— Я уверена, — проговорила она со вздохом, — что дело не в том.
Боттандо откашлялся и поспешно добавил:
— Мне просто хотелось выяснить, насколько хорошо ты помнишь семидесятые годы.
Да, это будет долгая песня.
— Наверное, достаточно хорошо. И что?
— Маурицио Саббатини. Как? Зазвенел колокольчик?
— Нет.
— Правильно. Он никогда не был широко известен, потому что его дела ни разу не дошли до суда. И тем не менее этот человек в те времена являлся активным участником движения левых экстремистов и участвовал в террористических акциях, направленных на свержение капитализма. Ты, несомненно, помнишь те дела.
Флавия терпеливо кивнула. Принесли еду. Боттандо начал с аппетитом есть. Флавия ткнула пару раз вилкой. Через несколько минут не выдержала, спросила:
— Ну и что дальше?
— Конечно, конечно, — отозвался Боттандо, вытирая с губ следы трюфельного соуса. — В октябре тысяча девятьсот семьдесят девятого года — я недавно читал досье, потому указываю точную дату — он совершает ограбление банка в Турине. Один. Потому что, кажется, никогда никому не доверяет. Ограбление весьма необычное. Он в маске, размахивая пистолетом, кладет людей на пол, заставляет выдать деньги. А затем эффектно разбрасывает их по залу, декламирует стихи о грядущей революции и угощает всех шоколадными конфетами. После чего раскланивается и уходит.
Боттандо замолчал, пока официантка убирала тарелки. Потом наполнил бокалы.
— Шоколадные конфеты, — подала голос Флавия.
— И маска. Тогда папы римского. Парень не лишен чувства юмора. В полиции его номинально числили террористом, но в акциях самых опасных группировок он участия не принимал. Знал всех, но находил их пафосную одержимость скучной. Они, в свою очередь, считали его слишком эксцентричным, капризным. В общем, не заслуживающим доверия. Но в любом случае подобные выходки едва ли могли быть оставлены без внимания. Однако перед судом он так ни разу не предстал.
— Странно.
— Да. Но в досье об этом ни слова.
— И вскоре он становится музейным грабителем со слабостью к итальянским пейзажистам семнадцатого века?
— Нет. Он становится художником. Авангардистом. Создает перформансы.
Пренебрежительный тон Боттандо не удивил Флавию. Таковы его художественные вкусы. Если похищали какую-нибудь картину, написанную после 1850 года, он обычно восклицал: «Туда ей и дорога»
— Особенно успешным Саббатини не стал, — продолжил генерал. — Тяжеловесный, жесткий стиль с уклоном в социальную критику в наши циничные времена воспринимается немного фальшивым. В галереи его пустили скорее из ностальгии, чем из-за серьезного отношения к тому, что он делал. Чудак, не более. Те, кто тратил на него деньги, были одного с ним поколения. И покровительствовать террористу, пусть даже не первой молодости, у нас по-прежнему в некоторых кругах считается престижным. Так вот, досье на него неполное, ведь ко всем серьезным акциям он имел косвенное отношение. Но типаж для твоего фигуранта подходящий. Работает один, эксцентричен, любитель создавать пародии на преступления, надевает маски великих и, наконец, шоколадные конфеты. Плюс не очень удачная карьера художника и возможность получить большие деньги.
Флавия кивнула. Несомненно, информация ценная.
— Я собирался копать дальше, а потом преподнести тебе на тарелочке, — произнес Боттандо почему-то с досадой. — Думал, это будет моей лебединой песней. И поверь, даже и не помышлял, чтобы приписать себе какие-то заслуги. Финальный бросок перед уходом в отставку. Но к сожалению… в общем, я решил позвонить премьеру. Сказал, что беру всю ответственность на себя. Хотел оградить тебя от неприятностей, но Сабауда был непреклонен. Я убеждал его, что я… вернее, мы… если хоть чуть-чуть повезет, вполне способны вернуть картину без всякого выкупа. В ответ он строго предписал и мне, и тебе не вести никакого расследования. Заплатите деньги, получите картину и забудьте. Сабауда дал ясно понять, что любая самодеятельность будет наказана. Я думаю, он как огня боится огласки.
— Хм-м…
— Вот именно, — согласился Боттандо.
— Саббатини, разумеется, скрылся.
— А как же. Вряд ли ты его застанешь дома.
— Но почему вы мне сразу не рассказали?
Боттандо опустил голову.
— Ты права, дорогая. Мне, конечно, следовало тебе все рассказать. Хотя разве это имеет значение?
Флавия грустно усмехнулась:
— Наверное, нет. Просто в последнее время получается так, что я обо всем узнаю позднее всех.
— Теперь нам остается лишь найти деньги и выкупить картину.
Она тяжело вздохнула и поведала генералу о том, что произошло утром.
— Значит, у тебя в кабинете стоит чемодан с тремя миллионами долларов?
— В сейфе. И не чемодан, а картонная коробка.
— Чьи это деньги?
— Неизвестно. Очевидно, их прислал кто-то близкий к премьер-министру. Больше никаких версий у меня нет.
— Когда обмен?
— Думаю, через пару дней.
— Этим займусь я.
Она хотела возразить, но генерал твердо заявил:
— Флавия, так будет лучше. В случае неудачи обвинят не тебя, а меня. Обмен назначай на пятницу.
— Почему на пятницу?
— В пятницу я официально ухожу в отставку. Осторожность не помешает. Даже если дело провалится, отобрать у меня пенсию они не смогут.
8
Тем временем Аргайл наслаждался жизнью на природе, в благодатной атмосфере Тосканы.
Отдохнув, он нехотя направился в библиотеку, где очень квалифицированная служащая уже приготовила для него материалы по Стоунхаусу. Занял стол у раскрытой двери и начал читать.
В такой обстановке, когда в нагретом воздухе лениво жужжат ранние пчелы и щебечут птички, это оказалось непросто. Много легче было бы откинуться на спинку кресла и наблюдать за ними. А мысли пусть неторопливо плывут, как пушистые облака по небу. Аргайл постоянно отвлекался, следя за облаками, уделяя им больше внимания, чем они заслуживали. Но потом заставлял себя углубляться в скучное содержание желтовато-коричневой папки. Материала для статьи оказалось достаточно. Спасибо библиотекарше и ее копировальной машине. Кое-что удалось узнать и о картине.
Действительно, «Непорочное зачатие». Конец пятнадцатого века, масло по дереву. Предыстория неизвестна. Внезапно появилась в Лондоне, куда Стоунхаус вернулся в сороковом году, в начале войны. Он купил ее. Фамилия дилера не указана. Скудность информации не удивляла Аргайла. Только некоторые знаменитые картины имеют историю, простирающуюся в глубь веков. Ситуация осложнялась тем, что аукционеры не были склонны что-либо прояснять.
В итоге Стоунхаус купил картину за сорок гиней. Даже тогда это были скромные деньги. Пришло время, и он перевез ее на свою виллу в Тоскане. Привел в порядок — прилагался чек на сто двадцать пять лир, — и поместил в спальне на втором этаже, где она провисела до шестьдесят шестого года. Затем уже младший Стоунхаус, разорившись, отправил ее в Лондон и выставил на продажу вместе с остальными картинами. Продажу сопровождал небольшой скандал, что пошло на пользу. Скандалы всегда повышают цену. Газетные вырезки свидетельствовали, что на аукцион была выставлена самая большая в новейшей истории Италии коллекция, вывезенная контрабандой.
Одно дело — вывезти из страны без разрешения одну картину и совсем другое — сто двадцать четыре. Младший Стоунхаус настаивал (вполне справедливо), что почти все картины были куплены в Лондоне, и он просто вернул их обратно. Итальянцы, в свою очередь, настаивали (также вполне справедливо), что это картины итальянских художников, и потому необходимо разрешение на вывоз. Конфликт улаживали шесть месяцев, в папке: хранилось множество документов, которые, к счастью, Аргайла совершенно не интересовали.
К сожалению, пока у него создавалось впечатление, что эту картину к шедеврам причислить не удастся, несмотря на то, что написана она в пятнадцатом веке. Он был разочарован, но не удивлен. В реестре коллекции Стоунхауса ее данные были такими же, как в аукционном каталоге. В прежние времена она не выставлялась вместе со всеми картинами, а висела в небольшой спальне в компании с еще двумя полотнами. Пастельным портретом бабушки коллекционера работы одного малоизвестного, забытого сейчас шотландского художника эпохи Эдуарда (слева) и гравюрой времен Французской революции, изображавшей казнь Марии Антуанетты (справа). Что из этого следовало? Видимо, Стоунхаус представлял свою бабушку частично как деву Марию, а частично — как королеву Франции.
«Хватит мучиться, — сказал себе Аргайл. — Иди лучше прогуляйся немного по парку, а потом приляг, вздремни несколько часов перед визитом к младшему Стоунхаусу. Ночью хорошенько выспись (это уж, как положено), а утром отправишься домой».
Одним из редких преимуществ профессии искусствоведа была возможность распоряжаться временем по своему усмотрению, ведь, в конце концов, что-то должно компенсировать низкий заработок.
План был выполнен с незначительным отклонением. Аргайл отложил отдых в постели на пять минут, безуспешно пытаясь дозвониться до Флавии. Ровно в шесть он медленно двинулся к коттеджу Роберта Стоунхауса, который оказался впечатляюще солидным. Очевидно, Стоунхаус не окончательно разорился. Достаточно было посмотреть на узорчатый мраморный пол в холле, сохранявший приятную прохладу.
Хозяин засуетился. Принялся извиняться за свою неучтивость утром, затем — за невозможность предложить нечто большее, чем выпивку.
— Понимаете, за хозяйством в доме присматривает женщина из деревни. Готовит, убирает, стирает. В общем, все. Сегодня почему-то не пришла. Наверное, захворала. Она ведь старенькая. Я так к ней привык. Вот возьмет и умрет — как тогда жить? Не могу, знаете ли, никак привыкнуть к современной жизни.
— Найдете себе кухарку. Разве это трудно?
— Невероятно. Я отношусь к кулинарии, как к своего рода искусству. Хотя, что повара, что художники, они по сути просто вульгарные ремесленники. Вот вы встречали когда-нибудь художника-интеллектуала? Которого были бы рады принимать в своем доме? Конечно, нет.
— Должно быть, вы выросли в окружении художников, и они вам чем-то сильно досадили.
— Ни в коей мере. Однажды мой отец допустил ошибку, пригласив хулигана Модильяни, но потом быстро выпроводил. Бесстыдник пытался соблазнить мою маму. Но это случилось до моего появления на свет.
— Ужасно, — согласился Аргайл.
— И требовал, чтобы ему заплатили за портрет, — добавил старик, продолжая негодовать.
— У вас есть портрет матери работы Модильяни?
— Нет. Отец вынес его в сад и сжег. Невелика потеря.
— Да… — протянул Аргайл, пытаясь вспомнить, за сколько миллионов в последний раз была продана работа Модильяни.
— Мистер Аргайл, в жизни существует нечто большее, чем деньги. Представьте мои чувства, если бы я знал, что в каком-то американском музее висит портрет моей матери совершенно без одежды.
— Я вас понимаю, — произнес Аргайл, подумав, что можно было бы задать несколько бестактных вопросов. Например, как получилось, что его мама вдруг сняла с себя одежду? — Спешу воспользоваться вашим любезным приглашением, — сказал он, меняя тему, — чтобы расспросить об одной картине, которая имелась в вашей коллекции. Сегодня на вилле «Буонатерра» я просмотрел все архивные документы, но ничего полезного не обнаружил.
При упоминании своего прежнего жилища Стоунхаус собирался по привычке возмутиться, но решил сделать исключение.
— Рад буду помочь, если смогу.
— Картина называется «Непорочное зачатие».
Стоунхаус наморщил лоб.
— Небольшая, — с надеждой в голосе продолжил Аргайл. — Писана маслом на доске. Предположительно флорентийская школа. Часто на аукционах не выставлялась. Висела у вас в спальне. Вероятно, вы назвали ее просто «Мадонна».
— Да, теперь я вспомнил. Вы говорите о картине, которую однажды у нас украли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25