Пастор дал Серкеру время подобрать слова для дальнейшей речи.
– Ванини не слабо работал с демонстрантами, особенно с черными. Раз он слегка задел двоюродного брата этого Тайеба. Но тот был опасен для общества.
– Понятно.
– Но есть тут одна закавыка, малыш. Хадуш Бен Тайеб сумел сфотографировать Ванини в разгар работы. Никак не могу прибрать к рукам эти картинки. Если Тайеба посадить в тюрьму, снимки немедленно появятся в газетах.
– Ясно. Где же выход?
– Вот тут-то и должен вмешаться ты. Для начала надо, чтобы Тайеб признался в убийстве Ванини. А потом – это основное – надо сшить ему такое дельце, чтоб его друзья-приятели раздумали публиковать снимки Ванини.
– Ясно.
– Ты как, справишься?
– Конечно.
18
Хадуш Бен Тайеб был примерно в том же состоянии, что и Джулия, когда Пастор нашел ее на барже.
– С хорошенькой лестницы вы упали, – сказал Пастор и прикрыл за собой дверь.
– Да вроде того.
Но Бен Тайеб отнюдь не был в коме. Напротив, казалось, удары его возбудили.
– Вы знаете предъявленные вам обвинения? Думаю, пересказывать не стоит.
– Не стоит. У меня отличные шишки памяти. По обычной своей привычке Пастор попросил оставить себя с задержанным наедине. Задумчиво блуждая взглядом по комнате (просторный общий кабинет с кучей пишущих машинок и телефонов), Пастор шел, ласково проводя ладонью по столам. Лицо у него осунулось.
– Вот что я предлагаю для экономии времени…
Пастор заметил снятую телефонную трубку. Он покачал головой, сделал Бен Тайебу знак молчать, убрал жевательную резинку, которая удерживала трубку в миллиметре от рычага, и опустил ее на место.
– Теперь мы одни.
На другом конце провода Серкер уже не слышал этой фразы. Он повесил трубку и восхищенно покачал головой.
Как всегда, к двери прильнули уши. Как всегда, уши вскоре различили неясное бормотанье и стук пишущей машинки.
Через сорок пять минут Пастор вернулся в кабинет Серкера. В руках он держал четыре страницы машинописного текста.
– Извини за телефончик, малыш, – со смехом сказал Серкер. – Профессиональное любопытство.
– Ничего, вы не первый, – ответил Пастор. У него был очень усталый вид, но все же менее убитый, чем после допроса Пьера Шабраля.
Серкера мало заботило выражение лица Пастора. Он сразу стал искать глазами подпись Бен Тайеба.
– Он подписал? Ну ты молоток, Пастор! Возьми еще пивка, заслужил.
Как раз в этот момент показалось, что большой полицейский обожает маленького. Потом Серкер надел очки и принялся за изучение документа. Улыбка, сиявшая на его лице, от строчки к строчке становилась все уже. На середине третьего абзаца он медленно поднял голову. Держа банку пива в руке, Пастор спокойно встретил его взгляд.
– Что это за петрушка?
– Скорее всего, это правда, – ответил Пастор.
– Старуха кокнула Ванини? Ты что, издеваешься?
– Так видел Бен Тайеб.
– И ты ему веришь?
– Я спросил – он ответил… – мягко сказал Пастор.
– Так вот он, твой хваленый метод?
– Может быть, вы дочитаете до конца?
Еще минуту Серкер, не говоря ни слова, смотрел на Пастора, потом опять погрузился в чтение. Юный инспектор, на лицо которого постепенно возвращались краски, вежливо и неторопливо допивал пиво. На странице номер три Серкер снова поднял глаза. На лице у него было выражение, которое Пастор часто наблюдал у других верзил: тупое недоумение.
– Что это еще за история с мэрией?
– По словам Бен Тайеба, амфетамины, которые он держал в руках во время ареста, на самом деле были вручены муниципальной медсестрой какому-то старику при награждении памятным знаком.
– Ладно, Пастор. И что, я, по-твоему, должен все это проглотить и запить водичкой?
– Решайте сами. Но факт тот, что Бен Тайеб специализируется не на наркотиках.
Теперь Серкер по-иному смотрел на Пастора. Аннелиз вырастил у себя волчонка, еще немного, и тот сожрет контору целиком. Он уже поучает.
– Ну и на чем он специализируется, этот Бен Тайеб?
– На игорном бизнесе. Ему принадлежат все лотереи от Бельвиля до Гут-д'Ор. Если вы хотите его на чем-то поймать, то только на этом. Имена его основных помощников я пометил на странице четыре. Его заместитель – толстый рыжий парень по кличке Симон-Араб. Ему, в свою очередь, подчиняется высокий негр – Длинный Мосси. В тот вечер, когда убили Ванини, Араб и Бен Тайеб снимали выручку в районе Пер-Лашез. На обратном пути они стали свидетелями убийства. Они стояли на тротуаре напротив.
– Удивительное совпадение.
– Да. К тому же оно лишает Бен Тайеба алиби.
Серкер насторожился. Уж не подарок ли последняя фраза? Может быть, намек? Этот воспитанный парнишка опять ему нравился. Надо бы как-нибудь сманить его от Аннелиза.
Серкер немного помолчал, потом спросил:
– Хочешь знать, что я лично обо всем этом думаю?
– Конечно.
– Во-первых, вот что я тебе скажу. Хороший ты сыщик, Пастор. Далеко пойдешь.
– Спасибо.
– Скромно принимаешь похвалу старшего по званию.
Пастор сумел рассмеяться в точности так, как это сделал Серкер.
– А теперь мое личное мнение.
Малая толика властности в голосе указывала на то, что слово опять взял начальник.
– Бен Тайеб наплел про бабушку-снайпера, просто чтобы запудрить тебе мозги. Вообще-то я не уверен, что ты ему сильно поверил, – добавил он, метнув в Пастора заговорщицкий взгляд. – Чтоб бельвильская старушка прямо посреди улицы ухлопала молодого полицейского, да еще и при исполнении обязанностей, – извини, но это уж слишком. И если Бен Тайеб зарядил тебе такую историю, то именно потому, что она ни в какие ворота не лезет. Ты не мог предположить, что он соврет тебе настолько, понял? Наврать с три короба, чтобы создать иллюзию правды, – это такая штука, которую отлично умеют делать ребята повострей. Особенно цветные. Бен Тайеб прокололся в одном: он черным по белому признал, что был на месте преступления во время преступления. Вот это важно. Остальное ерунда. И под этим стоит его собственноручная подпись. Так или иначе, но ты заставил его высунуться из норы. А рыльце у него в пуху. Что касается бабульки с пушкой 38-го калибра наперевес (оружие-то было П-38, ты знал?), то вряд ли присяжные оценят эту шутку.
Пауза.
– Значит, вот что я сделаю. С одной стороны, открою на Бен Тайеба дело по обвинению в убийстве полицейского, с другой стороны, я сошью такие костюмчики на его двух подручных – Симона-Араба и Длинного Мосси, что они пальцем не смогут пошевелить в его защиту, и снимки, которые сделала эта сволочь Тайеб, никогда не пойдут в печать. Ну, что скажешь?
– Дело Бен Тайеба ведете вы, а не я.
– Вот именно. И еще я думаю, что ты не все понял про его связь с таблетками. Бен Тайеб по горло завязан с наркотиками. Но на эту тему мне нужна кое-какая дополнительная информация. Надо будет еще проработать версию одного типа по фамилии Малоссен.
Пастор молниеносно вспомнил статью Джулии Коррансон и лицо Малоссена, но на упоминание о нем никак не отреагировал.
Серкер навис над Пастором. И сказал на полтона тише, с почти отеческой нежностью:
– Ты хоть не обиделся?
– Ни капли.
– Ты согласен, что тоже можешь время от времени дать маху?
– Да, это может случиться.
– Вот и отлично. Для сыщика это знаешь как важно!
***
В служебной машине Пастор рассказал бабушке Хо про свой визит к Серкеру. Одетый во вдовье платьице инспектор вдруг судорожно задергался.
– Что с тобой, Тянь, тебе плохо?
– Пустяки. Наверно, приступ билхариоза. Каждый раз он меня прихватывает, как услышу фамилию Серкера.
Густая пелена туч скрыла городское небо. В разгар зимы небо было грозным, как фронт тропических облаков.
– Знаешь, что такое серкер, сынок?
– Если не полицейский, то не знаю.
– Это такая мелкая гнусь, червячок с хвостиком, размножается на рисовых плантациях. Если он залезет под кожу, то человек начинает чесаться до смерти и гниет весь изнутри до тех пор, пока не станет писать кровью. Это и есть билхариоз. Вот что у меня вызывает Серкер.
– Может, все дело в том, что у тебя отец из Тонкина?
– У нас, юго-восточных азиатов, свои понятия о медицине. Кстати, сынок, а куда мы едем?
– К Джулии Коррансон.
– В больницу?
– Нет, домой. Улица Тампль, 85/87.
19
– Джулия?
Когда я поднимаюсь на площадку Джулии, держа в руке фотографии псевдомедсестры, дверь приоткрыта. Поэтому еще с площадки я шепотом спрашиваю:
– Джулия?
Очень робким шепотом. И сердце мое внезапно выдает сдвоенный удар. Один толчок крови от страсти, другой от беспокойства.
– Джулия…
И тут я вижу то, чего видеть не хочется: дверь взломана. Замок сорван.
– ДЖУЛИЯ!
Я распахиваю дверь. Там Верден (город). Ну, в общем, то, что от него осталось после обстрела. Даже не верится, что это можно будет привести в нормальный вид. Обои и ковровое покрытие сорваны, койка, диван и все подушки вспороты. Мебель разобрана по доскам, а потом доски все переломаны. Посреди общего разгрома книги вывалены из книжных шкафов и разодраны в клочья. Страницы вырваны пачками. Из телевизора и магнитофона вывернута вся электронная начинка, телефонный аппарат разрублен пополам и куски валяются в разных углах квартиры. Унитаз выдран из гнезда, корпус холодильника опрокинут на спину, водопроводные трубы выдернуты из стены и вскрыты по всей длине. Паркет методично разобран, плинтус снят.
Джулии нет.
Джулии нет?
Или Джулии больше нет?
Странный стук у меня в груди. Этот стук мне незнаком. Сердце стучит одиноко. Удары отдаются в пустоте. Словно бьет набат, и некому его услышать. Мне пересадили чужое сердце. Сердце вдовца. Потому что люди, способные устроить такое в квартире, могут сделать с Джулией все, что угодно. Ее убили. Они ее убили. Они убили мою Джулию.
***
Есть люди, которых горе убивает. Других оно погружает в глубокую задумчивость. Есть люди, которые стоят у открытой могилы и несут бог знает что, потом продолжают нести бог знает что на обратном пути, и даже не о покойнике, а о какой-нибудь домашней ерунде, есть люди, которые собираются наложить на себя руки, но по ним это не видно, есть люди, которые много плачут и быстро утешаются, есть те, кто тонет в собственных слезах, есть люди, довольные, что от кого-то избавились, есть люди, которые не могут вспомнить, как выглядел покойный, пытаются – и не могут, он унес лицо с собой, есть люди, видящие покойника повсюду, они хотят вычеркнуть его из памяти, продают его шмотки, жгут фотографии, переезжают на новую квартиру, на другой материк, начинают все по новой с кем-нибудь живым, но ничего не помогает, покойник рядом, он в зеркале заднего вида, есть люди, которые на кладбище выпивают и закусывают, есть те, что обходят его за версту, потому что у них всегда в голове открытая могила, есть люди, отказывающиеся от пищи, есть люди, не отказывающиеся выпить, есть люди, которые раздумывают, подлинное у них горе или напускное, есть люди, с головой ныряющие в работу, есть люди, наконец-то берущие отпуск, есть люди, которые считают смерть чем-то неприличным, есть люди, находящие ее естественной в определенном возрасте, при определенных обстоятельствах, при условии войны, при наличии болезни, мотоцикла, машины, такое уж время, такая уж жизнь, есть люди, считающие, что смерть – это жизнь.
А некоторые делают черт знает что. Например, мчатся сломя голову. Мчатся так, как будто не могут остановиться. Вот так и я. Я бегом слетаю по лестнице. Я не пытаюсь ни от кого удрать, нет, бежать мне не от кого, я как будто сам кого-то догоняю или что-то догоняю, что-то вроде смерти Джулии… Но единственное, что попадается мне на пути, это крошечная вьетнамка на площадке третьего этажа. Я врезаюсь в нее, и она буквально взлетает на воздух, заполняя пространство разноцветным фейерверком таблеток, флакончиков, пилюль и облаток. Как будто взорвалась аптека. Или семейный альбом, потому что от толчка я выронил фотографии наркомедсестры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33