Подчиненный, стало быть. Тетка осталась в прихожей.
- Николаем Александровичем меня зовут...
Селиванов культурно привстал.
- А это - дочка моя, Люда... Людмила...
Девушка смотрела на Селиванова спокойно и серьезно, и по ее взгляду он понял, что очень нужен им обоим.
- Не узнаешь меня? - вдруг спросил больной, глядя не на Селиванова, а на ружье.
Селиванов замялся.
- Еще у магазина... это... знакомым показались...
- Заметил, значит. Между прочим, твой отец... мне рассказывали тут... умер он?
Селиванов решил не трогать эту тему и дипломатично пробормотал:
- Царствие ему...
- А ружье это отец твой получил из моих рук!
Селиванов сначала прищурился, потом трусливо опустил глаза.
- Чего молчишь?
- Того, от кого мой папаня это ружье получил, я хорошо помню, хоть и молодой был, так что, извиняюсь, неувязочка...
Больной чуть приподнялся, дочь тотчас поправила ему одеяло, переложила подушку повыше.
- Подарил ружье твоему отцу полковник Бахметьев, а подал я... Подпоручик тогда я был...
Да, верно, вертелся около полковника офицерик, Селиванов припомнил. Значит, и вправду лицо знакомое...
- Тогда, значит, не ушли... - осторожно спросил он. Хотя откуда было знать офицерику, что Селиванов знал про красных, что они с отцом и навели красных на них!
- Ушли. С боем, но ушли. Дочь...
Он посмотрел на девушку, она ответила ему, и в этом обмене взглядами было "что-то" про любовь отца и дочери. Селиванову же про то оставалось только догадываться, потому что некому было на всей земле подарить ему такой взгляд... И опять промелькнула беспутная мысль: не посвататься ли к Светличной? Что с того, что она старше, а дитё еще может быть... и, Бог даст, тоже девка, и может статься, доживет он до той поры, что и на него взглянет так же... Господи! И помереть можно!
- Дочка осталась у меня в Иркутске, год ей был всего...
И снова они смотрели друг на друга, и чуть-чуть повлажнели у обоих глаза.
- Вот и вернулся я... Чтобы на дочь свою поглядеть.
"То есть как это вернулся! - подумал Селиванов и оторопел даже. Откуда вернулся?! Оттуда, чтобы на дочь поглядеть? Тут надо ухо держать востро! Тут кое-чем попахивает, от чего ноздри могут наизнанку вывернуться!"
- Значит... на дочку посмотреть... - тоном дурачка переспросил Селиванов.
- Семен, Людочка, посидите на крылечке, а мы поговорим...
Просящая интонация относилась скорее к тому, долговязому. Девушка, еще раз поправив подушки, послушно поднялась, и тот охотно (эту охотность для себя подметил Селиванов) шагнул ей навстречу, и руку предложил по-барски, и похабной улыбкой расплавился весь. Но руку его она не приняла, прошла мимо, и это тоже подметил Селиванов, хотя вроде бы и не смотрел в их сторону. В прихожей, когда уже за ними хлопнула дверь, прикашлянула, напоминая о себе, Светличная, но офицер никак не обратил на то внимания, и это означало, что тетка была у него на полном доверии. Цена Светличной в глазах Селиванова подскочила втрое.
Офицер глядел ему в глаза. Не было в них настороженности или подозрительности, просто пытался рассмотреть человека, насколько вообще можно рассмотреть человека по его виду. Селиванов терпеть не мог, чтоб ему в глаза смотрели, потому что никогда ничьего взгляда не выдерживал, и знал, что не в его пользу такая слабость, но разве себя переделаешь!
- Что ты за человек, Селиванов? Совсем ведь тебя не знаю... Вот только Ульяна Федоровна хорошо говорила о тебе... Потому и рискую.
"Женюсь!" - твердо решил Селиванов.
- Власть-то новую признал? Я имею в виду - сердцем?
- Другой власти нету, - осторожно ответил Селиванов.
Офицер устало вздохнул.
- Вижу, хитер... Но выхода другого у меня нет, и буду я с тобой откровенным. Если выдашь меня, Бог тебе судья! Но если дочке скажешь о нашем разговоре...
По взгляду, вспыхнувшему на миг, понял Селиванов, что верно, из-за нее было все, что хочет он о себе рассказать.
- Болен я. Чахотка. Знаешь, что это такое?
- Неужто?! - ахнул Селиванов, по-новому всматриваясь в его лицо.
- До осени не дотянуть...
Селиванов хотел что-то возразить, потому что невозможно не возразить, слыша такое, но тот махнул рукой. Не хотел соболезнований и утешений.
- Когда узнал, страшно стало подохнуть на чужбине... Нашел людей, русских же, у которых в России дела. Уговорил послать. Не надеялся, что пройду. Мало кто проходил... Но вот, как видишь. В Сибирь поехал дочь искать, а сроки укоротились. Не до дела уже. Хочу последние дни провести с дочкой. А где? Вспомнил твоего отца. Вдруг, думаю, жив? Помог же нам однажды! Теперь вот ты... Можешь спрятать нас в лесу? Это не долго. Слово офицера. Дочь знает, что я оттуда, но не знает про болезнь, думает, простудился. - Помолчал. - Вот я, офицер бывший, дворянин, к тебе с просьбой обращаюсь, к мужику русскому, если ты еще русский... Дай мне умереть на воле. Отплатить тебе не смогу ничем, кроме хлопот лишних да риска...
Умел офицер говорить с мужиком. Растрогался Селиванов до нервности, даже сказать сразу ничего не смог, хотя непременно нужно было ответить. Но он лишь беспокойно заерзал на стуле, жесты непонятные руками изобразил, сам же преисполнился весь радостной готовностью услужить этому человеку, и даже думка не мелькнула более про то, что опасное это дело, если посмотреть по-всякому.
- Да чего ж... - обрел он, наконец, дар речи. - Тайга - это, так сказать, наше хозяйство! А чего помирать! Я вас в недельку на ноги поставлю! Корешок имею!
Больной грустно улыбнулся.
- На мою болезнь корешка природа не придумала, или люди еще не нашли... Так спрячешь?
- Понятное дело! Только как вы туда дойдете? Чтоб надежно, подальше нужно...
- Лошадь бы...
Селиванов с досады хлопнул себя по колену.
- Во дурак! Ну конечно! Будет лошадка и седельце...
- Ты уж извини, - перебил его офицер, - а две не сможешь достать?
- Да он же здоровый, бугай этот! На своих дойдет!
- Я о дочери...
Селиванов снова досадливо скривился и обозлился на себя за непонятливость.
- Понял. Две - это труднее... Но сделаем. А сможет она в седле-то?
- Не галопом же пойдем.
- И то верно, - согласился Селиванов и, наконец, позволил себе вопрос, что уже крутился на языке.
- А этот, длинный который, он кто будет, ежели не секрет, конечно?.. Я это к тому, чтобы, как его... ну... это...
Тот помрачнел заметно, кинув взгляд к выходу, ответ обдумывал, а может, надеялся, что Селиванов от вопроса откажется. Но Селиванов делал вид, будто не понимает замешательства и молчания, и дурачком, как это умел, смотрел на офицера.
- Он будет со мной, а потом ... уйдет. Если надумаешь выдать его, вспомни, что я тебе этого очень не советовал делать...
"Э... - соображал Селиванов. - Не просто тут понять, кто из них главнее! Ухо надо держать востро!"
- Тогда, значит, что. - Он поднялся, кинул ружье за плечи. - Пошел я на счет лошадок. Как договорюсь, так объявлюсь. А вы будьте готовы, значит. Думаю, завтра по утру двинемся...
И тут офицер закашлялся, да так, что Селиванов каким-то тайным чутьем, ранее не слыхав такого кашля, понял - взаправду перед ним конченый человек, не жилец. Тихо, вполоборота, вышел.
Людмила и Длинный сидели на верхней ступеньке крыльца. Оба встали, как только увидели Селиванова. Людмила тут же скользнула в дверь, а Длинный оказался напротив. И Селиванов вынужден был задрать голову, потому что понял - мимо пройти не удастся.
- Ну, до чего договорились? - спросил Длинный, не очень-то дружелюбно на него глядя.
- Что надо, то и сделаю! Извини, милок, время мало, а делу еще много...
С этими словами он хотел прошмыгнуть с крыльца, но цепко был схвачен за плечо.
- Смотри без шуток!
Язык затрепыхался во рту от желания сказать молодцу что-нибудь остренькое, но на то мозги и даны, чтоб язык обуздывать!
Изобразив на лице беспредельное послушание и бескорыстие, став еще ниже ростом и выставив напоказ всю щуплость и неказистость свою, Селиванов прохныкал:
- Да чего ж, не понимаю я, что к чему, что ли! Не сумлевайся, мил человек!
Это "не сумлевайся", которое он никогда не употреблял всерьез, подпустил с умыслом, зная силу холопских интонаций. Сильного и глупого ничем лучше не проймешь. Да не забыл, видно, Длинный его "шутку" в лесу, потому тряхнул за плечо и почти скинул Селиванова с крыльца, - лишь ног шустрость помогла не скопытиться на ступеньках. Неуверенный в том, что сможет сохранить на лице, что положено, Селиванов, не оборачиваясь, просеменил за дом и шмыгнул в калитку огорода. Пройдя достаточно, чтоб наверняка не быть увиденным, он обернулся и угрожающе пробормотал:
- Еще потолкуем, оглобля двуногая, пошуткуем еще...
С одной лошадью было просто. Егерева кобыла, когда по ненадобности, содержалась в конюшне промхоза или на общем выпасе. Ее и седло Селиванов получил без помех, на то было давнишнее распоряжение егеря. А вот вторую пришлось выклянчивать у конюха. Тот был мужиком своенравным и в зависимости от расположения духа мог оказать услугу, а мог и заупрямиться. И тогда важность свою почитал пуще всяких благ и подарков: чем больше суешь под нос, тем упрямее он становился. И хотя именно на такое настроение нарвался Селиванов, но своего-таки добился и вторую лошаденку получил, правда, без седла, за неимением такого в наличности.
Намахав литовкой пару охапок травы за егерьским домом, он покормил лошадей, поставил им воды и, не раздеваясь, завалился на печь, где обычно спал, когда бывал у Ивана. Сон долго не шел. Селиванов предполагал, что Иван вернуться может ночью. Тогда надо будет врать про лошадей, потому что правды говорить не хотел, и не столько оттого, что не доверял егерю, сколько очень уж захотелось иметь свою тайну, свое дело, о котором всерьез болела голова. Неясные планы и предчувствия ворочались в душе. Азарт разгорался и кидал Селиванова на печи с боку на бок, и играл в жмурки со страхом, что тоже шебаршился где-то за душой, и нет-нет да показывал сердчишко маятой сомнений. "И что я за рисковый человек такой! - хвастливо думал о себе Селиванов. - И чего прусь на всякие рога! Везенье - оно ведь тоже до поры до времени! По-другому опять же, кому суждено, того комолая корова забодать может! От судьбы не убережешься! Еще бы вот жениться! Тогда вся жизнь в полноте была б". А дальше фантазия так взыграла, что увидел он себя в тайге с сыном: как учит его читать следы, как подзатыльники за глупость дает и по плечу за удачу хлопает... С этой фантазией и заснул.
Пробудился точно: чтоб из деревни выйти потемну, а в лес войти с рассветом. Седло накинул быстро. На вторую лошадь положил фуфайку и одеяло старое и веревку петлей перекинул по крупу - заместо стремян будет, в езде облегчение. Собакам кинул червячка заморить, себе - хлеб с водой холодной и сахаром вприкуску, закрыл избу, и тронулся в путь по зарослям рябинника, наощупь и по догадке выбирая путь.
Когда теткин пес залился лаем, Селиванов обматюгал его, как мог. Привязав лошадей к забору огорода, сам пошел к дому и на повороте к крыльцу столкнулся с Длинным.
- Готовы?
- Пошли в избу!
В прихожей заохала Светличная: дескать, куда же такого больного человека увозить, как он там без всякого присмотру будет и чем тут плохо...
Людмила посмотрела на Селиванова встревоженно и тоже, кажется, была против, а уж при виде самого больного и в Селиванову душу сомнение закралось. Щеки и лоб его горели, глаза лихорадочно блестели, а на платке, который он, скрывая, комкал, повсюду виднелась кровь.
Сначала навьючили на одну лошадь небольшие мешки с провизией, так, чтобы не мешали сидеть в седле, а на ту, что была без седла, - тюки со всякими тряпками, необходимыми для зимовья. На дорогу выпили все по чарке, кроме офицера. Людмила, загадав, видимо, под чарку то, что и у всех на уме было, выпила на равных и постаралась не закашляться. Зато все время кашлял ее отец...
Он, прощаясь со Светличной, поцеловать на прощание ее не рискнул, но долго держал за плечи, смотрел в налитые слезами глаза и лишь напоследок сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23