В настоящее время отношения между Англией и Францией были вполне мирные, хотя в Канаде и Нью-Йорке чувствовалось взаимное недовольство. Французы подозревали — и не без основания — английских колонистов в подстрекательстве нападавших на них индейцев. Но и Эфраима и остальных приняли гостеприимно, однако на корабле было довольно тесно, и им пришлось разместиться где попало. Семье Катина был оказан более любезный прием; слабость старика и красота дочери обратили на них внимание самого губернатора. Капитан де Катина во время путешествия сменил свой мундир на простое темное платье, и за исключением военной выправки он ничем не походил на гвардейца. Старик Катина оказался настолько слабым, что не в состоянии был даже отвечать на вопросы; его дочь находилась постоянно при нем, а муж ее, привыкший к придворной жизни, умел много болтать, ничего по существу не высказывая, и таким образом окружавшая беглецов тайна, казалось, оставалась вполне сохраненной. Де Катина отлично знал положение гугенотов в Канаде еще до отмены Нантского эдикта и вовсе не желал испытывать его на собственной персоне.
На другой день после своего спасения путешественники увидели на юге мыс Бретон; подгоняемый восточным ветром, корвет быстро прошел мимо видевшегося неясными очертаниями восточного края Антикости. Потом он поплыл вверх по громадной реке, с середины которой еле можно было различать очертания ее берегов. Когда река сузилась, путешественники увидели направо дикое ущелье реки Сагенея; над соснами подымался дымок из хижин рыбаков в маленькой торговой станции Тадузака. Голые индейцы с медно-красными лицами, алгонкины и абенаки, в берестяных челноках окружили корабль, предлагая плоды и овощи, которые должны были влить новую жизнь в погибавших от цинги солдат. Затем корабль прошел мимо залива Маль, обрыва Обвалов и залива Св. Павла с его широкой долиной и лесистыми горами, сверкавшими великолепным осенним убором — пурпуром кленов и золотом ясеней, молодых дубов и стройных берез. Амос Грин, опершись на борт, жадно смотрел на эти громадные пространства девственных лесов, куда лишь изредка заходил дикарь или отважный «лесной бродяга». Потом перед ними появились резкие очертания мыса Бурь, миновав его, они проплыли мимо мирных лугов Бопрэ, поместья Лаваля, мимо поселков Орлеанского острова и наконец увидели перед собой широкий затон, водопады Монморанси, высокие частоколы мыса Леви, группу кораблей и, наконец, направо дивную скалу, увенчанную башнями, у подножия которой раскинулся город, являвшийся центром и главным оплотом французского могущества в Америке. Сверху из крепости загремели пушки, корабль отсалютовал, взвились флаги, взлетели в воздух шляпы и флотилия судов и лодок устремилась навстречу новь прибывшим, чтобы приветствовать нового губернатора и перевезти на берег солдат и пассажиров.
Со времени отъезда из Франции старый купец увядал, подобно растению, вырванному с корнем из родной почвы. Испуг во время кораблекрушения и ночь, проведенная на холодном айсберге, оказались ему не по годам и не под силу. С тех пор, как его приняли на военный корабль, он лежал почти без признаков жизни. Но при громе пушек и возгласах приветствий он открыл глаза и медленно, с усилием приподнялся на подушках.
— Что с вами, батюшка? Чем можно помочь вам? — воскликнула Адель. — Мы в Америке… вот Амори и я, ваши дети.
Но старик только покачал головой.
— Господь довел меня до земли обетованной, но не судил мне ступить на нее, — тихо проговорил он. — Да будет воля его и да благословенно имя его вовеки. Но, как Моисей, я хотел бы по крайней мере взглянуть на эту землю, если мне уже не суждено ступить на нее. Амори, не можешь ли ты взять меня под руку и вывести на палубу?
— Если кто-нибудь поможет мне, — промолвил де Катина. Он быстро поднялся наверх и вернулся с Амосом. — Ну, батюшка, если вы положите руки нам на плечи, то вам почти не придется касаться пола.
Минуту спустя старый купец оказался на палубе. Молодые люди усадили его на груду канатов, прислонив спиною к мачте и устроив его в стороне от сутолоки. Солдаты толпою спускались в лодки и были так заняты своим делом, что не обращали внимания на маленькую группу беглецов, собравшуюся вокруг больного. Тот с трудом поворачивал голову из стороны в сторону; но глаза его просияли при виде обширного синего водного пространства, блеска и шума водопадов, высокого замка и длинной цепи багряных гор, тянувшихся на северо-запад.
Голова его склонялась все ниже и ниже на грудь, его взор, устремленный мимо Пуан-Леви, на леса и далекие горы, медленно угасал, веки смыкались.
С криком отчаяния Адель обвила руками шею отца.
— Он кончается, Амори, он отходит! — вскрикнула она
Угрюмый францисканец, молившийся, перебирая четки, невдалеке от них, услыхав это восклицание, тотчас же подошел.
— Он действительно умирает, — проговорил он, взглянув на мертвенно-бледное лицо старика. — Совершены ли над ним таинства церкви?
— Не думаю, чтобы он уже нуждался в них, — уклончиво ответил де Катина.
— Кому могут быть они лишними, молодой человек? — сурово возразил монах. — А как может человек надеяться на спасение души, помимо принятия таинства святых даров? Я сам немедленно причащу его.
Но старый гугенот открыл глаза и, собрав последние силы, оттолкнул нагнувшуюся было над ним фигуру в сером капюшоне.
— Я покинул все для себя дорогое, чтоб не пойти на компромиссы с совестью, — крикнул он, — а вы думаете, что можете легко одолеть меня теперь. Прочь!
Францисканец отскочил при этих словах, бросив жесткий, подозрительный взгляд на де Катина и плачущую молодую женщину.
— Вот как. Так, значит, вы гугеноты?!
— Тс! Не подымайте споров в присутствии умирающего, — ответил де Катина резким тоном.
— В присутствии умершего, — торжественно проговорил Амос Грин.
В то время как он произносил эти слова, лицо старика прояснилось; тысячи морщин разгладились, словно от прикосновения невидимой руки, а голова откинулась назад. Адель оставалась неподвижной, продолжая обвивать шею отца руками, прижавшись щекой к его плечу. Она была в обмороке. Де Катина поднял жену и отнес ее в каюту одной дамы, выказывавшей и раньше им свое сочувствие. Смерть не явилась особым событием в жизни корабля. Во время плавания умерло десять солдат, и теперь, среди радостной суеты встречи, мало кто думал об умершем переселенце; тем более, как шепотом передавали друг другу, он был гугенот. Было отдано краткое приказание ночью спустить тело в реку, и таким образом закончились все людские заботы о Теофиле Катина. Но с оставшимися в живых дело обстояло иначе. Когда солдаты сошли на берег, беглецов собрали на палубе в ожидании решения офицера из свиты губернатора. Это был дородный добродушный мужчина с румяным лицом, но де Катина со страхом заметил, что рядом с ним терся францисканец, шепотом обменивавшийся с ним какими-то словами. На темном лице монаха играла злобная улыбка, не предвещавшая ничего доброго еретикам.
— Будет принято во внимание, отец мой, да, да! — нетерпеливо отвечал офицер в ответ на нашептываемые ему внушения. — Я такой же ревностный слуга святой церкви, как и вы.
— Надеюсь, г-н де Бонвиль. При таком набожном губернаторе, как г-н де Денонвиль, офицерам его штаба даже на этом свете невыгодно быть равнодушными к религии.
Офицер сердито взглянул на собеседника, хорошо поняв угрозу, скрывавшуюся в его словах.
— Позвольте напомнить вам, отец мой, что если вера есть добродетель, то и милосердие также. Кто здесь капитан Савэдж? — спросил он по-английски.
— Я — Эфраим Савэдж из Бостона.
— А Амос Грин?
— Я — Амос Грин из Нью-Йорка.
— Томлинсон.
— Я Джон Томлинсон из Салема.
— Матросы: Гирам Джефферсон, Джозеф Купер, Сикгрэс Спаульдинг и Павел Кушинг — все из Массачусетса?
— Мы здесь.
— По приказанию губернатора все вы должны быть немедленно доставлены на коммерческий бриг «Надежда» — вон тот корабль, что стоит неподалеку, с белой полосой на борту. Через час он отправляется в английские провинции.
Гул радости пробежал среди матросов при мысли о столь быстром возвращении домой. Они бросились собирать свои немудреные пожитки, которые удалось спасти во время кораблекрушения. Офицер положил бумагу в карман и подошел к де Катина, стоявшему с мрачным видом, прислонившись к перилам.
— Вы, вероятно, помните меня, — произнес он. — Я узнал вас, несмотря на перемену голубого мундира на штатское платье.
Де Катина схватил протянутую руку.
— Я хорошо помню вас, де Бонвиль, и наше путешествие в форт Фронтенак, но теперь, раз мои дела сложились отвратительно, мне неловко было напомнить вам о нашей дружбе.
— Напрасно. Для меня друг всегда остается другом.
— К тому же я боялся знакомством со мной повредить вам в глазах мрачного, закутанного в сутану монаха, неотвязно шествующего за вами.
— Ну, вы ведь знаете, как здесь обстоит дело. Фронтенак умел держать их в руках, а этот новый вряд ли пойдет по его стопам. Между сульпицианцами в Монреале и здешними иезуитами — мы, несчастные, словно между двумя жерновами. Но я огорчен до глубины души, что приходится так встречать своего старого сослуживца да еще с молодой женой.
— Что же дальше?
— Вы останетесь на корабле до его отплытия, сроком самое большее на неделю.
— А потом?
— Вас доставят во Францию и передадут губернатору Ла-Рошели для отправки в Париж. Таков приказ, в случае неисполнения которого мы навлечем на себя все осиное гнездо.
Де Катина застонал, услышав эти слова. После всех перенесенных мук и бедствий вернуться снова в Париж, оказаться предметом презрения со стороны врагов и выслушивать сожаления друзей… о, это унижение было чрезмерным. При одной мысли об этом румянец стыда вспыхнул на его щеках. Быть возвращенным назад, как дезертир-крестьянин, скучающий по дому. Уж лучше прямо кинуться в широкую голубую реку… но что станется тогда с бедной Аделью, не имеющей, кроме мужа, никого на свете? Все это и обычно, но и постыдно. И все же как найти способ вырваться из этой тюрьмы с женщиной, судьба которой связана с его собственной?
Де Бонвиль отошел в сторону, отделавшись несколькими простыми сочувственными словами. Монах продолжал расхаживать по палубе, украдкой поглядывая на подозреваемого в ереси; два солдата, поставленные на юте, несколько раз прошли мимо. Очевидно, им было предписано следить за ним. Полный глубокой грусти, де Катина, облокотившись на борт, стал следить за индейцами, с татуировкой на теле и перьями в волосах, шнырявшими взад и вперед по реке в своих челноках. Потом он перевел взгляд на город — торчащие из кровель балки и обгорелые стены напоминали о громадном пожаре, несколько лет тому назад истребившем нижнюю часть города.
Как раз в это время всплеск весел привлек его внимание, и перед ним проплыла большая лодка, заполненная людьми. То были новоангличане, отвозимые на корабль, который должен был доставить их на родину.
Четверо матросов стояли вместе, а у паруса капитан Эфраим Савэдж разговаривал с Амосом Грином, указывая ему на суда, стоявшие в гавани. Окаймленное седыми волосами лицо старого пуританина и смелое лицо охотника не раз оборачивались в сторону одинокого изгнанника, но он не заметил с их стороны ни приветливого движения руки, ни скорбных слов вынужденного прощания. Они были так переполнены своим будущим счастьем, что им некогда было подумать о его злосчастной судьбе. От врагов он все мог вынести, но короткая память друзей переполнила чашу его страданий. Он уронил лицо на руки, и страшные рыдания вырвались из груди бедняги. Когда де Катина поднял голову, английский бриг уже поднял якорь и на всех парусах выходил из квебекских вод,
Глава XXIX. ГОЛОС У ПУШЕЧНОГО ЛЮКА
В эту ночь тело старого Теофила Катина было спущено в воду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50