Но со временем он понял, что дело в другом: он был их свидетелем, Пятницей их личного острова. Как иначе могли бы люди узнать, что мужчина и женщина любили друг друга на этой грешной земле? «Когда же ты сам в кого-нибудь влюбишься?» – спрашивала Габриэла. «Когда мне будет знамение», – отвечал Пастор.
***
Тянь давно ушел, занималась заря, дождь наконец перестал. Телефонный звонок. Аннелиз.
– Пастор?
– Да, Сударь?
– Вы не спали?
– Нет, Сударь.
– Как вы относитесь к тому, чтобы позавтракать со мной в воскресенье утром? Подведем кое-какие итоги.
– Охотно, Сударь.
– В таком случае встретимся в девять часов в закусочной «Сен-Жермен».
– Через дорогу от «Де Маго»?
– Да, именно там я завтракаю по воскресеньям.
– Договорились, Сударь.
– Значит, до воскресенья, вам остается несколько дней на то, чтобы отшлифовать рапорт.
23
Мадемуазель Верден Малоссен. Портрет в младенческом возрасте. Ей уже три дня!
Это существо размером с ростбиф для порядочной семьи и такого же красно-мясного цвета, со всех сторон оно тщательно обложено пеленками, а где не обложено, сверкает чистотой и пухлыми складочками – одним словом, младенец, сама невинность. Не стоит расслабляться. Она сладко сопит, сжав кулачки и ресницы, с единственной целью: проснуться и заявить об этом. А когда она проснется, в доме – Верденское сражение! Массированный удар батарей, вой шрапнели, воздух полон одним пронзительным звуком, мир потрясен до основания, человек теряет человеческий облик и готов на любой подвиг и на любую подлость, только б это кончилось, только б она заснула, хотя бы на четверть часа, только б она снова стала большой сарделькой, конечно, взрывоопасной, как граната, но по крайней мере тихой. Это не значит, что сами мы в это время будем спать, мы бдим, ее пробуждение не должно застать нас врасплох, но все же нервы чуть-чуть расслабляются. Временное перемирие, затишье перед бурей… Передышка в военных действиях. Мы спим вполглаза и вполуха. И в нашем внутреннем окопе часовой всегда на посту. Едва раздастся свист первой сигнальной ракеты – в штыки, братушки, черт побери! Соски наголо! Отбить атаку! Подгузники! Пеленки! Так твою так! Еще пеленки! С одного конца вливается, с другого тут же выливается, вопль поруганной чистоты не лучше голодного воя. Подгузники! Соски!
Все. Верден заснула. Растерянные, измотанные, мы стоим вокруг и тупо смотрим, как она с широкой улыбкой переваривает пищу. Эта улыбка – песочные часы. Постепенно, незаметно для глаз она начинает иссякать, уголки рта сближаются, и когда розовый ротик превращается в сжатую гузку – пора трубить подъем и выпускать резервы. Снова из окопов вознесется к небесам протяжный, жадный вопль. И небеса ответят залпом тысячи орудий: соседи бьют в потолок, колотят в дверь, во дворе градом сыплются ругательства… Война – она как огонь в соломе: чуть зазеваешься, и пожар на весь мир. Сперва какой-нибудь пустяк, мелкий взрыв в башке у герцога, в Сараево, а через пять минут все как по команде вцепляются друг другу в глотку.
И тогда дело долгое…
Верден воюет без устали.
Уже три дня.
В итоге Жереми, от которого остались одни глаза, склоняется над кроваткой Верден и измученно спрашивает:
– Она вообще когда-нибудь повзрослеет?
***
Единственный оазис спокойствия среди бури – это мама. Она спит. Бесчисленные атаки Верден на нашу семейную территорию обходят маму стороной! Прямо Женевская Конвенция. Мама спит. Сколько я себя помню, после каждых родов мама засыпала. Она проспала шесть суток после рождения Жереми. Это был рекорд. В отличие от Господа Бога, на седьмой день она проснулась и спросила:
– Ну что, сынок, на кого похож этот мальчик?
А посему, как говорят в романах, никто из Малоссенов не знал материнской груди. Джулия видит в этом причину моего восторженного отношения к ее собственному бюсту. «Джулия, допусти человека к груди!» Она смеется, и тут же два белых холма возникают из распахнутого платья: «Ко мне, мой милый, это все твое». («Мой милый» – да, это я. Джулия, куда ты скрылась?)
Итак, значит, Верден бросает голодные дивизии в атаку, а мама спит. Мы с полным правом могли бы ее упрекнуть. И менее веские причины порой приводят к бунту на корабле. Однако единственное, о чем мы заботимся, успокаивая Верден, – не разбудить маму. А когда мы уже на грани, зрелище безмятежно спящей мамы возвращает нам силы. Она не просто спит. Она возрождается. Привалясь к ближайшему дверному косяку, любой измотанный боец может стать свидетелем сошествия на мир спокойной красоты.
– Она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы, – со слезами прошептал Жереми.
Риссон нахмурил седые брови в похвальном стремлении представить себе подобную картину. Клара сделала снимок. Да, Жереми, она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы. Знаю я эту красоту. Она неотразима. Это что-то из разряда Спящей Красавицы, Венеры, выходящей из ванны, это святая простота, это пробуждение к любви. А знаете вы, детки, продолжение сказки? Прекрасный принц уже не за горами. Проснувшись, мама снова явит миру наивное ожидание страсти. И если, к несчастью, рядом окажется роскошный цыган (а может, неприметный бухгалтер)…
Жереми, видимо, думающий в том же направлении, вдруг шепчет:
– Черт побери, Бен, неужели опять уведут?
И, озабоченно взглянув на очень временно заснувшую малышку:
– Верден – это ведь самая последняя битва?
Поди знай… В любви, как в войне, ни за что поручиться нельзя…
***
Короче, трое суток вселенского ада. Несмотря на попытки установить дежурство, дети, девочки и дедушки совершенно вымотаны. Особенно Клара, взвалившая на себя большую часть забот. Всеобщее уныние. Послеродовый психоз. Говорят, не такая уж редкая вещь. Карп даже пригрозил опять начать колоться:
– Ей-богу, Бенжамен, если так пойдет дальше, я снова сяду на иглу!
Риссон, которого, однако, трудно заподозрить в нелюбви к детям, смотрит на Верден и непрерывно трясет головой:
– Может быть, вариант 1916 года предпочтительней…
Дед Рагу все чаще со зверским видом посматривает на свои разделочные ножи. Старомодный человек, он всю жизнь считал, что у сардельки нет права голоса.
Меньше всех пострадали Тереза, пес Джулиус и Малыш. Со дня смерти Вердена (другого Вердена, тихого) Тереза занялась составлением гороскопа третьего поколения. Вроде тех, что публикуют в журналах, он должен сообщать старикам новости из их ближайшего будущего. Тереза корпит над своим гороскопом день и ночь, и даже если рухнет дом, это ее не касается. Пес Джулиус с утра до вечера сидит и с глубоким удивлением смотрит на детскую кроватку. Но это только внешняя сторона вещей. Склоненная вправо голова и вываленный влево язык – последствия припадка. По мнению Лорана, Лауниного возлюбленного доктора, это выражение сильного недоумения останется у него на всю жизнь. На самом деле, как всякая порядочная псина, Джулиус просто счастлив, что в доме одним щенком больше. Малыш, как и Джулиус, проявляет ответственность. Он попытался убаюкать Верден, успокоить ее во что бы то ни стало. Он рассказывает новой Верден истории, оставшиеся в наследство от прошлого Вердена. Как только младшая сестричка открывает глаза, он тут же начинает отмеривать ей с прежнего места бесконечный рулон материи, поглощенной Первой мировой войной. И чем громче она орет, тем упорней Малыш рассказывает, героически сопротивляясь грому баталии, перекрывающей его голос.
Но ничто на свете не может усмирить Верден. Пока не случается то, что в обиходе называется чудом.
***
Это произошло только что. Верден как раз проснулась. Было семь часов (19.00). Время ее энного кормления. Поскольку наша расторопность ее не удовлетворила, она со всей откровенностью дала нам это понять. Жереми – тогда была его вахта – плюхнул кастрюльку на огонь и взял сирену на руки. Малыш немедленно завел свою пластинку:
– 250 000 шарфов по 1 франку 65 сантимов, 100 000 плащ-палаток, более 2 400 000 метров сукна шириной 140 сантиметров на мундиры…
И тут раздался стук в дверь. Мы сначала думали, что это соседи, и продолжали вести свою мирную семейную жизнь, но стук не прекращался. Жереми чертыхнулся и пошел открывать, держа на руках по-прежнему бушующую Верден. Им предстала крошечная вьетнамка в деревянных сандалиях и со скептической улыбкой на лице. Вьетнамка спросила:
– Малодзен?
Ничего не слыша из-за Верден, Жереми сказал:
– Чего?
Вьетнамка повторила громче:
– Малодзен?
Жереми завопил:
– Чего Малоссен?
Вьетнамка спросила:
– Зидесь квалтила Малодзен?
– Да, да, здесь живет семейство Малоссен, – сказал Жереми, тряся Верден как грушу.
– Моя мозна гавалить Бинзамен Малодзен?
– Чего?
Верден орала все громче. С воистину олимпийским спокойствием вьетнамка попыталась еще раз задать свой вопрос:
– Моя мозна гавалить…
А на кухне молоко побежало из кастрюльки.
– Блин! – сказал Жереми. – Подержите-ка ее секунду.
Он сунул вьетнамке живую, как жизнь, Верден. Вот тут-то и случилось чудо. Внезапно Верден умолкла. Дом в ужасе проснулся. Жереми уронил кастрюлю на пол. Первой нашей мыслью было, что вьетнамка незаметно тюкнула Верден башкой о стенку прихожей. Ничего подобного. Верден лучезарно улыбалась на руках у старушки, старушка пальчиком щекотала ей шейку. Верден производила то бульканье, которое у младенцев изображает веселье. Вьетнамка в ответ тонко заливалась вьетнамским национальным смехом. И снова:
– Моя мозна гавалить Бензамен Малодзен?
– Это я, – сказал я, – входите, пожалуйста. Она закрыла за собой дверь и сделала шаг к комнате. Верден по-прежнему пускала пузыри у нее на руках. Вьетнамка была в длинном платье из черного шелка с воротничком а-ля Мао Цзэдун и в толстых шерстяных носках. Разбуженные внезапно наступившим перемирием, Клара и Риссон одновременно встали взглянуть поближе на нашего спасителя. Походкой они напоминали привидения или восставших из гроба мертвецов. Должно быть, это немного обеспокоило старушку, потому что она насупилась и в нерешительности застыла посреди комнаты. По-моему, нам всем пришла в голову одна страшная мысль: сейчас она смоется, и мы останемся с Верден. Я, Клара и Риссон предложили ей стул. Итого три стула. Не в силах выбрать, она осталась стоять. Чувствовалось, что она с минуты на минуту даст деру. Я провел рукой по подбородку: три дня не брился. Взглянул на Риссона: старик задубел от усталости. Посмотрел на Клару: на ней нет лица. У Жереми так тряслись руки, что он лил половину молока мимо рожка. И только розовая чистенькая Верден лоснилась от здоровья на руках у нашей гостьи.
– Клара, – сказал я, – иди досыпай. Тебе необходимо отдохнуть. И вам, господин Риссон.
Но Риссон отвечал, что нет, спасибо, все в порядке. И действительно, лицо у него вдруг как бы прояснилось. Он с нескрываемым восхищением смотрит на старушку.
– Да, – говорю я наконец, – сударыня, вы хотели о чем-то поговорить?
На самом деле она хотела познакомиться со Стожилковичем. Ее звали мадам Хо. Она была соседкой по лестнице вдовы Долгорукой – жили дверь в дверь, уточнила старушка. С тех пор как умерла ее приятельница, она чувствует себя слишком одиноко, она бы не прочь поучаствовать в организованных Стожилом автобусных прогулках для старушек. Она сама ведь вдова.
– Нет ничего проще, – сказал я. – Я его предупрежу, и в воскресенье утром он за вами заедет. Ждите его в девять утра на углу Бельвильского бульвара и улицы Пали-Као.
Она закивала в совершенном восхищении. Затем вытащила пачку денег и стала трясти ими у меня под носом с тоненьким вьетнамским хихиканьем.
– Моя платить! Хи-хи-хи! Моя манога диеньги!
Мы с Риссоном просто рты пооткрывали. В пачке было по крайней мере три или четыре штуки!
– Не надо, мадам Хо, Стожилкович денег не берет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
***
Тянь давно ушел, занималась заря, дождь наконец перестал. Телефонный звонок. Аннелиз.
– Пастор?
– Да, Сударь?
– Вы не спали?
– Нет, Сударь.
– Как вы относитесь к тому, чтобы позавтракать со мной в воскресенье утром? Подведем кое-какие итоги.
– Охотно, Сударь.
– В таком случае встретимся в девять часов в закусочной «Сен-Жермен».
– Через дорогу от «Де Маго»?
– Да, именно там я завтракаю по воскресеньям.
– Договорились, Сударь.
– Значит, до воскресенья, вам остается несколько дней на то, чтобы отшлифовать рапорт.
23
Мадемуазель Верден Малоссен. Портрет в младенческом возрасте. Ей уже три дня!
Это существо размером с ростбиф для порядочной семьи и такого же красно-мясного цвета, со всех сторон оно тщательно обложено пеленками, а где не обложено, сверкает чистотой и пухлыми складочками – одним словом, младенец, сама невинность. Не стоит расслабляться. Она сладко сопит, сжав кулачки и ресницы, с единственной целью: проснуться и заявить об этом. А когда она проснется, в доме – Верденское сражение! Массированный удар батарей, вой шрапнели, воздух полон одним пронзительным звуком, мир потрясен до основания, человек теряет человеческий облик и готов на любой подвиг и на любую подлость, только б это кончилось, только б она заснула, хотя бы на четверть часа, только б она снова стала большой сарделькой, конечно, взрывоопасной, как граната, но по крайней мере тихой. Это не значит, что сами мы в это время будем спать, мы бдим, ее пробуждение не должно застать нас врасплох, но все же нервы чуть-чуть расслабляются. Временное перемирие, затишье перед бурей… Передышка в военных действиях. Мы спим вполглаза и вполуха. И в нашем внутреннем окопе часовой всегда на посту. Едва раздастся свист первой сигнальной ракеты – в штыки, братушки, черт побери! Соски наголо! Отбить атаку! Подгузники! Пеленки! Так твою так! Еще пеленки! С одного конца вливается, с другого тут же выливается, вопль поруганной чистоты не лучше голодного воя. Подгузники! Соски!
Все. Верден заснула. Растерянные, измотанные, мы стоим вокруг и тупо смотрим, как она с широкой улыбкой переваривает пищу. Эта улыбка – песочные часы. Постепенно, незаметно для глаз она начинает иссякать, уголки рта сближаются, и когда розовый ротик превращается в сжатую гузку – пора трубить подъем и выпускать резервы. Снова из окопов вознесется к небесам протяжный, жадный вопль. И небеса ответят залпом тысячи орудий: соседи бьют в потолок, колотят в дверь, во дворе градом сыплются ругательства… Война – она как огонь в соломе: чуть зазеваешься, и пожар на весь мир. Сперва какой-нибудь пустяк, мелкий взрыв в башке у герцога, в Сараево, а через пять минут все как по команде вцепляются друг другу в глотку.
И тогда дело долгое…
Верден воюет без устали.
Уже три дня.
В итоге Жереми, от которого остались одни глаза, склоняется над кроваткой Верден и измученно спрашивает:
– Она вообще когда-нибудь повзрослеет?
***
Единственный оазис спокойствия среди бури – это мама. Она спит. Бесчисленные атаки Верден на нашу семейную территорию обходят маму стороной! Прямо Женевская Конвенция. Мама спит. Сколько я себя помню, после каждых родов мама засыпала. Она проспала шесть суток после рождения Жереми. Это был рекорд. В отличие от Господа Бога, на седьмой день она проснулась и спросила:
– Ну что, сынок, на кого похож этот мальчик?
А посему, как говорят в романах, никто из Малоссенов не знал материнской груди. Джулия видит в этом причину моего восторженного отношения к ее собственному бюсту. «Джулия, допусти человека к груди!» Она смеется, и тут же два белых холма возникают из распахнутого платья: «Ко мне, мой милый, это все твое». («Мой милый» – да, это я. Джулия, куда ты скрылась?)
Итак, значит, Верден бросает голодные дивизии в атаку, а мама спит. Мы с полным правом могли бы ее упрекнуть. И менее веские причины порой приводят к бунту на корабле. Однако единственное, о чем мы заботимся, успокаивая Верден, – не разбудить маму. А когда мы уже на грани, зрелище безмятежно спящей мамы возвращает нам силы. Она не просто спит. Она возрождается. Привалясь к ближайшему дверному косяку, любой измотанный боец может стать свидетелем сошествия на мир спокойной красоты.
– Она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы, – со слезами прошептал Жереми.
Риссон нахмурил седые брови в похвальном стремлении представить себе подобную картину. Клара сделала снимок. Да, Жереми, она прекрасна, как полная молока бутылка из-под кока-колы. Знаю я эту красоту. Она неотразима. Это что-то из разряда Спящей Красавицы, Венеры, выходящей из ванны, это святая простота, это пробуждение к любви. А знаете вы, детки, продолжение сказки? Прекрасный принц уже не за горами. Проснувшись, мама снова явит миру наивное ожидание страсти. И если, к несчастью, рядом окажется роскошный цыган (а может, неприметный бухгалтер)…
Жереми, видимо, думающий в том же направлении, вдруг шепчет:
– Черт побери, Бен, неужели опять уведут?
И, озабоченно взглянув на очень временно заснувшую малышку:
– Верден – это ведь самая последняя битва?
Поди знай… В любви, как в войне, ни за что поручиться нельзя…
***
Короче, трое суток вселенского ада. Несмотря на попытки установить дежурство, дети, девочки и дедушки совершенно вымотаны. Особенно Клара, взвалившая на себя большую часть забот. Всеобщее уныние. Послеродовый психоз. Говорят, не такая уж редкая вещь. Карп даже пригрозил опять начать колоться:
– Ей-богу, Бенжамен, если так пойдет дальше, я снова сяду на иглу!
Риссон, которого, однако, трудно заподозрить в нелюбви к детям, смотрит на Верден и непрерывно трясет головой:
– Может быть, вариант 1916 года предпочтительней…
Дед Рагу все чаще со зверским видом посматривает на свои разделочные ножи. Старомодный человек, он всю жизнь считал, что у сардельки нет права голоса.
Меньше всех пострадали Тереза, пес Джулиус и Малыш. Со дня смерти Вердена (другого Вердена, тихого) Тереза занялась составлением гороскопа третьего поколения. Вроде тех, что публикуют в журналах, он должен сообщать старикам новости из их ближайшего будущего. Тереза корпит над своим гороскопом день и ночь, и даже если рухнет дом, это ее не касается. Пес Джулиус с утра до вечера сидит и с глубоким удивлением смотрит на детскую кроватку. Но это только внешняя сторона вещей. Склоненная вправо голова и вываленный влево язык – последствия припадка. По мнению Лорана, Лауниного возлюбленного доктора, это выражение сильного недоумения останется у него на всю жизнь. На самом деле, как всякая порядочная псина, Джулиус просто счастлив, что в доме одним щенком больше. Малыш, как и Джулиус, проявляет ответственность. Он попытался убаюкать Верден, успокоить ее во что бы то ни стало. Он рассказывает новой Верден истории, оставшиеся в наследство от прошлого Вердена. Как только младшая сестричка открывает глаза, он тут же начинает отмеривать ей с прежнего места бесконечный рулон материи, поглощенной Первой мировой войной. И чем громче она орет, тем упорней Малыш рассказывает, героически сопротивляясь грому баталии, перекрывающей его голос.
Но ничто на свете не может усмирить Верден. Пока не случается то, что в обиходе называется чудом.
***
Это произошло только что. Верден как раз проснулась. Было семь часов (19.00). Время ее энного кормления. Поскольку наша расторопность ее не удовлетворила, она со всей откровенностью дала нам это понять. Жереми – тогда была его вахта – плюхнул кастрюльку на огонь и взял сирену на руки. Малыш немедленно завел свою пластинку:
– 250 000 шарфов по 1 франку 65 сантимов, 100 000 плащ-палаток, более 2 400 000 метров сукна шириной 140 сантиметров на мундиры…
И тут раздался стук в дверь. Мы сначала думали, что это соседи, и продолжали вести свою мирную семейную жизнь, но стук не прекращался. Жереми чертыхнулся и пошел открывать, держа на руках по-прежнему бушующую Верден. Им предстала крошечная вьетнамка в деревянных сандалиях и со скептической улыбкой на лице. Вьетнамка спросила:
– Малодзен?
Ничего не слыша из-за Верден, Жереми сказал:
– Чего?
Вьетнамка повторила громче:
– Малодзен?
Жереми завопил:
– Чего Малоссен?
Вьетнамка спросила:
– Зидесь квалтила Малодзен?
– Да, да, здесь живет семейство Малоссен, – сказал Жереми, тряся Верден как грушу.
– Моя мозна гавалить Бинзамен Малодзен?
– Чего?
Верден орала все громче. С воистину олимпийским спокойствием вьетнамка попыталась еще раз задать свой вопрос:
– Моя мозна гавалить…
А на кухне молоко побежало из кастрюльки.
– Блин! – сказал Жереми. – Подержите-ка ее секунду.
Он сунул вьетнамке живую, как жизнь, Верден. Вот тут-то и случилось чудо. Внезапно Верден умолкла. Дом в ужасе проснулся. Жереми уронил кастрюлю на пол. Первой нашей мыслью было, что вьетнамка незаметно тюкнула Верден башкой о стенку прихожей. Ничего подобного. Верден лучезарно улыбалась на руках у старушки, старушка пальчиком щекотала ей шейку. Верден производила то бульканье, которое у младенцев изображает веселье. Вьетнамка в ответ тонко заливалась вьетнамским национальным смехом. И снова:
– Моя мозна гавалить Бензамен Малодзен?
– Это я, – сказал я, – входите, пожалуйста. Она закрыла за собой дверь и сделала шаг к комнате. Верден по-прежнему пускала пузыри у нее на руках. Вьетнамка была в длинном платье из черного шелка с воротничком а-ля Мао Цзэдун и в толстых шерстяных носках. Разбуженные внезапно наступившим перемирием, Клара и Риссон одновременно встали взглянуть поближе на нашего спасителя. Походкой они напоминали привидения или восставших из гроба мертвецов. Должно быть, это немного обеспокоило старушку, потому что она насупилась и в нерешительности застыла посреди комнаты. По-моему, нам всем пришла в голову одна страшная мысль: сейчас она смоется, и мы останемся с Верден. Я, Клара и Риссон предложили ей стул. Итого три стула. Не в силах выбрать, она осталась стоять. Чувствовалось, что она с минуты на минуту даст деру. Я провел рукой по подбородку: три дня не брился. Взглянул на Риссона: старик задубел от усталости. Посмотрел на Клару: на ней нет лица. У Жереми так тряслись руки, что он лил половину молока мимо рожка. И только розовая чистенькая Верден лоснилась от здоровья на руках у нашей гостьи.
– Клара, – сказал я, – иди досыпай. Тебе необходимо отдохнуть. И вам, господин Риссон.
Но Риссон отвечал, что нет, спасибо, все в порядке. И действительно, лицо у него вдруг как бы прояснилось. Он с нескрываемым восхищением смотрит на старушку.
– Да, – говорю я наконец, – сударыня, вы хотели о чем-то поговорить?
На самом деле она хотела познакомиться со Стожилковичем. Ее звали мадам Хо. Она была соседкой по лестнице вдовы Долгорукой – жили дверь в дверь, уточнила старушка. С тех пор как умерла ее приятельница, она чувствует себя слишком одиноко, она бы не прочь поучаствовать в организованных Стожилом автобусных прогулках для старушек. Она сама ведь вдова.
– Нет ничего проще, – сказал я. – Я его предупрежу, и в воскресенье утром он за вами заедет. Ждите его в девять утра на углу Бельвильского бульвара и улицы Пали-Као.
Она закивала в совершенном восхищении. Затем вытащила пачку денег и стала трясти ими у меня под носом с тоненьким вьетнамским хихиканьем.
– Моя платить! Хи-хи-хи! Моя манога диеньги!
Мы с Риссоном просто рты пооткрывали. В пачке было по крайней мере три или четыре штуки!
– Не надо, мадам Хо, Стожилкович денег не берет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33