Когда он все сделал, то закрыл багажник и помог ей устроиться на заднем сиденье, сел за руль, и они укатили.
Я думал: Ди Спаркс был прав, она была жива все это время. Потом я подумал: нет, Мэри Рэндольф оживила и ее, как Эдди Граймса. Но оживление сработало не до конца, только часть ее вернулась назад.
Вот и все, разве что Эбби Монтгомери не привезла корзин с едой в то Рождество — она путешествовала с тетушкой где-то за границей. Не приезжала она и на следующий День Благодарения, просто прислала шофера с корзинами. К тому времени мы уже и не ожидали ее, потому что нам рассказали, что после возвращения Эбби Монтгомери совсем перестала выходить из дома. Она закрывалась в доме и никогда не выходила. Я слышал от кого-то, кто скорее всего знал не больше моего, что в конечном итоге Эбби Монтгомери перестала выходить даже из своей комнаты. Через пять лет она умерла. В возрасте двадцати шести лет. Кто видел, говорил, что выглядела она на все пятьдесят.
4
Хэт замолчал, а я застыл с ручкой над блокнотом, ожидая продолжения. Когда я понял, что продолжения не будет, я спросил:
— Отчего она умерла?
— Мне никогда об этом не рассказывали.
— И никто так и не нашел человека, убившего Мэри Рэндольф?
Прозрачные, бесцветные глаза на мгновение задержались на мне.
— Убили ли ее вообще?
— А с Ди Спарксом вы помирились? Вы когда-нибудь говорили с ним об этом?
— Конечно, нет. Не о чем тут разговаривать.
Поразительная фраза. Значит, весь этот час он всего лишь рассказывал мне о том, что происходило с ними двумя, а я упустил это. Хэт все еще смотрел на меня своими недосягаемыми глазами. Лицо его стало каким-то особенно мягким, почти неподвижным. Невозможно было представить себе этого человека шустрым одиннадцатилетним мальчиком.
— Теперь, после того, как ты меня выслушал, ответь на мой вопрос, — сказал он.
Я не мог потом вспомнить вопроса.
— Мы нашли то, что мы искали?
Страх — вот чего они искали.
— Думаю, вы нашли гораздо больше, — ответил я.
Он неторопливо кивнул:
— Правильно. Гораздо больше.
Потом я задал Хэту несколько вопросов об их семейном ансамбле, он поддержал себя еще одним глотком джина, и интервью вернулось в обычное русло. Но впечатление от разговора с ним изменилось. После того как я услышал длинную историю без конца о ночи в канун Дня Всех Святых, всё, что Хэт говорил, напоминало разговор с Мэри Рэндольф. Каждое утверждение, казалось, имело два самостоятельных значения: открытое значение, выводимое из последовательности обычных английских слов, и скрытое, гораздо более точное и узнаваемое. Он был похож на человека, разговаривающего со сверхъестественной реальностью в центре сюрреалистического сна, — на человека, ведущего обычную беседу, стоя одной ногой на твердой земле и занеся другую над бездонной пропастью.
Я сконцентрировался на реальности, на ноге, стоящей в контексте, который я понимал; остальное тревожило и пугало. К шести тридцати, когда Хэт любезно назвал меня «мисс Розмари» и открыл дверь, я чувствовал себя так, будто провел в его комнате несколько недель, если не месяцев.
Часть третья
1
Хотя я и получил в Колумбийском университете степень магистра, у меня не было достаточно денег, чтобы учиться дальше на доктора философии, поэтому я так и не стал профессором в колледже. Не стал я и джазовым критиком, да и вообще ничего интересного из меня не вышло. После университета я преподавал английский в средней школе до тех пор, пока не уволился и не устроился на свою нынешнюю работу, которая предполагает много путешествий и оплачивается гораздо лучше. Может, конечно, и лучше, но об этом, пожалуй, не стоило упоминать, принимая во внимание мои расходы.
У меня есть маленький домик в пригороде Чикаго, мой брак выдержал все испытания, которые обрушивала на него жизнь, а мой двадцатидвухлетний сын, молодой человек, который в жизни не брал в руки книжек, кроме как ради удовольствия, любовался картинами, ходил по музеям или слушал что-нибудь из наиболее доступной музыки, недавно заявил своей матери и мне, что решил стать художником и посвятить всю свою жизнь искусству, но, возможно, временами он будет увлекаться фотографией или «установкой оборудования». Все это доказывает, что он был воспитан в манере, не затронувшей его чувства собственного достоинства.
Я больше не покупаю бесконечных записей (хотя мой сын это делает регулярно), частично потому, что доходы не позволяют мне приобретать слишком много компакт-дисков. (Один друг подарил мне «си-ди»-плеер на мой сорок четвертый день рождения.) И по сей день я люблю классическую музыку так же сильно, как джаз. Конечно, я не хожу в джаз-клубы, когда я дома. Есть ли еще люди, не считая ньюйоркцев, которые посещают ночные джаз-клубы у себя дома? Такой образ жизни кажется уже ретроградным и даже в некотором роде непозволительным. Но когда я в дороге, живу в самолетах и гостиничных номерах, я часто просматриваю джаз-листинги в местных газетах в поисках развлечений на вечер. Там все еще встречаются имена многих легенд моей молодости, в большинстве случаев играющих не хуже, чем раньше. Несколько месяцев назад в Сан-Франциско я таким вот образом натолкнулся на имя Джона Хоуса. Он играл в клубе так близко от моего отеля, что можно было дойти туда пешком.
Его появление в каком-либо клубе вообще было сюрпризом. Хоус перестал играть джаз для публики еще несколько лет назад. Он заслужил огромную популярность (и, несомненно, заработал огромные деньги), сочиняя музыку к кинофильмам, а в последние десять лет стал появляться во фраке с белым галстуком, как дирижер оркестра со стандартным, классическим репертуаром. Я уверен, что у него была постоянная должность в каком-нибудь городе типа Сиэтла или, может быть, Солт-Лейк-Сити. Если Хоус играл джаз вместе с трио в Сан-Франциско, то, должно быть, исключительно ради собственного удовольствия.
Я пришел как раз перед началом первого сета и занял столик в дальнем конце зала. Большинство столиков было занято — слава Хоуса гарантировала ему аншлаг. Хоус вошел в зал через дверь в центральной части зала и проследовал к своему пианино только через несколько минут после того, как объявили первый сет. За ним шли басист и барабанщик. Хоус выглядел как более успешная версия молодого человека, которого я видел в Нью-Йорке, и единственным признаком его возраста была серебристая седина в волосах, таких же непослушных, как раньше, да и, пожалуй, маленький животик. Его манера игры, казалось, тоже не изменилась, но я слушал его не так, как тогда. Хоус все еще был хорошим пианистом — без сомнения, — но теперь он только скользил по поверхности песен, которые играл, используя свою прекрасную технику, чтобы украсить их мелодии. Это манера игры, которая становится тем менее выразительной, чем внимательнее ее слушаешь, — если слушать вполуха, возможно, она звучала бы шикарно. Мне было интересно, всегда ли Джон Хоус обладал этой поверхностностью или просто утратил страсть к джазу за то время, пока не играл.
Конечно же, он не звучал поверхностно, когда я слышал, как он играл вместе с Хэтом.
Наверное, Хоус тоже вспомнил о своем старом товарище, потому что в первом сете он сыграл «Любовь пришла», «Слишком трудно выразить словами» и «Подпрыгнула шляпа». В последней из этих композиций ритм вдруг одновременно смягчился и усилился, и музыка превратилась в настоящий, неподдельный джаз. Хоус выглядел очень довольным, когда встал из-за пианино. Полдюжины фанатов ринулись к нему навстречу, пока он спускался со сцены. В руках у большинства из них были старые пластинки, которые они принесли, чтобы взять автограф.
Несколькими минутами позже Хоус уже стоял у края барной стойки, потягивая, как позже выяснилось, содовую. Он стоял рядом со своими музыкантами, но не разговаривал с ними. Мне захотелось узнать, были ли его намеки на Хэта умышленными, и я встал из-за стола и направился к бару. Хоус краем глаза заметил мое приближение, не остановив, но и не приблизив меня взглядом. Когда я представился, он мило улыбнулся, пожал мою руку и выжидающе посмотрел на меня.
Сначала я сделал несколько пустых замечаний относительно разницы между выступлениями в клубах и дирижированием в концертных залах, и Хоус ответил мне банальным согласием, что да, это разные вещи.
Потом я рассказал ему, что видел, как он играл с Хэтом много лет назад в Нью-Йорке, и тогда Хоус повернулся ко мне с неподдельным удовольствием на лице.
— Правда? В том маленьком клубе на площади Святого Марка? Действительно было весело. Наверное, я думал сейчас об этом, потому что сыграл несколько песен из тех, что мы исполняли тогда.
— Именно потому я и подошел, — сказал я. — Я тогда получил одно из сильнейших впечатлений от музыки в жизни.
— Не только вы, я тоже. — Хоус улыбнулся сам себе. — Иногда я просто не мог поверить в то, что он вытворял.
— Это было шоу, — сказал я.
— Да. — Он задумчиво отвел взгляд. — Великий человек был. Не от мира сего.
— Я в некотором роде свидетель этого, — сказал я. — Я брал у него то интервью, что было опубликовано в «Даунбите».
— О! — Хоус впервые за всю беседу посмотрел на меня с искренним интересом. — Да, это действительно рассказывал он.
— Большую часть по крайней мере.
— Вы кое-что приврали?
Теперь он смотрел с еще большим интересом.
— Мне нужно было сделать интервью читабельным.
— О да, конечно. Нельзя же было вставлять все его «динь-динь» и «дин-дон».
Это были элементы собственного кода Хэта. Хоус улыбнулся этому воспоминанию.
— Когда он хотел сыграть блюз в соль мажоре, он просто наклонялся ко мне и говорил: «Сольз, по-жал-ста».
— Вы хорошо были с ним знакомы? — спросил я в полной уверенности, что ответ будет отрицательным: я не думал, что кто-то мог близко знать Хэта.
— Достаточно хорошо, — ответил Хоус. — Пару раз, примерно в пятьдесят четвертом — пятьдесят пятом, он приглашал меня к себе в гости, в дом его родителей, я имею в виду. Мы сдружились во время музыкального турне, и дважды, когда были на юге, он спрашивал, не хочу я ли поесть хорошей домашней еды.
— Вы были в его родном городе?
Он кивнул.
— Его родители принимали меня. Они были интересными людьми. Его отец, Рэд, был, наверное, самым светлым из чернокожих, которых я видел. Он даже мог сойти за белого, но не думаю, что такая мысль когда-либо приходила ему в голову.
— Семейный ансамбль тогда еще существовал?
— Нет, по правде говоря, я не думаю, что к концу сороковых у них было достаточно работы. В самом конце они приглашали саксофониста и барабаншика из школьного ансамбля.
— Отец его был дьяконом или что-то в этом роде?
Хоус поднял брови.
— Нет, Рэд был баптистским священником. Он управлял церковью. По-моему, это он и организовал ее.
— Хэт рассказывал мне, что его отец играл на пианино в церкви, но...
— Если бы он когда-нибудь оставил служение Господу, из него вышел бы знаменитый пианист.
— Должно быть, в окрестностях была еще одна баптистская церковь, — сказал я, пытаясь найти объяснение наличию двух баптистских священников.
Но почему тогда Хэт не упомянул, что его собственный отец, как и отец Ди Спаркса, был служителем церкви?
— Ты шутишь? Да там едва хватало денег на то, чтобы хоть в одной церкви проводились служения.
Хоус посмотрел на часы, кивнул мне и придвинулся ближе к крайнему из музыкантов за стойкой.
— Можно мне задать вам еще один вопрос?
— Ну, предположим, — сказал он несколько нетерпеливо.
— Хэт не поразил вас своей суеверностью?
Хоус ухмыльнулся.
— Да, он был очень суеверен. Он говорил, что никогда не работает на Хэллоуин — он даже не выходил из своей комнаты в этот праздник. Именно потому он и оставил биг-бэнд, если вы не знали. Они начинали гастрольный тур на Хэллоуин, и Хэт отказался ехать. Он просто уволился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Я думал: Ди Спаркс был прав, она была жива все это время. Потом я подумал: нет, Мэри Рэндольф оживила и ее, как Эдди Граймса. Но оживление сработало не до конца, только часть ее вернулась назад.
Вот и все, разве что Эбби Монтгомери не привезла корзин с едой в то Рождество — она путешествовала с тетушкой где-то за границей. Не приезжала она и на следующий День Благодарения, просто прислала шофера с корзинами. К тому времени мы уже и не ожидали ее, потому что нам рассказали, что после возвращения Эбби Монтгомери совсем перестала выходить из дома. Она закрывалась в доме и никогда не выходила. Я слышал от кого-то, кто скорее всего знал не больше моего, что в конечном итоге Эбби Монтгомери перестала выходить даже из своей комнаты. Через пять лет она умерла. В возрасте двадцати шести лет. Кто видел, говорил, что выглядела она на все пятьдесят.
4
Хэт замолчал, а я застыл с ручкой над блокнотом, ожидая продолжения. Когда я понял, что продолжения не будет, я спросил:
— Отчего она умерла?
— Мне никогда об этом не рассказывали.
— И никто так и не нашел человека, убившего Мэри Рэндольф?
Прозрачные, бесцветные глаза на мгновение задержались на мне.
— Убили ли ее вообще?
— А с Ди Спарксом вы помирились? Вы когда-нибудь говорили с ним об этом?
— Конечно, нет. Не о чем тут разговаривать.
Поразительная фраза. Значит, весь этот час он всего лишь рассказывал мне о том, что происходило с ними двумя, а я упустил это. Хэт все еще смотрел на меня своими недосягаемыми глазами. Лицо его стало каким-то особенно мягким, почти неподвижным. Невозможно было представить себе этого человека шустрым одиннадцатилетним мальчиком.
— Теперь, после того, как ты меня выслушал, ответь на мой вопрос, — сказал он.
Я не мог потом вспомнить вопроса.
— Мы нашли то, что мы искали?
Страх — вот чего они искали.
— Думаю, вы нашли гораздо больше, — ответил я.
Он неторопливо кивнул:
— Правильно. Гораздо больше.
Потом я задал Хэту несколько вопросов об их семейном ансамбле, он поддержал себя еще одним глотком джина, и интервью вернулось в обычное русло. Но впечатление от разговора с ним изменилось. После того как я услышал длинную историю без конца о ночи в канун Дня Всех Святых, всё, что Хэт говорил, напоминало разговор с Мэри Рэндольф. Каждое утверждение, казалось, имело два самостоятельных значения: открытое значение, выводимое из последовательности обычных английских слов, и скрытое, гораздо более точное и узнаваемое. Он был похож на человека, разговаривающего со сверхъестественной реальностью в центре сюрреалистического сна, — на человека, ведущего обычную беседу, стоя одной ногой на твердой земле и занеся другую над бездонной пропастью.
Я сконцентрировался на реальности, на ноге, стоящей в контексте, который я понимал; остальное тревожило и пугало. К шести тридцати, когда Хэт любезно назвал меня «мисс Розмари» и открыл дверь, я чувствовал себя так, будто провел в его комнате несколько недель, если не месяцев.
Часть третья
1
Хотя я и получил в Колумбийском университете степень магистра, у меня не было достаточно денег, чтобы учиться дальше на доктора философии, поэтому я так и не стал профессором в колледже. Не стал я и джазовым критиком, да и вообще ничего интересного из меня не вышло. После университета я преподавал английский в средней школе до тех пор, пока не уволился и не устроился на свою нынешнюю работу, которая предполагает много путешествий и оплачивается гораздо лучше. Может, конечно, и лучше, но об этом, пожалуй, не стоило упоминать, принимая во внимание мои расходы.
У меня есть маленький домик в пригороде Чикаго, мой брак выдержал все испытания, которые обрушивала на него жизнь, а мой двадцатидвухлетний сын, молодой человек, который в жизни не брал в руки книжек, кроме как ради удовольствия, любовался картинами, ходил по музеям или слушал что-нибудь из наиболее доступной музыки, недавно заявил своей матери и мне, что решил стать художником и посвятить всю свою жизнь искусству, но, возможно, временами он будет увлекаться фотографией или «установкой оборудования». Все это доказывает, что он был воспитан в манере, не затронувшей его чувства собственного достоинства.
Я больше не покупаю бесконечных записей (хотя мой сын это делает регулярно), частично потому, что доходы не позволяют мне приобретать слишком много компакт-дисков. (Один друг подарил мне «си-ди»-плеер на мой сорок четвертый день рождения.) И по сей день я люблю классическую музыку так же сильно, как джаз. Конечно, я не хожу в джаз-клубы, когда я дома. Есть ли еще люди, не считая ньюйоркцев, которые посещают ночные джаз-клубы у себя дома? Такой образ жизни кажется уже ретроградным и даже в некотором роде непозволительным. Но когда я в дороге, живу в самолетах и гостиничных номерах, я часто просматриваю джаз-листинги в местных газетах в поисках развлечений на вечер. Там все еще встречаются имена многих легенд моей молодости, в большинстве случаев играющих не хуже, чем раньше. Несколько месяцев назад в Сан-Франциско я таким вот образом натолкнулся на имя Джона Хоуса. Он играл в клубе так близко от моего отеля, что можно было дойти туда пешком.
Его появление в каком-либо клубе вообще было сюрпризом. Хоус перестал играть джаз для публики еще несколько лет назад. Он заслужил огромную популярность (и, несомненно, заработал огромные деньги), сочиняя музыку к кинофильмам, а в последние десять лет стал появляться во фраке с белым галстуком, как дирижер оркестра со стандартным, классическим репертуаром. Я уверен, что у него была постоянная должность в каком-нибудь городе типа Сиэтла или, может быть, Солт-Лейк-Сити. Если Хоус играл джаз вместе с трио в Сан-Франциско, то, должно быть, исключительно ради собственного удовольствия.
Я пришел как раз перед началом первого сета и занял столик в дальнем конце зала. Большинство столиков было занято — слава Хоуса гарантировала ему аншлаг. Хоус вошел в зал через дверь в центральной части зала и проследовал к своему пианино только через несколько минут после того, как объявили первый сет. За ним шли басист и барабанщик. Хоус выглядел как более успешная версия молодого человека, которого я видел в Нью-Йорке, и единственным признаком его возраста была серебристая седина в волосах, таких же непослушных, как раньше, да и, пожалуй, маленький животик. Его манера игры, казалось, тоже не изменилась, но я слушал его не так, как тогда. Хоус все еще был хорошим пианистом — без сомнения, — но теперь он только скользил по поверхности песен, которые играл, используя свою прекрасную технику, чтобы украсить их мелодии. Это манера игры, которая становится тем менее выразительной, чем внимательнее ее слушаешь, — если слушать вполуха, возможно, она звучала бы шикарно. Мне было интересно, всегда ли Джон Хоус обладал этой поверхностностью или просто утратил страсть к джазу за то время, пока не играл.
Конечно же, он не звучал поверхностно, когда я слышал, как он играл вместе с Хэтом.
Наверное, Хоус тоже вспомнил о своем старом товарище, потому что в первом сете он сыграл «Любовь пришла», «Слишком трудно выразить словами» и «Подпрыгнула шляпа». В последней из этих композиций ритм вдруг одновременно смягчился и усилился, и музыка превратилась в настоящий, неподдельный джаз. Хоус выглядел очень довольным, когда встал из-за пианино. Полдюжины фанатов ринулись к нему навстречу, пока он спускался со сцены. В руках у большинства из них были старые пластинки, которые они принесли, чтобы взять автограф.
Несколькими минутами позже Хоус уже стоял у края барной стойки, потягивая, как позже выяснилось, содовую. Он стоял рядом со своими музыкантами, но не разговаривал с ними. Мне захотелось узнать, были ли его намеки на Хэта умышленными, и я встал из-за стола и направился к бару. Хоус краем глаза заметил мое приближение, не остановив, но и не приблизив меня взглядом. Когда я представился, он мило улыбнулся, пожал мою руку и выжидающе посмотрел на меня.
Сначала я сделал несколько пустых замечаний относительно разницы между выступлениями в клубах и дирижированием в концертных залах, и Хоус ответил мне банальным согласием, что да, это разные вещи.
Потом я рассказал ему, что видел, как он играл с Хэтом много лет назад в Нью-Йорке, и тогда Хоус повернулся ко мне с неподдельным удовольствием на лице.
— Правда? В том маленьком клубе на площади Святого Марка? Действительно было весело. Наверное, я думал сейчас об этом, потому что сыграл несколько песен из тех, что мы исполняли тогда.
— Именно потому я и подошел, — сказал я. — Я тогда получил одно из сильнейших впечатлений от музыки в жизни.
— Не только вы, я тоже. — Хоус улыбнулся сам себе. — Иногда я просто не мог поверить в то, что он вытворял.
— Это было шоу, — сказал я.
— Да. — Он задумчиво отвел взгляд. — Великий человек был. Не от мира сего.
— Я в некотором роде свидетель этого, — сказал я. — Я брал у него то интервью, что было опубликовано в «Даунбите».
— О! — Хоус впервые за всю беседу посмотрел на меня с искренним интересом. — Да, это действительно рассказывал он.
— Большую часть по крайней мере.
— Вы кое-что приврали?
Теперь он смотрел с еще большим интересом.
— Мне нужно было сделать интервью читабельным.
— О да, конечно. Нельзя же было вставлять все его «динь-динь» и «дин-дон».
Это были элементы собственного кода Хэта. Хоус улыбнулся этому воспоминанию.
— Когда он хотел сыграть блюз в соль мажоре, он просто наклонялся ко мне и говорил: «Сольз, по-жал-ста».
— Вы хорошо были с ним знакомы? — спросил я в полной уверенности, что ответ будет отрицательным: я не думал, что кто-то мог близко знать Хэта.
— Достаточно хорошо, — ответил Хоус. — Пару раз, примерно в пятьдесят четвертом — пятьдесят пятом, он приглашал меня к себе в гости, в дом его родителей, я имею в виду. Мы сдружились во время музыкального турне, и дважды, когда были на юге, он спрашивал, не хочу я ли поесть хорошей домашней еды.
— Вы были в его родном городе?
Он кивнул.
— Его родители принимали меня. Они были интересными людьми. Его отец, Рэд, был, наверное, самым светлым из чернокожих, которых я видел. Он даже мог сойти за белого, но не думаю, что такая мысль когда-либо приходила ему в голову.
— Семейный ансамбль тогда еще существовал?
— Нет, по правде говоря, я не думаю, что к концу сороковых у них было достаточно работы. В самом конце они приглашали саксофониста и барабаншика из школьного ансамбля.
— Отец его был дьяконом или что-то в этом роде?
Хоус поднял брови.
— Нет, Рэд был баптистским священником. Он управлял церковью. По-моему, это он и организовал ее.
— Хэт рассказывал мне, что его отец играл на пианино в церкви, но...
— Если бы он когда-нибудь оставил служение Господу, из него вышел бы знаменитый пианист.
— Должно быть, в окрестностях была еще одна баптистская церковь, — сказал я, пытаясь найти объяснение наличию двух баптистских священников.
Но почему тогда Хэт не упомянул, что его собственный отец, как и отец Ди Спаркса, был служителем церкви?
— Ты шутишь? Да там едва хватало денег на то, чтобы хоть в одной церкви проводились служения.
Хоус посмотрел на часы, кивнул мне и придвинулся ближе к крайнему из музыкантов за стойкой.
— Можно мне задать вам еще один вопрос?
— Ну, предположим, — сказал он несколько нетерпеливо.
— Хэт не поразил вас своей суеверностью?
Хоус ухмыльнулся.
— Да, он был очень суеверен. Он говорил, что никогда не работает на Хэллоуин — он даже не выходил из своей комнаты в этот праздник. Именно потому он и оставил биг-бэнд, если вы не знали. Они начинали гастрольный тур на Хэллоуин, и Хэт отказался ехать. Он просто уволился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63