Фарафонов действовал. Неожиданно в кабинете громыхнул стул и послышались раскаты добродушного смеха. А потом на столе у Марфиньки щелкнул репродуктор, и гулкий голос Конрада Дмитриевича проговорил:
- Ласонька, будь любезна, пригласи ко мне Лапшина.
Лапшин - это моя фамилия, поэтому я побледнел, медленно встал и, с трудом переступая трясущимися ногами, поплелся на вызов.
- Не падайте духом, - шепнула мне Марфинька.
Я махнул рукой и вступил в кабинет. 21
Сперва мне показалось, что Конрад Дмитриевич плачет, потому что розовый платочек был у него в руках, очки лежали на столе, а глаза и нос покраснели. Но потом я взглянул на Фарафонова и приободрился. Юрий Андреевич сидел в глубоком кресле, развалясь, и широко улыбался. При моем появлении, однако, он кашлянул в кулак и, сокрушенно потерев рукой небритый подбородок, согнал улыбку с лица.
- Присаживайтесь, - довольно холодно сказал мне Конрад Д.Коркин, надевая вновь свои затемненные очки.
Я сел и понуро уставился в пол. Мне показалось, что Фарафонов ничего не добился, а если и добился, то только расположения к себе. Этого было, естественно, мало.
- Ну как, остыли страсти? - спросил Конрад Дмитриевич.
Я молчал. Сердце мое оглушительно билось. Мельком я взглянул на Фарафонова: Юрий Андреевич озабоченно изучал свои корявые ногти. У него был вид человека, который с нетерпением и досадой пережидает помеху, чтобы продолжить захватывающий разговор.
- А ведь одаренный молодой человек... - тусклым голосом промолвил Конрад Дмитриевич, обращаясь не то ко мне, не то к Фарафонову. - И работа небезынтересная, перспективная...
Это было уже кое-что. Я поднял голову и внимательно посмотрел на Конрада Дмитриевича. Сомнений не было: Конрад Дмитриевич находился под импульсом. Толстые пальцы его прыгали на столе, лоб покрылся испариной, губы тряслись. Видимо, сопротивление обходилось ему недешево. Мой пристальный взгляд еще сильнее его обеспокоил. Он попытался было что-то добавить, но не справился с губами и вовсе умолк.
Фарафонов пришел ему на помощь.
- Ну что ж, - лениво проговорил он, по-прежнему ни на кого не глядя, пусть возместит убытки и продолжает свою работу. А мы посмотрим, насколько она перспективна.
Я помертвел. Чего угодно я ожидал, но только не этого.
- Да представляете ли вы, Юрий Андреевич, о какой сумме идет речь? невнятно спросил Конрад Д.Коркин. Он вел себя как глухой: говорил тихо и медленно, с болезненным вниманием прислушиваясь к собственным словам.
Я снова взглянул на Фарафонова. Мне показалось, что Юрий Андреевич мне подмигнул. Ну да, конечно: Конрад Д.Коркин механически повторял его собственные слова. Других доказательств мне и не требовалось.
- Суд отклонит ваш иск, дорогие товарищи, - сказал я уверенно. - В моем упущении не было злого умысла, и личных выгод я для себя не искал.
- А это уж позвольте судить нам, юристам, - усмехнувшись, возразил Фарафонов и принялся выгрызать у себя заусеницы. 22
- По-моему, разговор принимает какой-то нежелательный оборот, - монотонно проговорил Конрад Дмитриевич. - О возмещении убытков не может быть и речи. Кроме того, чисто физически Володя не в состоянии выплатить эту огромную сумму.
- В таком случае, - сказал Фарафонов равнодушно, - мне непонятен сам предмет обсуждения. Я могу быть свободен?
Конрад Дмитриевич испугался. Он даже побледнел: такой ужасной показалась ему мысль, что сейчас Фарафонов уйдет, и мы окажемся с ним с глазу на глаз. Тогда поневоле придется все случившееся объяснять, а объяснений у него самого еще не было. Случилось же невообразимое: Конрад Д.Коркин публично признал перспективность моей работы и невозможность возмещения убытков. Теперь отступать ему было некуда. Я восхищался Фарафоновым: мой инструмент был дьявольски изобретателен и хитер.
Трясущейся рукой Конрад Дмитриевич взял со стола свой скомканный платок и начал вытирать лоб.
- Я ведь чего хочу? - проговорил он растерянно. - Хочу лишь одного...
И снова замолк. Ему действительно хотелось лишь одного: чтобы мы оба ушли, оба вместе, и оставили его в одиночестве.
- Я понял вас, Конрад Дмитриевич, - великодушно сказал Фарафонов. - И совершенно с вами согласен: Лапшин обязан перед вами извиниться. За свое недостойное поведение.
- Ну, скажем, не извиниться, - облегченно ответил Конрад Дмитриевич, - но как-то кончить дело миром, по-человечески. Ведь нам еще работать вместе да работать. Поймите меня правильно, Володя, - второй уже раз подряд он называл меня Володей, чего раньше не делал никогда, и снова содрогнулся от отвращения. Володя - это тоже было необратимо: теперь, ему придется перестраивать все свое поведение. А как же иначе? Если завтра он снова будет называть меня "Владимир Леонтьевич", то сегодняшнее "Володя" останется постыдным и тягостным отклонением. Такой уж человек был Конрад Д.Коркин. Меня удивляло только, как быстро Фарафонов его раскусил.
- Вы знаете, Конрад Дмитриевич, - сказал я искренне и очень сильно, - меня это мучило весь день. Я был не прав и прошу меня извинить.
Лицо Конрада Д.Коркина просветлело, и даже очки его стали светлее: сквозь них я увидел глаза. Он счастлив был, что добился этой мизерной уступки: теперь можно было считать, что это я к нему явился с повинной, а не он отступил.
- Я принимаю ваши извинения, - сказал он с достоинством: видимо, Фарафонов его отпустил. - Давайте забудем об этом печальном недоразумении. Можете делать новый заказ на расчеты: соответствующие указания будут мною даны.
Я поблагодарил его вежливым кивком и собирался было подняться, но Фарафонов сухо сказал:
- Постойте, дорогие друзья, я очень рад, что для вас все закончилось благополучно, но ведь ущерб нанесен! Ущерб институту и, следовательно, государству. Как вы это себе мыслите?
Мне стало неприятно и стыдно за Фарафонова. Я верил слову Конрада Дмитриевича и, кроме того, умел быть великодушным как победитель. Пинать ногами поверженных противников я не любил. Но Фарафонову все эти тонкости были чужды.
- Мне как юристу любопытно, - продолжал он, рассеянно глядя в окно, - на чем основывается столь сердечное согласие и во что оно обойдется государству.
Лицо Конрада Д.Коркина посерело.
- Тут можно сделать следующее, - проговорил он, комкая платок, который сделался из розового темно-красным от пота. - Мы располагаем небольшими резервами машинного времени... на обкатку новых программ... и данный случай можно... условно, конечно... подвести под эту графу.
Эта фраза обошлась Конраду Дмитриевичу по меньшей мере в полгода жизни. Тяжело наблюдать, как человек старится у тебя на глазах, и я буквально исстрадался. Но Конраду Д.Коркину было, разумеется, еще тяжелее: великолепный ученый, блестящий руководитель, он был вынужден делать юристу такие признания, которые сам бы никому не простил.
- Ну что ж, если так... - безжалостно сказал Фарафонов. - Я всецело доверяюсь вашему опыту. "
Мерзавец, уголовник, - подумал я с ненавистью. - Тебе ли говорить об опыте, проходимец! Ну подожди, я научу тебя хорошим манерам!"
Но, как бы то ни было, дело сделано. Я встал, поклонился и вышел из кабинета. На этот раз Марфиньке не пришлось прикрывать за мною дверь. 23
Вечером мы с Юрием Андреевичем праздновали свой первый успех в ресторане "Лада". Стол был изысканный, вина лились рекой: Фарафонов обещал мне, что он все чистосердечно оплатит. Грубо говоря, мне не следовало принимать его приглашение: я был очень на него зол. Но, с другой стороны, Юра честно выполнил первый пункт моей программы и если допустил при этом определенные перегибы, то исключительно по моей вине: я был обязан продумать до мельчайших деталей все нюансы нашего разговора и не сделал этого лишь потому, что не очень-то верил в успех. Ну что ж, пусть это будет первая проба, в дальнейшем я стану предусмотрительней. Юра так мне и сказал:
- Не надо на меня сердиться, Володя. В конце концов, Фарафонов импровизировал на ходу.
Мне хотелось провести с ним детальный и поучительный анализ сегодняшнего эксперимента, изложить ему общие принципы, что ли, но случилось так, что вместе с нами в ресторане оказалась Марфинька, оставлять это юное существо в лапах "выходца с Арбата" я не имел морального права, а сама она понимать не хотела, что ей с нами не по пути. Я отозвал Фарафонова в сторонку и довольно сурово спросил его: "Что, опять?", - но Юра, проникновенно глядя мне в лицо своими быстрыми моргающими глазками, объяснил, что в лирические тяготы он ударяться не собирается, что Марфинька никогда не будет подвергнута принуждению, и могла же она, в конце концов, заинтересоваться Фарафоновым не как явлением природы, а просто как таковым. Кроме того, сказал мне Фарафонов, для успеха общего дела полезнее всего заручиться именно расположением Марфиньки: ведь в приемную Коркина нам придется приходить еще не раз и не два, а подвергать бедную девушку многократному импульсу лично он, Фарафонов, считает небезопасным. И с этим трудно было не согласиться. 24
За столом Фарафонов резвился как дитя. Он шутил, каламбурил, кокетничал с соседними столиками. Глядя на него, я был вынужден поминутно напоминать себе, что этот человек намного нас старше, что на душе у него много тяжкого, недостойного, что он просто опасен, наконец. Но верить этому не хотелось. На себе его влияние я не ощущал, а что касается Марфиньки, то, единожды подвергшись фарафоновскому импульсу, она вся дрожала от желания испытать на себе этот импульс еще раз. Марфинька не сводила глаз с Фарафонова, она так умоляюще на него смотрела, так неудержимо хохотала после каждой его незатейливой шутки, что я понял: это необратимо, и нужды нет никакой Фарафонову испытывать на Марфиньке свой загадочный дар.
В присутствии Марфиньки мы, естественно, не говорили о деле, и формально Юра праздновал свое поступление на работу в наш институт. Это тоже несколько меня тяготило: как я понимал, с трудовой книжкой у Юры было не все в порядке, и в отделе кадров ему пришлось-таки потрудиться, убеждая всех и каждого, что он опытный и первоклассный юрист. Но все это были, так сказать, побочные эффекты нашего с ним первого опыта.
С большим юмором Фарафонов рассказал нам, как закончился его разговор с Конрадом Д.Коркиным. Конрад Дмитриевич уверял Фарафонова, что он любит меня, как родного сына, и считает меня надеждой большой науки. "Таких людей нужно беречь и щадить, - говорил Конрад Дмитриевич. - У них мощный размах, и оплошностей они совершают, естественно, больше, чем тихие заурядные трудяги".
Я слушал этот рассказ и мрачно гонял по тарелке зеленые горошины. Я понимал, что Конрад Дмитриевич говорил все это только потому, что хотел оправдаться перед Фарафоновьм. Но сам факт, что ему приходилось оправдываться перед уголовником и аферистом, вызывал у меня отвращение.
Марфинька смотрела на меня с удивлением.
- Вы что, не верите, Володя? - спросила она. - Юра правду говорит, Конрад Дмитриевич очень вас любит.
- Ах ты милая моя, - со смехом сказал Фарафонов, - ах ты добрая! А что за приказ ты печатала сегодня перед обедом?
Марфинька покраснела.
- Конрад Дмитриевич не стал его подписывать, - пролепетала она. - Порвал и бросил в корзину. Но ты же обещал, Юра, никому об этом не говорить.
- Володе можно, - снисходительно сказал Фарафонов. - Он лицо заинтересованное.
Видимо, во взгляде, который я на него бросил, было много эмоций, потому что Марфинька забеспокоилась.
- Послушайте, ребята, - сказала она, - а когда вы, собственно, познакомились?
- Сегодня, - хмуро ответил я.
Марфинька не поверила и вопросительно посмотрела на Юру.
- Мы знаем друг друга всю жизнь, - серьезно сказал Фарафонов. - Мы близнецы с Володей, ты разве не видишь? 25
Конрад Дмитриевич отсутствовал на работе три дня, а когда появился, сразу вызвал меня к себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9