По ее мнению, происходит все потому, что это «литература побега», а не «литература выражения». Я лично не знаю, что такое настоящая литература, как не знали этого Эсхил с Шекспиром, как не знает этого Дороти Сэйерс. Если даже отбросить все остальное (хотя это весьма рискованно), то можно предположить, что чем значительней тема, тем значительней произведение. Тем не менее весьма посредственные книги были написаны о Всевышнем и весьма неплохие о том, как жить, еле сводя концы с концами, но оставаясь при этом честным человеком. В конце концов вопрос сводится к тому, кто именно берется за перо и есть ли у него качества, что позволяют создавать хорошую прозу.
Что же касается «литературы выражения» и «литературы побега», то это все лишь литературный жаргон, употребление абстрактных слов так, словно они наделены абсолютным значением. Любой писатель, наделенный силой и энергией, так или иначе находит способ дать выход силе и энергии. Нет скучных предметов, есть скучные умы. Что же касается читателей, то все, кто берет в руку книгу, делают это, чтобы совершить побег от чего-то в своей жизни, в те дали, что открываются за печатным текстом. Разумеется, качество текстов может быть поставлено под сомнение, но такое высвобождение является жизненной необходимостью. Всем нам время от времени необходимо совершать побег от губительного ритма наших личных раздумий. Это важный момент внутренней жизни мыслящих существ. Это одна из тех черт, что отличают человека от трехпалого ленивца, который, судя по всему (стопроцентной уверенности у нас, впрочем, быть не может), совершенно счастлив, когда висит вниз головой на ветке и не испытывает желания почитать Уолтера Линпмана. Я не собираюсь навязывать детектив в качестве идеального отвлекающего чтения. Я просто хотел бы подчеркнуть, что любое чтение ради удовольствия отвлекает, будь то древнегреческий автор, математика, астрономия, Бенедетто Кроче или «Дневник забытого человека». Утверждать противоположное — значит выказывать интеллектуальный снобизм и инфантилизм в вопросах искусства жить.
Не убежден, что именно эти качества подвигли Дороти Сэйерс на создание вышеупомянутого шедевра литературно-критического бесплодия. Думаю, что на самом деле ей не давало покоя подспудное ощущение, что ее детективы строятся на ошибочной формуле, не способной обеспечить реализации того, на что она вполне способна. Ее детективы относятся к второсортной литературе именно потому, что игнорируют все то, что оказывается в сфере внимания литературы высокого класса. Если бы она обратилась к реальным людям (а она, кстати, вполне могла бы неплохо писать о них — ее второстепенные персонажи — прекрасное тому подтверждение), им очень скоро пришлось бы совершать неестественные поступки, чтобы как-то вписаться в искусственные сюжетные схемы. Когда же они начинали выкидывать такие коленца, то сразу переставали быть реальными людьми. Они превращались в марионеток — в любовников из картона, в злодеев из папье-маше, в сыщиков-аристократов с их абсурдными манерами.
Все это может удовлетворять лишь тех писателей, которые не имеют представления о реальной жизни. Детективы Дороти Сэйерс свидетельствуют, что банальная схематичность героев и ситуаций порядком раздражала самого автора, причем наиболее слабым звеном в книгах Сэйерс как раз было то, что делало их детективами, а наиболее сильным — то, что могло быть изъято без малейшего ущерба для той линии, что связана с логикой и дедукцией. И все же Сэйерс не удалось или не захотелось наделить своих героев здравым смыслом и придать им подлинную загадочность. Для этого потребовался бы иной тип дарования, иной, более заземленный взгляд на вещи.
В «Долгом уик-энде», представляющем собой чрезвычайно точный обзор английской жизни и нравов того десятилетия, что наступило сразу после окончания мировой войны, Роберт Грейвс и Алан Ходж уделили внимание и детективному жанру. Авторы были столь же традиционными, что и украшения золотого века, и они писали об эпохе, в которой детектив по своей популярности не уступал прочим жанрам. Эти книги выходили миллионными тиражами, переводились на многие языки. Эти люди разработали форму, установили каноны, а также основали Детективный Клуб — Парнас английских детективистов. Среди членов этого клуба — все сколько-нибудь известные мастера жанра со времен Конан Доила.
Но Грейвс и Ходж пришли к выводу, что этот период дал лишь одного первоклассного автора. Это был американец Дэшил Хэмметт. При всей своей традиционности Грейвс и Ходж были отнюдь не из числа восторженных ценителей второсортного, зато они понимали, что писатели, способные создавать настоящую прозу, не пишут псевдопрозы.
Сейчас трудно определить, насколько оригинальным был талант Хэмметта, даже если бы это был вопрос первостепенной важности. Хэмметт — детективный писатель, добившийся признания у критики, но не единственный автор, который писал или хотя бы пытался писать реалистическую детективную прозу. Так, собственно, бывает со многими литературными движениями: кто-то один выделяется и представляет всю школу в целом, причем, как правило, это самый яркий представитель соответствующего движения, Хэмметт был настоящим асом, хотя в его произведениях нет ничего из того, что не содержалось бы в скрытой форме в ранних романах и новеллах Хемингуэя. Тем не менее, Хемингуэй мог вполне кое-что перенять у Хэмметта, равно как и у таких писателей, как Драйзер, Ринг Ларднер, Карл Сэндберг, Шервуд Андерсон, и кое-чему научиться у себя самого. Революционный по сути своей пересмотр художественного языка и проблематики происходит в американской литературе уже давно. Похоже, началось это с поэзии — как это обычно и бывает. При желании можно проследить истоки еще у Уолта Уитмена. Но Хэмметт сумел преобразовать детективный жанр, что было сделать крайне трудно из-за того нароста английской утонченности и американской псевдоутонченности, который превратился в прочный панцирь. Я сомневаюсь, что у Хэмметта были сколько-нибудь серьезные творческие амбиции, он просто попробовал зарабатывать на жизнь, описывая явления, о которых знал по собственному опыту. Кое-что он, конечно, присочинил, так поступают все писатели, но его проза коренилась в реальной жизни, у нее была настоящая основа, У английских мастеров детективного жанра знание реальности ограничивается умением воспроизводить речевые интонации обитателей Сурбитона и Богнор-Реджиса. Если они описывают герцогов и венецианские вазы, то смыслят в этом не больше, чем какой-нибудь голливудский богач во французских модернистах, картины которых украшают стены его шато Белэр, или в полуантикварном чиппендейловском столе (бывшем, возможно, верстаком сапожника), который служит ему кофейным столиком. Хэмметт извлек убийство из венецианской вазы и вышвырнул его на улицу. Оно вовсе не обязано прозябать там до скончания века, но давно пора было предложить читательской аудитории нечто, не похожее на очередной пассаж из кодекса Эмилии Пост насчет того, как благовоспитанная дебютантка должна грызть куриное крылышко. С первых (и до последних) шагов своей писательской карьеры он писал о людях энергичных и агрессивных. Их не пугает изнаночная сторона жизни, они, собственно, только ее и привыкли видеть. Их не огорчает разгул насилия — они с ним старые знакомые.
Хэмметт вернул убийство той категории людей, которые совершают его, имея на то причину, а не для того лишь, чтобы снабдить автора детектива трупом, и пользуются тем орудием убийства, которое окажется под рукой, а не дуэльным пистолетом ручной работы, ядом кураре или тропической рыбой. Он изобразил этих людей такими, какими они были в действительности, и наделил их живой речью, какая была им свойственна. Хэмметт был прекрасным стилистом, но его читатели об этом и не догадывались, поскольку он изъяснялся совсем не так, как положено, по их мнению, изящному стилисту. Они думали, что имеют дело с добротной, крепкой мелодрамой, написанной на том жаргоне, на котором, им казалось, способны говорить и они сами. Отчасти так оно и было, но лишь отчасти. Язык всегда начинается с речи, причем с речи простых людей, но, когда эта речь используется в литературном произведении, она только напоминает обыденную речь, В худшие свои моменты Хэмметт был почти таким же сухим и невыразительным, как страница из Мариуса Эпикура, зато в лучшие он мог выразить в слове практически все, что угодно. Мне кажется, что эта манера не принадлежит лично Хэмметту или кому-то другому, но заложена в американском языке (а может, давно уже и не в нем одном), причем она позволяет выразить то, что сам автор затруднялся передать, а может быть, и не ощущал даже потребности в этом. Говорят, он не отличался сердечностью, но в его историях, где сильно выражено личное начало, содержится хроника человеческой верности. Он писал сжато, экономно, жестко, но снова и снова ему удавалось сделать то, на что способны лишь самые лучшие писатели, — из-под его пера рождались сцены, которые, казалось, никто и никогда до него не создавал.
При всем этом он не погубил классическую детективную формулу. Да это и невозможно. Законы производства требуют наличия модели, поддающейся воспроизводству. Реализм требует таланта, эрудиции, проницательности. Может быть, Хэмметт в чем-то уступал коллегам, но зато во многом их превосходил. Безусловно, сейчас все, кроме самых глупых или меркантильных авторов, гораздо острее, чем прежде, сознают собственный схематизм. Хэмметт же продемонстрировал, что детектив может быть настоящей литературой. Можно считать «Мальтийский сокол» гениальным творением, можно отнестись к нему спокойнее, но жанр, в котором он создан, вряд ли ни на что серьезное не способен «по своему определению».
Если детектив может достичь такого уровня, только педанты-зануды посмеют отрицать, что он способен стать еще лучше. Есть у Хэмметта еще одна заслуга: он продемонстрировал, что сочинение детективов может быть приятным времяпрепровождением, а не унылым собиранием крохотных деталей-улик. Хэмметт подал хороший пример — если бы не он, то, может, и не появилось бы «Дознание». Персиваля Уайлда, детектива с четкой фабулой и сочным местным колоритом, а также блестяще-ироничного «Вердикта двенадцати» Реймонда Постгейта, лихого и интеллектуального «Кинжала сознания» Кеннетта Фиринга, трагикомического «Мистер Боулинг покупает газету» Дональда Хендерсона, где убийца изображен не без сочувствия, или развеселого голливудского триллера «Лазарь — 7» Ричарда Сейла.
Разумеется, реалистический детектив легко испортить поспешностью автора, узостью его кругозора, неспособностью преодолеть расстояние между тем, что он хотел бы сказать, и тем, что он способен выразить словами. Тут велика опасность подделки, когда жестокость выдается за силу, а легкомыслие — за остроумие. Бодряческий стиль может утомлять сильнее канцелярского, флирт с податливыми блондинками способен навеять на читателя глубокую скуку, когда описывается молодыми людьми, думающими исключительно о том, чтобы позанимательней описать развлечения своих героев. Все это имеется у нас с избытком, и если герой детектива произносит: «О'кей», то автора объявляют подражателем Хэмметта.
Есть люди, которые поговаривают, что Хэмметт сочинял не детективы, а хроники того, что творится в мрачных закоулках, крутые истории, в которые подброшен легкий элемент детективности, словно оливка в коктейле. Есть суматошные старые девы (обоего пола и всех возрастов), обожающие, когда убийство в романе благоухает магнолией, и расстраивающиеся, когда им напоминают, что это акт чрезвычайной жестокости, даже если убийцами оказываются плейбои, преподаватели университета или милые, добрые женщины с начинающими седеть волосами.
1 2 3 4
Что же касается «литературы выражения» и «литературы побега», то это все лишь литературный жаргон, употребление абстрактных слов так, словно они наделены абсолютным значением. Любой писатель, наделенный силой и энергией, так или иначе находит способ дать выход силе и энергии. Нет скучных предметов, есть скучные умы. Что же касается читателей, то все, кто берет в руку книгу, делают это, чтобы совершить побег от чего-то в своей жизни, в те дали, что открываются за печатным текстом. Разумеется, качество текстов может быть поставлено под сомнение, но такое высвобождение является жизненной необходимостью. Всем нам время от времени необходимо совершать побег от губительного ритма наших личных раздумий. Это важный момент внутренней жизни мыслящих существ. Это одна из тех черт, что отличают человека от трехпалого ленивца, который, судя по всему (стопроцентной уверенности у нас, впрочем, быть не может), совершенно счастлив, когда висит вниз головой на ветке и не испытывает желания почитать Уолтера Линпмана. Я не собираюсь навязывать детектив в качестве идеального отвлекающего чтения. Я просто хотел бы подчеркнуть, что любое чтение ради удовольствия отвлекает, будь то древнегреческий автор, математика, астрономия, Бенедетто Кроче или «Дневник забытого человека». Утверждать противоположное — значит выказывать интеллектуальный снобизм и инфантилизм в вопросах искусства жить.
Не убежден, что именно эти качества подвигли Дороти Сэйерс на создание вышеупомянутого шедевра литературно-критического бесплодия. Думаю, что на самом деле ей не давало покоя подспудное ощущение, что ее детективы строятся на ошибочной формуле, не способной обеспечить реализации того, на что она вполне способна. Ее детективы относятся к второсортной литературе именно потому, что игнорируют все то, что оказывается в сфере внимания литературы высокого класса. Если бы она обратилась к реальным людям (а она, кстати, вполне могла бы неплохо писать о них — ее второстепенные персонажи — прекрасное тому подтверждение), им очень скоро пришлось бы совершать неестественные поступки, чтобы как-то вписаться в искусственные сюжетные схемы. Когда же они начинали выкидывать такие коленца, то сразу переставали быть реальными людьми. Они превращались в марионеток — в любовников из картона, в злодеев из папье-маше, в сыщиков-аристократов с их абсурдными манерами.
Все это может удовлетворять лишь тех писателей, которые не имеют представления о реальной жизни. Детективы Дороти Сэйерс свидетельствуют, что банальная схематичность героев и ситуаций порядком раздражала самого автора, причем наиболее слабым звеном в книгах Сэйерс как раз было то, что делало их детективами, а наиболее сильным — то, что могло быть изъято без малейшего ущерба для той линии, что связана с логикой и дедукцией. И все же Сэйерс не удалось или не захотелось наделить своих героев здравым смыслом и придать им подлинную загадочность. Для этого потребовался бы иной тип дарования, иной, более заземленный взгляд на вещи.
В «Долгом уик-энде», представляющем собой чрезвычайно точный обзор английской жизни и нравов того десятилетия, что наступило сразу после окончания мировой войны, Роберт Грейвс и Алан Ходж уделили внимание и детективному жанру. Авторы были столь же традиционными, что и украшения золотого века, и они писали об эпохе, в которой детектив по своей популярности не уступал прочим жанрам. Эти книги выходили миллионными тиражами, переводились на многие языки. Эти люди разработали форму, установили каноны, а также основали Детективный Клуб — Парнас английских детективистов. Среди членов этого клуба — все сколько-нибудь известные мастера жанра со времен Конан Доила.
Но Грейвс и Ходж пришли к выводу, что этот период дал лишь одного первоклассного автора. Это был американец Дэшил Хэмметт. При всей своей традиционности Грейвс и Ходж были отнюдь не из числа восторженных ценителей второсортного, зато они понимали, что писатели, способные создавать настоящую прозу, не пишут псевдопрозы.
Сейчас трудно определить, насколько оригинальным был талант Хэмметта, даже если бы это был вопрос первостепенной важности. Хэмметт — детективный писатель, добившийся признания у критики, но не единственный автор, который писал или хотя бы пытался писать реалистическую детективную прозу. Так, собственно, бывает со многими литературными движениями: кто-то один выделяется и представляет всю школу в целом, причем, как правило, это самый яркий представитель соответствующего движения, Хэмметт был настоящим асом, хотя в его произведениях нет ничего из того, что не содержалось бы в скрытой форме в ранних романах и новеллах Хемингуэя. Тем не менее, Хемингуэй мог вполне кое-что перенять у Хэмметта, равно как и у таких писателей, как Драйзер, Ринг Ларднер, Карл Сэндберг, Шервуд Андерсон, и кое-чему научиться у себя самого. Революционный по сути своей пересмотр художественного языка и проблематики происходит в американской литературе уже давно. Похоже, началось это с поэзии — как это обычно и бывает. При желании можно проследить истоки еще у Уолта Уитмена. Но Хэмметт сумел преобразовать детективный жанр, что было сделать крайне трудно из-за того нароста английской утонченности и американской псевдоутонченности, который превратился в прочный панцирь. Я сомневаюсь, что у Хэмметта были сколько-нибудь серьезные творческие амбиции, он просто попробовал зарабатывать на жизнь, описывая явления, о которых знал по собственному опыту. Кое-что он, конечно, присочинил, так поступают все писатели, но его проза коренилась в реальной жизни, у нее была настоящая основа, У английских мастеров детективного жанра знание реальности ограничивается умением воспроизводить речевые интонации обитателей Сурбитона и Богнор-Реджиса. Если они описывают герцогов и венецианские вазы, то смыслят в этом не больше, чем какой-нибудь голливудский богач во французских модернистах, картины которых украшают стены его шато Белэр, или в полуантикварном чиппендейловском столе (бывшем, возможно, верстаком сапожника), который служит ему кофейным столиком. Хэмметт извлек убийство из венецианской вазы и вышвырнул его на улицу. Оно вовсе не обязано прозябать там до скончания века, но давно пора было предложить читательской аудитории нечто, не похожее на очередной пассаж из кодекса Эмилии Пост насчет того, как благовоспитанная дебютантка должна грызть куриное крылышко. С первых (и до последних) шагов своей писательской карьеры он писал о людях энергичных и агрессивных. Их не пугает изнаночная сторона жизни, они, собственно, только ее и привыкли видеть. Их не огорчает разгул насилия — они с ним старые знакомые.
Хэмметт вернул убийство той категории людей, которые совершают его, имея на то причину, а не для того лишь, чтобы снабдить автора детектива трупом, и пользуются тем орудием убийства, которое окажется под рукой, а не дуэльным пистолетом ручной работы, ядом кураре или тропической рыбой. Он изобразил этих людей такими, какими они были в действительности, и наделил их живой речью, какая была им свойственна. Хэмметт был прекрасным стилистом, но его читатели об этом и не догадывались, поскольку он изъяснялся совсем не так, как положено, по их мнению, изящному стилисту. Они думали, что имеют дело с добротной, крепкой мелодрамой, написанной на том жаргоне, на котором, им казалось, способны говорить и они сами. Отчасти так оно и было, но лишь отчасти. Язык всегда начинается с речи, причем с речи простых людей, но, когда эта речь используется в литературном произведении, она только напоминает обыденную речь, В худшие свои моменты Хэмметт был почти таким же сухим и невыразительным, как страница из Мариуса Эпикура, зато в лучшие он мог выразить в слове практически все, что угодно. Мне кажется, что эта манера не принадлежит лично Хэмметту или кому-то другому, но заложена в американском языке (а может, давно уже и не в нем одном), причем она позволяет выразить то, что сам автор затруднялся передать, а может быть, и не ощущал даже потребности в этом. Говорят, он не отличался сердечностью, но в его историях, где сильно выражено личное начало, содержится хроника человеческой верности. Он писал сжато, экономно, жестко, но снова и снова ему удавалось сделать то, на что способны лишь самые лучшие писатели, — из-под его пера рождались сцены, которые, казалось, никто и никогда до него не создавал.
При всем этом он не погубил классическую детективную формулу. Да это и невозможно. Законы производства требуют наличия модели, поддающейся воспроизводству. Реализм требует таланта, эрудиции, проницательности. Может быть, Хэмметт в чем-то уступал коллегам, но зато во многом их превосходил. Безусловно, сейчас все, кроме самых глупых или меркантильных авторов, гораздо острее, чем прежде, сознают собственный схематизм. Хэмметт же продемонстрировал, что детектив может быть настоящей литературой. Можно считать «Мальтийский сокол» гениальным творением, можно отнестись к нему спокойнее, но жанр, в котором он создан, вряд ли ни на что серьезное не способен «по своему определению».
Если детектив может достичь такого уровня, только педанты-зануды посмеют отрицать, что он способен стать еще лучше. Есть у Хэмметта еще одна заслуга: он продемонстрировал, что сочинение детективов может быть приятным времяпрепровождением, а не унылым собиранием крохотных деталей-улик. Хэмметт подал хороший пример — если бы не он, то, может, и не появилось бы «Дознание». Персиваля Уайлда, детектива с четкой фабулой и сочным местным колоритом, а также блестяще-ироничного «Вердикта двенадцати» Реймонда Постгейта, лихого и интеллектуального «Кинжала сознания» Кеннетта Фиринга, трагикомического «Мистер Боулинг покупает газету» Дональда Хендерсона, где убийца изображен не без сочувствия, или развеселого голливудского триллера «Лазарь — 7» Ричарда Сейла.
Разумеется, реалистический детектив легко испортить поспешностью автора, узостью его кругозора, неспособностью преодолеть расстояние между тем, что он хотел бы сказать, и тем, что он способен выразить словами. Тут велика опасность подделки, когда жестокость выдается за силу, а легкомыслие — за остроумие. Бодряческий стиль может утомлять сильнее канцелярского, флирт с податливыми блондинками способен навеять на читателя глубокую скуку, когда описывается молодыми людьми, думающими исключительно о том, чтобы позанимательней описать развлечения своих героев. Все это имеется у нас с избытком, и если герой детектива произносит: «О'кей», то автора объявляют подражателем Хэмметта.
Есть люди, которые поговаривают, что Хэмметт сочинял не детективы, а хроники того, что творится в мрачных закоулках, крутые истории, в которые подброшен легкий элемент детективности, словно оливка в коктейле. Есть суматошные старые девы (обоего пола и всех возрастов), обожающие, когда убийство в романе благоухает магнолией, и расстраивающиеся, когда им напоминают, что это акт чрезвычайной жестокости, даже если убийцами оказываются плейбои, преподаватели университета или милые, добрые женщины с начинающими седеть волосами.
1 2 3 4