми сливками, сбрызнутое вишневой водкой. И ко всему этому – прекрасное вино. Наконец, появились абрикосы, крупный черный виноград и кофе. Официант исчез, оставив нас одних.
Ликер купался в собственном аромате в огромных переливающихся бокалах, и с минуту я праздно наблюдала за жидкостью, наслаждаясь ее ровным мерцанием, потом откинулась на подушки и огляделась вокруг, как больной, только что пробудившийся от долгого сна после анестезии. Расплывчатые краски снова приобрели яркость, смутные очертания стали четкими и ясными. Я взглянула через стол на Ричарда Байрона. Он сидел, наклонив голову, и смотрел на ликер, искрящийся на дне бокала. Приглушенный свет настенных ламп падал на него сзади. Я впервые увидела его по-настоящему, без страха и подозрения. Четко выделялись очертания скул, подбородка и прекрасная линия висков; ресницы – ресницы Дэвида – отбрасывали трагические тени на щеки. Но главное, что поразило, – это глубокая печаль на лице; скорее грусть, чем суровость, прорезала борозды на щеках и бросила мрачные тени на глаза. Сейчас, когда он сидел, опустив голову и поигрывая бокалом, гневные линии рта и бровей смягчились и исчезли, на лице появилось отстраненное и задумчивое выражение. Байрон казался человеком жестким и неприступным, но губы выдавали его ранимость.
Он вдруг поднял глаза и посмотрел на меня. Сердце у меня екнуло, но я твердо встретила его взгляд.
– Как вы себя чувствуете?
Я ответила:
– Гораздо лучше, благодарю вас. Как любезно с вашей стороны подобрать обломки – я, наверное, так выглядела…
Он рассмеялся, и я словно столкнулась с незнакомцем, хотя считала, что разговариваю с кем-то известным мне.
Он сказал:
– Вам, должно быть, уже лучше, раз вы начали беспокоиться о своем внешнем виде. Но пусть он вас не огорчает. Вполне прилично.
Он поднес огонь к моей сигарете, и его глаза вдруг взглянули на меня серьезно и настойчиво. Он тихо проговорил:
– Есть два вопроса, я хочу задать вам их прямо сейчас…
Наверное, мое лицо изменилось, потому что он резко добавил:
– Не смотрите так, пожалуйста. Я был законченным дураком и приношу извинения. Но, ради Бога, не смотрите на меня так больше. Это совсем безобидные вопросы, и если вы ответите на них, я оставлю вас в покое до тех пор, пока вы сами не пожелаете рассказать остальное.
Он замолчал.
«Снова о том же», – подумала я. Он смотрел вниз, на свой бокал, так что не было видно его глаз, но в его голосе я различила ту же настойчивость, что пугала меня раньше.
Он спросил:
– Как Дэвид? Он выглядел здоровым… и счастливым?
Я с удивлением взглянула на него, ожидая совсем других вопросов, и ответила:
– Насколько я знаю, он вполне здоров. Но трудно вообразить, что он счастлив. Во-первых, он одинок, а во-вторых, слишком напуган.
– Слишком напуган?
Он поднял на меня глаза и резко поставил бокал на стол, так что бренди всколыхнулся и заискрился. Руки Байрона вцепились в край стола с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Из пепельницы, где тлела позабытая им сигарета, вился голубой дымок. Ричард Байрон уставился на меня и повторил очень тихо:
– Слишком напуган? Но кем?
И подняла брови:
– Вами, конечно.
Не могло быть сомнений в его реакции на этот ответ: изумление, полнейшее, невыразимое изумление. Несколько секунд он смотрел на меня через стол расширенными глазами, затем выражение горечи вернулось на его лицо, и он, казалось, снова замкнулся в себе.
– Мной? Вы уверены, что мной? Он так говорил?
И тут до меня внезапно дошло. Я почувствовала, что глаза у меня расширяются так же, как секунду назад у него, и уставилась на Байрона по-совиному.
– О, – прошептала я, – я не верю, что вы убили своего друга. Я не верю, что хоть раз в жизни вы ударили Дэвида. Я верю, что вы любите его. Правда? Правда?!
Ричард Байрон ответил мне неловкой кривой усмешкой, пытаясь замаскировать душевную боль. Затем взял из пепельницы сигарету и небрежно сказал, словно это не имело никакого значения:
– Я люблю его больше всех на свете…
Пузырь вдруг лопнул, иллюзия уединения рассеялись. Подошел метрдотель, сияя улыбкой и размахивая руками, как большой тучный мотылек крылышками.
– Мадам насладилась обедом? Месье хорошо покушал? Chapon marseillais был прекрасен, не правда ли? Это фирменное блюдо нашего ресторана!
Мы уверили его, что все было превосходно, и, сияя улыбкой, он с поклонами удалился, а к нам с извиняющимся выражением лица, как у человека, совершающего действия сомнительного толка, подошел официант со счетом.
Ричард Байрон, взглянув на счет, положил на поднос очень крупную купюру и отмахнулся от кланяющегося официанта. Затем он помедлил и взглянул на меня.
– Знаю, бесполезно говорить о том, как я сожалею о случившемся, – сказал он, – но я действительно сожалею. Я был дураком, к тому же слепым. Мне следовало сообразить, что подобная вам женщина не может быть замешана в этом грязном деле. Я обещаю не докучать вам больше, но, может, мы пойдем куда-нибудь немного погулять, чтобы я мог все объяснить? Это довольно длинная история, и я хотел бы вас с ней познакомить.
Лицо его выглядело бледным и напряженным и остро напомнило мне Дэвида, на лице которого было почти такое же выражение, когда он нерешительно спрашивал меня об отце: «Как он выглядел?»
Я сказала:
– Если это касается Дэвида, то я выслушаю вас. А что до прошлого… Не забыть ли нам его пока? Похоже, не только вы наделали ошибок – мои, возможно, были посущественней.
– У вас больше оправданий.
Он улыбнулся неожиданно теплой улыбкой, и, к собственному изумлению, я улыбнулась в ответ и встала.
– Если я пообещаю не удирать через заднее окно, вы разрешите мне сходить попудрить нос?
– Вы…– он оборвал себя. – Да, конечно.
Уходя, я увидела, как он достал сигарету и откинулся на спинку стула, собираясь ждать меня.
Мы вышли на темные улицы, лучами расходящиеся от старого порта, и дружно, словно по взаимному согласию, повернули к морю. Вскоре мы оказались на вымощенной булыжником улице, которая тянулась вдоль берега. Слева поднимались высокие дома, справа шла низкая стена набережной. Далеко впереди, паря в звездном небе как видение, сияла золотая статуя Богоматери на куполе собора Нотр-Дам-де-Гард.
Дома были темные и таинственные, и случайные фонари лишь украдкой бросали свет на булыжники. Лодки качались и приседали у кромки воды, терлись друг о друга бортами, когда море легонько шлепало их. Там, где робкий свет фонарей падал на воду, световые узоры на бортах лодок, казалось, закутывали их в светящиеся сети. Еще дальше, в бухте, мерцали зеленые, красные и золотые огни. Канаты выглядели эфемерными, словно паутина.
Мы стояли и смотрели поверх стенки набережной. Мимо прошла группа моряков, шумно болтая и смеясь, за ними – мужчина с девушкой, углубленные в разговор. Никто не обратил на нас ни малейшего внимания, и ко мне снова стало подкрадываться странное, похожее на сновидение чувство, испытанное ранее; только на этот раз его вызвала не усталость, а что-то другое, не совсем понятное. Казалось, Ричард Байрон и я находимся вдвоем в стеклянном пузыре, погружены в его тишину, которую ничто не может нарушить и из которой невозможно выбраться. Люди, как смутные обитатели подводного мира, приближались и удалялись, беззвучно проплывали за стеклом, заглядывали внутрь, но не могли вторгнуться в тишину, окутавшую нас. По сей день я вспоминаю Марсель – самый шумный город мира – как безмолвный фон этой встречи с Ричардом Байроном, немой фильм, мелькающий на экране перед нами.
Я повернулась к нему:
– Вы хотели задать два вопроса, а задали только один. Какой же второй?
Он молча смотрел на меня, в тусклом свете фонаря выражение его лица невозможно было прочитать, но у меня сложилось впечатление, что он растерян.
Я сказала:
– Я знаю, что это за вопрос. Ему следовало бы быть первым, он важнее, не так ли?
Уголки его губ поднялись в улыбке.
– Возможно.
Я сказала медленно:
– Дэвид в отеле «Тисте-Ведан» в Авиньоне.
Долгую секунду он не шевелился, затем резко повернулся ко мне, и его руки стремительным движением сомкнулись на моих запястьях. Снова, как в Ниме, его пальцы причинили мне боль, но на этот раз я не пыталась вырваться. Я чувствовала, как колотится у него сердце.
– Чарити, – спросил он грубо, – почему вы сказали мне это? Почему? Я еще не рассказал вам ничего… не объяснил. Даже не сказал, что солгал, признаваясь в убийстве Тони. У вас нет никаких причин доверять мне – я преследовал вас, причинял вам боль, оскорблял, вы чуть не заболели из-за меня. Какого черта вы вдруг делаете мне такой подарок, прежде чем я начал свой рассказ?
Его сердце стучало, как мотор, и мое забилось в унисон, тоже начало частить.
– Я… я не знаю, – ответила я, запинаясь и пробуя освободить руки.
Он передвинул свои пальцы, и его взгляд упал на синяки. Секунду или две он стоял, опустив голову, уставившись на уродливые темные пятна, затем вдруг губы у него скривились, он притянул меня к себе и поцеловал.
– Полагаю, поэтому, – сказала я дрожа.
– Черт побери, – проговорил он. – Именно этого я хотел с той минуты, как вошел в храм Дианы и увидел вас, сидящую со слезами на ресницах. И все это время я думал, что вы лживая маленькая…
– Негодяйка.
Он усмехнулся.
– Именно, – сказал он. – Да, все это время я думал, что вы с ними заодно, дешевая маленькая проходимка, впутавшаяся в грязную игру с убийством, где ставкой была жизнь ребенка, словно… словно пластмассовая фишка, которую можно потерять и никогда о ней не вспомнить.
Он вдруг отвернулся от меня.
– Вы отказались сказать мне, где Дэвид, из-за того, что он сам этого не хотел?
– Да, – ответила я осторожно.
– А я-то думал, что вы помогаете им держать мальчика по дальше от меня. Вы выглядели такой виноватой, виноватой и испуганной, и, конечно, у меня и в мыслях не было, что сам Дэвид…– Он замолчал.
– Мне жаль, но так все и было. Он хотел избежать встречи с вами, поэтому я помогла ему. Думала, что поступаю правильно.
Он грустно улыбнулся.
– Да, теперь мне это ясно. Но вы должны согласиться, улики были против вас, даже когда все во мне протестовало и кричало, что они ложные… Это просто еще один пример, способный после всего случившегося разбить вдребезги прежние убеждения и превратить еще одну безопасную дорогу в зыбучие пески.
– Я знаю, – сказала я. – Как это говорится?..
Пока есть еще вера в моем сердце,
И надежда так сильна и упорна,
Что отвергает свидетельства слуха и зренья,
Словно чувств этих – лишь обман назначенье,
И живут они для клеветы…
Вы это имели в виду?
Он улыбнулся снова:
– Да, в точности, хотя выразился, может быть, не так ясно Бедный Троилус позднее сказал то же самое еще лучше, вы по мните?
Если у красоты есть душа, то это не красота…
Если в самом единстве есть закономерность,
То это не оно…
Но я счастливее Троилуса, вы согласны? Для меня закон уцелел: любая женщина, которая выглядит, двигается и говорит, как вы, никогда не может быть негодяйкой, какой вы казались. Но это было адом, пока продолжалось, война рассудка и инстинкта, и оба проигрывали. – Он повернул голову: – Вы понимаете?
– Конечно. Но то же случилось и со мной. Я думала, что вы зверь и убийца, боялась вас, и все же… это случилось.
– Это случилось, – повторил он, – вопреки доводам рассудка и с нами обоими.
– Да.
Он медленно сказал, глядя вниз на темную непроницаемую воду:
– Но вы не угадали второй вопрос, Чарити.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32