— Если говорить кратко, вы застали одну из фаз спора между наукой и религией. Я представляю науку.
— Искренне рад, — сказал незнакомец. — Разрешите представиться: доктор Квейл.
Тернбулл глядел на него, но видел краем глаза, что первый безумец, утратив былую спесь, стоит в стороне и лицо его искажают ненависть и страх.
Макиэн печально сидел на пне, охватив загорелыми руками темноволосую голову, когда к нему подошел Тернбулл. Он не поднял глаз, но друг его и враг заговорил с ним, словно должен был излить наконец свои чувства.
— Теперь вы видите, — начал редактор, — до чего довели этого беднягу ваши псалмы, попы и догмы. Я уже встретил пять человек, целых пять, которые считают себя Богом. Протоплазмой никто себя не считает.
— Стоит ли из-за нее сходить с ума? — устало отвечал Макиэн.
— А начал это ваш Христос! — продолжал Тернбулл. — Это Он первый возомнил себя Богом.
Глаза Макиэна сверкнули, он усмехнулся и сказал:
— Нет, первый возомнил себя Богом сатана.
— Какая же между ними разница? — спросил Тернбулл, срывая цветок.
— Очень простая, — отвечал Макиэн. — Христос сошел в ад, сатану туда свергли.
— Не все ли одно? — спросил атеист.
— Нет, — отвечал его собеседник, — Сатана хотел возвыситься и пал. Христос умалил Себя — и вознесся во славе. Бог может быть смиренным, дьявол — только униженным.
— Почему вы так не любите благородную гордость? — спросил Тернбулл. — Почему вечно требуете от людей смирения?
— Почему вы обидели бедного бога часа два назад? — спросил Макиэн. — Почему хотели смирить его?
— Он обнаглел донельзя! — отвечал Тернбулл.
— Нет, он еще ничего, — сказал Макиэн. — Это мы обнаглели, хотя и знаем, что мы — только люди. Человек ведет себя как Вседержитель, зная, что он — не Бог. Он хочет, чтобы все служило ему, не имея на то права.
— Ну, ладно, — сказал Тернбулл. — Я говорю о другом: вера приводит в такое вот место, а наука — нет.
— Разве? — спросил Макиэн. — Несколько больных помешались на Боге, несколько — на Библии, а почти все прочие — на самом безумии.
— Вы так думаете? — удивился Тернбулл.
— Думаю, — отвечал Макиэн, — больше того, знаю. Начитались ученых книг, наслушались басен о наследственности и комплексах. Да весь воздух, которым здесь дышат, насыщен психиатрией! Я говорил сейчас с одним больным. Господи, во что он верит! Он говорит, что Бог есть, но что сам он — лучше Бога. Он говорит, что жену человеку должен выбирать врач, а родители не вправе растить своих детей, так как они к ним пристрастятся.
— Да, вам попался тяжелый случай, — признал Тернбулл. — Видимо, можно помешаться и от науки, как от любви и от других хороших вещей. Интересно бы поглядеть на этого больного…
— Пожалуйста, я покажу, — сказал Макиэн. — Вон он, у настурций.
И Макиэн указал на человека с неподвижной улыбкой и легкой светлой бородкой. Тернбулл надолго окаменел.
— Ну вы и кретин! — выговорил он наконец. — Это не больной, это доктор.
— Доктор? — переспросил Макиэн.
— Врач, эскулап, медик, — нетерпеливо объяснил Тернбулл. — Он здесь работает. Я тоже с ним говорил. От него многое зависит, будьте осторожны.
— Так мы же нормальны! — сказал Макиэн.
— Еще бы! — вскричал Тернбулл. — Если нас осмотрят, нас признают здоровыми
— и немедленно переправят в тюрьму. Нужно их запутать, иначе нас выведут на чистую воду за полчаса.
Макиэн угрюмо глядел на траву; потом проговорил не своим, каким-то невзрослым голосом:
— Джеймс, я очень глуп, будьте со мной терпеливы.
Доктор как раз приближался к ним, выжидающее улыбаясь.
— Надеюсь, не помешал, — сказал он. — Кажется, вы хотели побеседовать со мной. — Он кивнул Тернбуллу. — Что ж, прошу в мой кабинет.
И он провел их в небольшой, но красивый кабинет, обставленный сверкающей мебелью. Всю стену занимали полированные книжные шкафы, в которых стояли не книги, а какие-то ящички.
Доктор с вежливым нетерпением уселся в кресло. Тернбулл опустился на стул, Макиэн стоял.
— Неудобно отнимать у вас время, — начал редактор. — Такое дурацкое происшествие… видите ли, мы с друзьями играли в охоту. Мы двое изображали зайцев и, увидев такую стену… сами понимаете…
Тернбулл думал, что врач поинтересуется, почему они играли в такую нелепую игру, и быстро придумывал ответ — но медик молчал и улыбался.
— В общем, — растерянно продолжал он, — это досадная случайность. Поверьте, мы не собирались врываться в ваше заведение…
— Я верю, — улыбаясь отвечал доктор. — Я верю всему, что вы скажете.
— Что ж, тогда не будем вам мешать, — сказал Тернбулл, вставая. — Надеюсь, кто-нибудь выпустит нас отсюда?
— Нет, — сказал врач все с той же улыбкой. — Никто вас не выпустит.
— Значит, мы выйдем сами? — не без удивления спросил Тернбулл.
— Конечно, нет, — отвечал служитель науки. — Опасно оставлять ворота открытыми в таком месте, как наше.
— Как же нам отсюда выйти? — крикнул Тернбулл, впервые за эти часы теряя осторожность.
— Это зависит от вашего лечения и от вашего благоразумия, — равнодушно сказал врач. — На мой взгляд, ни одного из вас нельзя признать неизлечимым.
Сын мира онемел от удивления и, как всегда в подобных случаях, на арену вышел тот, кто не от мира сего.
— Простите, — сказал Макиэн, — мы не сумасшедшие.
— Мы не употребляем таких терминов, — сказал доктор, улыбаясь своим башмакам.
— Да вы же нас не знаете! — вскричал Макиэн.
— Мы вас очень хорошо знаем, — отвечал врач.
— Где же доказательства? — вопрошал кельт. — У вас нет ни бумаг, ни свидетельств…
Доктор медленно встал.
— Да, — сказал он, — надо бы показать вам бумаги…
Он подошел к полке и взял один из ящичков, вплотную заполненный карточками. Первые три слова на первой из них были написаны так крупно, что наши герои их прочитали. То были слова: «Макиэн Эван Стюарт».
Когда врач поставил ящичек на стол, Эван склонил над ним гневное лицо: но даже его орлиный взор изменил ему, и он с трудом разобрал:
«Наследственное предрасположение к навязчивым идеям. Дед верил в возвращение Стюартов. Мать хранила косточку т. н. святой Евлалии и касалась ею больных детей. Ярко выраженное религиозное помешательство…» Эван долго молчал, потом промолвил:
— О, если бы мир, который я исходил за этот месяц, был так нормален, как моя мать!
Потом он сжал голову руками, словно хотел раздавить ее; и через несколько минут явил присутствующим молодое, спокойное лицо, словно .омытое святой водой.
— Хорошо, — сказал он, — я заплачу за то, что радуюсь Богу в мире, который не способен радоваться ни человеку, ни зверю. Да, я — маньяк, я — мистик. Но он-то здоров! Слава Богу, его вам обвинить не в чем. Никто из его предков не умирал за Стюартов. Я готов поклясться, что у его матери не было реликвий. Выпустите моего друга, а что до меня…
Врач, все это время близоруко вглядывавшийся в полки, вынул другой ящичек, и другой из наших героев увидел слова:
«Тернбулл Джеймс». Дальше было написано примерно следующее:
«Редкий случай элевтеромании. Как обычно при этой болезни, родители совершенно здоровы. Первые признаки помешательства выразились в интересе к учению социалистов. Позже наблюдались приступы полной анархии…» Тернбулл оттолкнул ящичек, едва не сбросив его на пол, и горько засмеялся.
— Пошли, Макиэн, — сказал он. — Чем нам плохо в саду? Только бы уйти из этой комнаты.
Выйдя в прохладный, зеленый сад он прибавил:
— Теперь я понял самое главное.
— Что же именно? — спросил Эван.
— Выйти отсюда нельзя, — сказал редактор, — но мы легко вошли. Никто не охранял то место, где мы перелезли через стену. Это была ловушка. Двух знаменитых безумцев загнали в сумасшедший дом. Обратно нас не выпустят.
Эван серьезно поглядел на ограду больницы и молча кивнул.
Глава XV
СОН МАКИЭНА
Слежка в сумасшедшем доме была так идеально налажена, что больные жили как бы и без надзора. Они могли подойти к стене, которую никто не охранял, и думать о том, как легко им уйти. Ошибку свою они обнаруживали лишь тогда, когда и впрямь решались бежать.
На этой оскорбительной свободе, в этом мнимом уединении Эван Макиэн часто гулял по саду, когда смеркалось, и особенно часто — в лунные вечера. Луна манила его. Конечно, Аполлон так же прекрасен, как Диана, но дело было не в красоте, а в нетленном воспоминании детства. Солнце поистине невидимо — его нельзя увидеть телесным оком. Луна много доступней, и потому, должно быть, много понятней детям. Она висит в небесах неведомо зачем, серебряная, крепкая, плотная, словно вечный снежок. Именно эти воспоминания (или фантазии) влекли плененного Эвана в залитый луною сад.
Однажды, когда он бродил в обесцвеченном саду, где самыми яркими были в тот час мягкая тьма небес и бледная желтизна луны, — тогда он бродил, глядя вверх с тем странным видом, который оправдывал отчасти ошибку его стражей, он увидел, что к нему летит что-то маленькое и блестящее, словно осколок луны. Сперва он подумал, что это — обман зрения, поморгал и протер глаза. Потом он решил, что это — падающая звезда, не она не падала. Она летела плавно, как не летают метеоры, но летают творения рук человеческих. Тут она оказалась на фоне луны и стала не серебряной на синем, а черной на серебре. И Макиэн понял, что это — аэроплан.
Описав красивую дугу, небесный корабль спустился вниз и остановился над газоном, сверкая, словно доспехи сэра Галахада. Сравнение это вполне уместно, ибо тот, кто сидел в нем, был весь в белом, и голову его венчали не то ослепительно-седые, не то очень светлые волосы. Сидел он неподвижно, и Макиэн принял бы его за изваяние, если бы он не заговорил.
— Эван Макиэн, — сказал он властно, как отец, давно не видевший сына, — твой меч нужен не здесь.
— Кому и чему он нужен? — спросил Эван, почему-то не удивляясь.
— Тому, что тебе дорого, — отвечал незнакомец. — Престолу, порядку и преданию.
Эван снова взглянул на луну, но лик ее был бессмысленным, как его лицо, — природа не поможет против сверхъестественного. И он взглянул на незнакомца.
— Кто вы? — спросил он, и сразу же испугался, что на вопрос его ответят. Но незнакомец долго молчал, потом промолвил:
— Я не могу сказать, кто я , пока стоит мир. Но я скажу, что я: Я — закон.
Он поднял голову, и луна осветила его лицо. То было лицо греческого бога, безупречно-правильное, если бы не слишком длинный раздвоенный подбородок. Широко открытые глаза сверкали, но были бесцветны.
Макиэн был из тех, для кого порядок и ритуал естественнее своеволья. Он поклонился и спросил тише, чем прежде:
— Вы принесли мне весть?
— Да, — отвечал незнакомец. — Король вернулся.
— Я готов, — сказал Макиэн. — Вы возьмете меня с собой?
Серебряная статуя кивнула. Тогда Макиэн сел в серебряную ладью, и они полетели к звездам.
Это не метафора, ибо небеса очистились и стали такими прозрачными, что были ясно видны и звезды, и луна.
Когда облеченный в белые одежды поднял ввысь свою небесную ладью, он спокойно сказал Эвану:
— Вот тебе ответ на глупые толки о равенстве. Одни светила больше, другие
— меньше. Планеты вращаются вокруг звезд. Все они подчинены закону, но не равны.
— Все они прекрасны, — медленно сказал Эван.
— Они потому и прекрасны, что знают свое место, — отвечал небесный кормчий. — Теперь и Англия станет прекрасной по той же причине. Земля уподобится небу, ибо вернулся король.
— Стюарт…— серьезно начал Эван.
— Тот, кто вернулся, — прервал его собеседник, — старше Стюартов. Он и Тюдор, и Плантагенет, и Пендрагон. Вернулось старое время; вернулся век Сатурна; вернулось все, утраченное по воле неповиновения и мятежа — твой предок, погибший в битве, и Карл, отказавшийся отвечать мятежному суду, и Мария, обратившая волшебное лицо к неверным пэрам. Это Ричард, последний Плантагенет, отдающий корону Болингброку, как отдают кошелек разбойнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Искренне рад, — сказал незнакомец. — Разрешите представиться: доктор Квейл.
Тернбулл глядел на него, но видел краем глаза, что первый безумец, утратив былую спесь, стоит в стороне и лицо его искажают ненависть и страх.
Макиэн печально сидел на пне, охватив загорелыми руками темноволосую голову, когда к нему подошел Тернбулл. Он не поднял глаз, но друг его и враг заговорил с ним, словно должен был излить наконец свои чувства.
— Теперь вы видите, — начал редактор, — до чего довели этого беднягу ваши псалмы, попы и догмы. Я уже встретил пять человек, целых пять, которые считают себя Богом. Протоплазмой никто себя не считает.
— Стоит ли из-за нее сходить с ума? — устало отвечал Макиэн.
— А начал это ваш Христос! — продолжал Тернбулл. — Это Он первый возомнил себя Богом.
Глаза Макиэна сверкнули, он усмехнулся и сказал:
— Нет, первый возомнил себя Богом сатана.
— Какая же между ними разница? — спросил Тернбулл, срывая цветок.
— Очень простая, — отвечал Макиэн. — Христос сошел в ад, сатану туда свергли.
— Не все ли одно? — спросил атеист.
— Нет, — отвечал его собеседник, — Сатана хотел возвыситься и пал. Христос умалил Себя — и вознесся во славе. Бог может быть смиренным, дьявол — только униженным.
— Почему вы так не любите благородную гордость? — спросил Тернбулл. — Почему вечно требуете от людей смирения?
— Почему вы обидели бедного бога часа два назад? — спросил Макиэн. — Почему хотели смирить его?
— Он обнаглел донельзя! — отвечал Тернбулл.
— Нет, он еще ничего, — сказал Макиэн. — Это мы обнаглели, хотя и знаем, что мы — только люди. Человек ведет себя как Вседержитель, зная, что он — не Бог. Он хочет, чтобы все служило ему, не имея на то права.
— Ну, ладно, — сказал Тернбулл. — Я говорю о другом: вера приводит в такое вот место, а наука — нет.
— Разве? — спросил Макиэн. — Несколько больных помешались на Боге, несколько — на Библии, а почти все прочие — на самом безумии.
— Вы так думаете? — удивился Тернбулл.
— Думаю, — отвечал Макиэн, — больше того, знаю. Начитались ученых книг, наслушались басен о наследственности и комплексах. Да весь воздух, которым здесь дышат, насыщен психиатрией! Я говорил сейчас с одним больным. Господи, во что он верит! Он говорит, что Бог есть, но что сам он — лучше Бога. Он говорит, что жену человеку должен выбирать врач, а родители не вправе растить своих детей, так как они к ним пристрастятся.
— Да, вам попался тяжелый случай, — признал Тернбулл. — Видимо, можно помешаться и от науки, как от любви и от других хороших вещей. Интересно бы поглядеть на этого больного…
— Пожалуйста, я покажу, — сказал Макиэн. — Вон он, у настурций.
И Макиэн указал на человека с неподвижной улыбкой и легкой светлой бородкой. Тернбулл надолго окаменел.
— Ну вы и кретин! — выговорил он наконец. — Это не больной, это доктор.
— Доктор? — переспросил Макиэн.
— Врач, эскулап, медик, — нетерпеливо объяснил Тернбулл. — Он здесь работает. Я тоже с ним говорил. От него многое зависит, будьте осторожны.
— Так мы же нормальны! — сказал Макиэн.
— Еще бы! — вскричал Тернбулл. — Если нас осмотрят, нас признают здоровыми
— и немедленно переправят в тюрьму. Нужно их запутать, иначе нас выведут на чистую воду за полчаса.
Макиэн угрюмо глядел на траву; потом проговорил не своим, каким-то невзрослым голосом:
— Джеймс, я очень глуп, будьте со мной терпеливы.
Доктор как раз приближался к ним, выжидающее улыбаясь.
— Надеюсь, не помешал, — сказал он. — Кажется, вы хотели побеседовать со мной. — Он кивнул Тернбуллу. — Что ж, прошу в мой кабинет.
И он провел их в небольшой, но красивый кабинет, обставленный сверкающей мебелью. Всю стену занимали полированные книжные шкафы, в которых стояли не книги, а какие-то ящички.
Доктор с вежливым нетерпением уселся в кресло. Тернбулл опустился на стул, Макиэн стоял.
— Неудобно отнимать у вас время, — начал редактор. — Такое дурацкое происшествие… видите ли, мы с друзьями играли в охоту. Мы двое изображали зайцев и, увидев такую стену… сами понимаете…
Тернбулл думал, что врач поинтересуется, почему они играли в такую нелепую игру, и быстро придумывал ответ — но медик молчал и улыбался.
— В общем, — растерянно продолжал он, — это досадная случайность. Поверьте, мы не собирались врываться в ваше заведение…
— Я верю, — улыбаясь отвечал доктор. — Я верю всему, что вы скажете.
— Что ж, тогда не будем вам мешать, — сказал Тернбулл, вставая. — Надеюсь, кто-нибудь выпустит нас отсюда?
— Нет, — сказал врач все с той же улыбкой. — Никто вас не выпустит.
— Значит, мы выйдем сами? — не без удивления спросил Тернбулл.
— Конечно, нет, — отвечал служитель науки. — Опасно оставлять ворота открытыми в таком месте, как наше.
— Как же нам отсюда выйти? — крикнул Тернбулл, впервые за эти часы теряя осторожность.
— Это зависит от вашего лечения и от вашего благоразумия, — равнодушно сказал врач. — На мой взгляд, ни одного из вас нельзя признать неизлечимым.
Сын мира онемел от удивления и, как всегда в подобных случаях, на арену вышел тот, кто не от мира сего.
— Простите, — сказал Макиэн, — мы не сумасшедшие.
— Мы не употребляем таких терминов, — сказал доктор, улыбаясь своим башмакам.
— Да вы же нас не знаете! — вскричал Макиэн.
— Мы вас очень хорошо знаем, — отвечал врач.
— Где же доказательства? — вопрошал кельт. — У вас нет ни бумаг, ни свидетельств…
Доктор медленно встал.
— Да, — сказал он, — надо бы показать вам бумаги…
Он подошел к полке и взял один из ящичков, вплотную заполненный карточками. Первые три слова на первой из них были написаны так крупно, что наши герои их прочитали. То были слова: «Макиэн Эван Стюарт».
Когда врач поставил ящичек на стол, Эван склонил над ним гневное лицо: но даже его орлиный взор изменил ему, и он с трудом разобрал:
«Наследственное предрасположение к навязчивым идеям. Дед верил в возвращение Стюартов. Мать хранила косточку т. н. святой Евлалии и касалась ею больных детей. Ярко выраженное религиозное помешательство…» Эван долго молчал, потом промолвил:
— О, если бы мир, который я исходил за этот месяц, был так нормален, как моя мать!
Потом он сжал голову руками, словно хотел раздавить ее; и через несколько минут явил присутствующим молодое, спокойное лицо, словно .омытое святой водой.
— Хорошо, — сказал он, — я заплачу за то, что радуюсь Богу в мире, который не способен радоваться ни человеку, ни зверю. Да, я — маньяк, я — мистик. Но он-то здоров! Слава Богу, его вам обвинить не в чем. Никто из его предков не умирал за Стюартов. Я готов поклясться, что у его матери не было реликвий. Выпустите моего друга, а что до меня…
Врач, все это время близоруко вглядывавшийся в полки, вынул другой ящичек, и другой из наших героев увидел слова:
«Тернбулл Джеймс». Дальше было написано примерно следующее:
«Редкий случай элевтеромании. Как обычно при этой болезни, родители совершенно здоровы. Первые признаки помешательства выразились в интересе к учению социалистов. Позже наблюдались приступы полной анархии…» Тернбулл оттолкнул ящичек, едва не сбросив его на пол, и горько засмеялся.
— Пошли, Макиэн, — сказал он. — Чем нам плохо в саду? Только бы уйти из этой комнаты.
Выйдя в прохладный, зеленый сад он прибавил:
— Теперь я понял самое главное.
— Что же именно? — спросил Эван.
— Выйти отсюда нельзя, — сказал редактор, — но мы легко вошли. Никто не охранял то место, где мы перелезли через стену. Это была ловушка. Двух знаменитых безумцев загнали в сумасшедший дом. Обратно нас не выпустят.
Эван серьезно поглядел на ограду больницы и молча кивнул.
Глава XV
СОН МАКИЭНА
Слежка в сумасшедшем доме была так идеально налажена, что больные жили как бы и без надзора. Они могли подойти к стене, которую никто не охранял, и думать о том, как легко им уйти. Ошибку свою они обнаруживали лишь тогда, когда и впрямь решались бежать.
На этой оскорбительной свободе, в этом мнимом уединении Эван Макиэн часто гулял по саду, когда смеркалось, и особенно часто — в лунные вечера. Луна манила его. Конечно, Аполлон так же прекрасен, как Диана, но дело было не в красоте, а в нетленном воспоминании детства. Солнце поистине невидимо — его нельзя увидеть телесным оком. Луна много доступней, и потому, должно быть, много понятней детям. Она висит в небесах неведомо зачем, серебряная, крепкая, плотная, словно вечный снежок. Именно эти воспоминания (или фантазии) влекли плененного Эвана в залитый луною сад.
Однажды, когда он бродил в обесцвеченном саду, где самыми яркими были в тот час мягкая тьма небес и бледная желтизна луны, — тогда он бродил, глядя вверх с тем странным видом, который оправдывал отчасти ошибку его стражей, он увидел, что к нему летит что-то маленькое и блестящее, словно осколок луны. Сперва он подумал, что это — обман зрения, поморгал и протер глаза. Потом он решил, что это — падающая звезда, не она не падала. Она летела плавно, как не летают метеоры, но летают творения рук человеческих. Тут она оказалась на фоне луны и стала не серебряной на синем, а черной на серебре. И Макиэн понял, что это — аэроплан.
Описав красивую дугу, небесный корабль спустился вниз и остановился над газоном, сверкая, словно доспехи сэра Галахада. Сравнение это вполне уместно, ибо тот, кто сидел в нем, был весь в белом, и голову его венчали не то ослепительно-седые, не то очень светлые волосы. Сидел он неподвижно, и Макиэн принял бы его за изваяние, если бы он не заговорил.
— Эван Макиэн, — сказал он властно, как отец, давно не видевший сына, — твой меч нужен не здесь.
— Кому и чему он нужен? — спросил Эван, почему-то не удивляясь.
— Тому, что тебе дорого, — отвечал незнакомец. — Престолу, порядку и преданию.
Эван снова взглянул на луну, но лик ее был бессмысленным, как его лицо, — природа не поможет против сверхъестественного. И он взглянул на незнакомца.
— Кто вы? — спросил он, и сразу же испугался, что на вопрос его ответят. Но незнакомец долго молчал, потом промолвил:
— Я не могу сказать, кто я , пока стоит мир. Но я скажу, что я: Я — закон.
Он поднял голову, и луна осветила его лицо. То было лицо греческого бога, безупречно-правильное, если бы не слишком длинный раздвоенный подбородок. Широко открытые глаза сверкали, но были бесцветны.
Макиэн был из тех, для кого порядок и ритуал естественнее своеволья. Он поклонился и спросил тише, чем прежде:
— Вы принесли мне весть?
— Да, — отвечал незнакомец. — Король вернулся.
— Я готов, — сказал Макиэн. — Вы возьмете меня с собой?
Серебряная статуя кивнула. Тогда Макиэн сел в серебряную ладью, и они полетели к звездам.
Это не метафора, ибо небеса очистились и стали такими прозрачными, что были ясно видны и звезды, и луна.
Когда облеченный в белые одежды поднял ввысь свою небесную ладью, он спокойно сказал Эвану:
— Вот тебе ответ на глупые толки о равенстве. Одни светила больше, другие
— меньше. Планеты вращаются вокруг звезд. Все они подчинены закону, но не равны.
— Все они прекрасны, — медленно сказал Эван.
— Они потому и прекрасны, что знают свое место, — отвечал небесный кормчий. — Теперь и Англия станет прекрасной по той же причине. Земля уподобится небу, ибо вернулся король.
— Стюарт…— серьезно начал Эван.
— Тот, кто вернулся, — прервал его собеседник, — старше Стюартов. Он и Тюдор, и Плантагенет, и Пендрагон. Вернулось старое время; вернулся век Сатурна; вернулось все, утраченное по воле неповиновения и мятежа — твой предок, погибший в битве, и Карл, отказавшийся отвечать мятежному суду, и Мария, обратившая волшебное лицо к неверным пэрам. Это Ричард, последний Плантагенет, отдающий корону Болингброку, как отдают кошелек разбойнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21